АНТИХРИСТИАНСКАЯ НАПРАВЛЕННОСТЬ ПУШКИНСКОЙ РЕЧИ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО. Иерей Георгий Селин. Часть вторая (окончание).

Сын блаженного послушания

Но дослушаем Д., говорящего о третьем периоде пушкинского творчества. «Еще и еще раз повторю: эти периоды не имеют таких твердых границ. Некоторые из произведений даже этого третьего периода могли, например, явиться в самом начале поэтической деятельности нашего поэта, ибо Пушкин был всегда цельным, целокупным, так сказать, организмом, носившим в себе все свои зачатки разом, внутри себя, не воспринимая их извне. Внешность только будила в нем то, что было уже заключено во глубине души его».

Как жемчужина растёт вокруг крупицы, так цельность не может возникнуть из каши. Поэтому зададим Федору Михайловичу вопрос: что же было той крупицей, на которой выросла жемчужина пушкинской целокупности? На каком стержне держится его гармония? Отличительную черту пушкинского творчества Ф.М. отметил так: «гордый-то человек» реален и метко схвачен. В первый раз схвачен он у нас Пушкиным, и это надо запомнить». И это мы хорошо запомнили. Но что значит «схвачен»? Из слов Ф.М. можно подумать, что писатель хватает образы, как кот мышей. На самом деле, всё наоборот: мышкой бегает писательская душа, а духовные образы хватают и пленяют её.

О том, кто кого хватает, мы говорили в начале статьи, в подглавке «Цыгане шумною толпой…». Духовный мiр овладевает душой человека. Слишком самонадеянно с нашей стороны думать: «мы думаем». О привнесённости мыслей извне говорит само это выражение: «мысль пришла в голову». Стало быть, всякий, кто понимает, что он существует не сам по себе, но поставлен на ступеньках спущенной от Бога лестницы, должен спросить пришедшую к нему в голову мысль точно так, как Иисус Навин спросил незнакомца: наш ли еси, или от сопостат наших? (Нав. 5:13). Должен испытать, откуда пришла эта мысль. От своих или от чужих? От ангелов или от аггелов? От помощников или от врагов нашего спасения? Всё это нужно хорошенько разузнать, прежде чем впускать мысли в свой ум.

Ф.М., конечно, понимал, что та или иная идея, вдруг возникающая в наших головах, есть результат соприкосновения человеческого ума с мiром духовных сил. Он хорошо понимал эти вещи, раз говорил о борьбе дьявола с Богом. «Дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей». Эти слова Д. вместе со словами «мiр спасёт красота» сделались расхожими. Тем, кто к месту и не к месту их цитирует, полезно чаще заглядывать в их контекст. Д.: «Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его, и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Чорт знает, что такое даже, вот что! Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В Содоме ли красота? Верь, что в Содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, - знал ты эту тайну иль нет? Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы - сердца людей. А впрочем что у кого болит, тот о том и говорит». Так маска «Дмитрий Карамазов» говорит маске «Алёша Карамазов». Т. 1, ч. 1, кн. 3, гл. 3 «Исповедь горячего сердца. В стихах». А слова «мир спасёт красота» сказаны «князем Мышкиным» в «Идиоте». Ч. 3, гл. 5.

Но мы опять ушли в сторону. Перед нами отмеченная Д. особенность двух произведений П. — «гордый человек». Может, эта особенность и является ключевой мыслью всего пушкинского творчества? Конечно, Ф.М. упорно старается смирить героев-гордецов Алеко и Онегина и силится доказать, что в призыве ко смирению кроется разгадка пушкинских трудов, но ничего убедительного у него не выходит, во всяком случае, меня доводы Ф.М. не убеждают. Гордость проникает целокупный пушкинский организм.

Мы уже не раз цитировали статью К. Кедрова «Под градусом Пушкина», за что даже получили от читателя совет: «Надо было вам Кедрова целиком перепечатать в качестве предисловия своей статьи. Он много вам дал, а вы на него только скромно ссылаетесь. А, говорят, сам Кедров масон?» Что тут отвечать, дорогой читатель? Обращение к этому автору вовсе не означает моего с ним согласия. Просто первое, что попалось в интернете по запросу «Пушкин масон», была статья Кедрова. К сожалению, православные литераторы не то чтобы писать, слушать ничего не хотят, и только обморочно закатывают глаза, когда заводишь с ними разговор о масонской составляющей в творчестве Пушкина. Вот и остаётся священнику к масонам за «помощью» обращаться и писать поскору то, что православные мастера слова должны растолковывать верующим, предостерегая их и научая с опаской относиться к светской литературе. Поэтому потерпите, читатель, мы опять цитируем Кедрова: «Когда речь идет о масонстве Пушкина или позднее Блока, следует понимать, что это чисто эстетическая причастность к новой символике. Представить себе Пушкина или Блока в роли покорных учеников у какого-нибудь мастера ложи, который и в подметки им не годится, невозможно, да и не нужно». Эти слова вызывают два возражения. Первое. Что такое «чисто эстетическая причастность к новой символике»? Чисто эстетической причастности к чему-либо не бывает и быть не может. Всё «нечисто», всё замешано «на политике», т.е. на вопросе вечного спасения. Кто не со Мною, тот против Меня, поэтому даже в самой символике кто не собирает со Мною, тот расточает (Лк.11:23).

И второе. Самый тон, с которым написаны эти слова, обличает очередного гордеца пушкино-блоковского круга, только ростом пониже. Что значит «мастер ложи, который и в подмётки им не годится»? Если ты пришёл в ложу за «высшим знанием», значит, ты должен проявить послушание уже потому, что мастер выше тебя «градусом». Это как в армии. Будь ты хоть Блок, хоть трижды Пушкин, ты должен слушать приказы командира и выполнять их. Когда будешь командиром, тогда сам будешь командовать другими. Ученик не бывает выше своего учителя; но, и усовершенствовавшись, будет всякий, как учитель его (Лк. 6:40). В самом деле, разве может быть ученик больше своего учителя? Не может. И слова Кедрова о том, что «представить себе Пушкина или Блока в роли покорных учеников у какого-нибудь мастера ложи, который и в подметки им не годится, невозможно…» уже этой элементарной логике противоречат. И, кажется, что легко понять слова Христа, донесённые евангелистом Лукой, но попробуй понять их не умом, а на деле. Попробуй, придя в церковь, придя в монастырь, придя в ту же ложу, от прихода в которую да убережёт (!) всех нас милостивый Господь, и куда точно приходить не надо, потому что там глаза завязывают, попробуй смириться и отдать себя в послушание тому, кто тебе «в подмётки не годится». Вот тогда-то всё и начнётся, тогда и полезет «гордый человек» изо всех щелей твоего целокупного организма. Нецерковный человек понять этого не может, потому что он послушания не проходил. Нецерковный человек не может понять даже того, что словами про «подмётки» он не только своего гордеца выставил напоказ, но вместо похвалы публично обличил своих «собратьев» по «чисто эстетической причастности» в непослушании.

Но чтобы нам хоть теоретически узнать, что такое послушание, обратимся от поэтов и выдуманных литературных героев к живому примеру, святому Иоанну Дамаскину († 4/17 декабря ок.780). О, это вам не Пушкин. Преподобный Иоанн Дамаскин творец Октоиха и 64-х канонов, из которых самый возвышенный, торжественный и светлорадостный канон на Святую Пасху. Святым Иоанном Дамаскиным составлена вся Пасхальная служба, после которой в образцах человеческого творчества нельзя найти другой песни, более полной чувствованиями столько же живыми, сколько и высокими, восторгами святыми и истинно неземными. Каноны на Рождество Христово, Богоявление Господне, Вознесение Господне со стихирами приближаются к Пасхальному. Воскресные службы его столько же превосходны по поэтической силе, сколько и по догматическому содержанию. Замечательны также его антифоны и песни надгробные – образцовые и трогательные песни кающейся души. Все они вошли в последование погребения усопших и употребляются в Православной Церкви до настоящего времени. Вообще Дамаскин – такой песнописец, выше которого ни прежде, ни после не было в Церкви. Кроме песнопений, святой Иоанн Дамаскин прославился своими богословскими сочинениями, которые дают ему почетное место между великими отцами Церкви. Трем главнейшим своим сочинениям: диалектике, книге о ересях и изложению веры, совершенно различным по предмету, он дал одно общее название «Источник знания». Важнейшим из них является «Изложение православной веры», составляющее стройное и последовательное учение о созерцательных истинах Откровения, ставшее образцом для богословов восточных и западных. Наконец, важную услугу Дамаскин оказал чину богослужения, пересмотрев и дополнив устав Иерусалимский, составленный преподобным Саввою Освященным, и составив месяцеслов.

Нет, Дамаскин решительно не Пушкин, но даже своего великого Иоанна Дамаскина Церковь не назвала пророком, а только – златоструйным песнописцем. Давайте прочтём, как этот святой муж проходил послушание у того, кто ему «в подмётки не годился».

Старец-простец, принявший в свою келию Иоанна, который при вступлении в Лавру святого Саввы оставил министерскую (!) должность при дворе калифа, положил ему такие правила, чтобы Иоанн не имел в уме своем ничего мирского; не только не представлял в воображении каких-либо неприличных образов, но хранил бы ум свой неприкосновенным и чистым от всякого суетного пристрастия и пустой гордыни; чтобы не хвалился своей мудростью и тем, чему научился, и не думал бы, что может постигнуть все в совершенстве до конца; чтобы не домогался каких-либо откровений и познания сокровенных тайн; не надеялся бы до конца жизни на то, что разум его непоколебим и не может согрешить и впасть в заблуждение; напротив, пусть знает, что помышления его немощны и разум может погрешить, а поэтому пусть старается не допускать рассеиваться помышлениям своим и пусть заботится сосредоточить их воедино, чтобы таким образом ум его просветился от Бога, душа освятилась, и тело очистилось от всякой скверны; пусть тело и душа его соединятся с умом и будут три во образ Святой Троицы. Старец также запретил Иоанну, широко известному всему Греческому царству своими писаниями в защиту иконопочитания, всякое писательство.

Но однажды случилось Иоанну провиниться. По неотступным просьбам лаврского инока, скорбевшего об умершем брате, он написал надгробные тропари, за что старец выгнал Иоанна из келии и наложил на него епитимию, сказав, что если он хочет получить прощение за свое непослушание, пусть очистит своими руками проходы всех келий и вымоет все смрадные места в лавре. Что же Иоанн? Он начал с усердием исполнять повеление, касаясь нечистот теми руками, которые прежде умащал разными ароматами, и оскверняя нечистотами ту десницу, которая чудесно была исцелена Пречистою Богородицею. О, глубокое смирение чудного мужа и истинного послушника! Умилился старец, увидав такое смирение Иоанна, и, придя к нему, обнял его и целовал голову, плечи и руки его, говоря: «О, какого страдальца о Христе сделал я? Вот истинный сын блаженного послушания!» Иоанн же, стыдясь слов старца, пал ниц перед ним, как перед Богом, и, не превозносясь похвальными речами отца, но еще больше смиряясь, молил, чтобы он простил прегрешение его. Взяв Иоанна за руку, старец ввел его в свою келию. Иоанн так обрадовался сему, как будто ему возвратили рай, и жил он со старцем в прежнем согласии. (Святитель Димитрий Ростовский. Жития святых. Декабрь, 4-ый день).

Вот такая непридуманная история истинного послушания. А вы говорите: целокупные подмётки...

Перевоплощайтесь!

Стержень пушкинского творчества — гордость. Вернее сказать, она тот крючок, за который поэт Пушкин был зацеплен. Кем? Назовём это существо Музой. Во-1-х, потому, что это имя предложено самим поэтом, перечислявшим её наряды. А во-2-х, так называет это созданье в его очередном обличье о. Сергий Булгаков: «…уже не Аполлон зовет к своей жертве "ничтожнейшего из детей мира", но пророчественный дух его призывает, и не к своему собственному вдохновению, но к встрече с шестикрылым серафимом, в страшном образе которого ныне предстает ему Муза». Хотя в этих словах о. Сергия смешано всё, что можно смешать – Аполлон, пророчественный дух, вдохновение, серафим, Муза – последнее имя мы услышали. Муза в образе серафима помогает П. написать «Пророка».

Однако подивимся ещё и тому, какие другие черты помимо смирения, характерного для 1-го и 2-го творческих периодов, подметил Д. у возросшего годами целокупного П.? Д.: «Таким образом, к третьему периоду можно отнести тот разряд его произведений, в которых преимущественно засияли идеи всемирные, отразились поэтические образы других народов и воплотились их гении». Латинское слово «гений» помимо 1) «высшей степени одарённости», означает также 2) «в древнеримской мифологии духа-покровителя, сопровождающего человека в течение всей жизни и руководящего его действиями и помыслами; позже – вообще доброго или злого духа». Руководствуясь этим определением слова «гений», спросим, что же значит воплотить гений народа? Это значит воплотить дух, который покровительствует народу. Если мы правильно поняли Д., то высшей похвалы поэту быть уже просто не может. Ибо то, чего желает достичь, как заветную цель, каждый национальный певец – воплотить в своих произведениях дух своего народа – достигает поэт Пушкин. После похвалы за «смирение» другая, ещё более «скромная» похвала достаётся П. от Д. – поэт, оказывается, воплощает в своём творчестве гении других народов.

Д.: «Самые величайшие из европейских поэтов никогда не могли воплотить в себе с такой силой гений чужого, соседнего, может быть, с ними народа, дух его, всю затаенную глубину этого духа и всю тоску его призвания, как мог это проявлять Пушкин. Напротив, обращаясь к чужим народностям, европейские поэты чаще всего перевоплощали их в свою же национальность и понимали по-своему. Даже у Шекспира его итальянцы, например, почти сплошь те же англичане. (Как, уважаемый читатель? Поверим на слово прожившему за границей постоянно и наездами около шести лет Фёдору Михайловичу? – Г.С.). Пушкин лишь один изо всех мировых поэтов обладает свойством перевоплощаться вполне в чужую национальность. Вот сцены из "Фауста", вот "Скупой рыцарь" и баллада "Жил на свете рыцарь бедный". Перечтите "Дон-Жуана", и если бы не было подписи Пушкина, вы бы никогда не узнали, что это написал не испанец. Какие глубокие, фантастические образы в поэме "Пир во время чумы"! Но в этих фантастических образах слышен гений Англии; эта чудесная песня о чуме героя поэмы, эта песня Мери со стихами: «Наших деток в шумной школе / Раздавались голоса», - это английские песни, это тоска британского гения, его плач, его страдальческое предчувствие своего грядущего. Вспомните странные стихи: «Однажды странствуя среди долины дикой...».

Опять в путь? Опять не сидится этим странным людям в указанном от Бога углу – в дворянском имении, в избе, в келии, в квартире… Почему их, если не телом, так умом по всему миру носит? Почему? Потому что они оторваны от Бога. Они – оторванные от Бога былинки, скитальцы, но ведь и мы от Бога оторваны, я имею в виду христиан. И мы в этой жизни – странники. Яко пресельник аз есмь у Тебе и пришлец, якоже вси отцы мои (Пс. 38:13), - плакал пророк Давид. В чём же разница? Разница в том, что странствие погибших овец дома Израилева (Мф. 15:24) – временное, тогда как странствие тех, кто своей греховности не хочет видеть, может стать вечным.

Господь тоже странствовал. Ему даже для рождения не нашлось места в человеческом жилище, и Он лежал спелёнутым в пещере среди пастухов, странников и мудрецов, приведённых странной звездой к Богомладенцу. И Сам Он ходил по земному пастбищу, собирая рассеянное стадо погибших овец дома Израилева, т.е. слышащих и хотящих слышать Его спасительный голос. Господь странствовал, потому что был на землю послан. И как для Сына, сказавшего, что моя пища есть творить волю Пославшего Меня и совершить дело Его (Ин. 4:34), так для верующих в Сына духовной пищей является познание и совершение воли Его.ⁱ Весь вопрос в том: как её познать и совершить? Воля Божия была возвещена Адаму: возделывай рай и не вкушай плодов запретного древа. И для нас, потомков Адама, воля Божия остаётся прежней: возделывай сад своей души и не вкушай плодов от запретного древа, потому что – горек плод, сорванный не во время. Это значит, что для исполнения воли Божией, не нужно ничего искать. Душа человека всегда под его рукой – возделывай. Чего же ты, мятежный, ищешь? Чего не хватает суетным человекам? Потерянного рая? Он — внутри тебя.

И возникает вопрос. Разве не об этом говорит Д., когда вразумляет Алеко, Евгения и всех социалистов: «Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой, и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою»? Нет, не об этом говорит Д., хотя по виду говорит то же, что святые отцы, но не говорит при этом главного, что правду внутри себя можно отыскать только при условии – воцерковления. Правда внутри тебя, находящегося внутри Церкви. Когда найдёшь эту правду и восстановишь мир с Богом, тогда весь мир станет для тебя раем. Поэтому от всех душевных странствий избавляет Господь тех, кто пристал к Его Церкви – несокрушимой скале посреди житейского моря.

Сего человека, почтив свободой, чтобы добро принадлежало не меньше избирающему, чем и вложившему семена оного (т.е. чтобы и сам человек своим трудом старался стяжать Духа Святого, а не все до единой заслуги принадлежали бы Богу. – Г.С.), Бог поставил в раю (что бы ни означал сей рай) делателем бессмертных растений – может быть, божественных помыслов, как простых, так и более совершенных; поставил нагим по простоте и безыскусственной жизни, без всякого покрова и ограждения, ибо таковым надлежало быть первозданному. Дает и закон для упражнения свободы. Законом же была заповедь: какими растениями ему пользоваться и какого растения не касаться. А последним было древо познания, и насажденное вначале не злонамеренно, и запрещенное не по зависти (да не отверзают при сем уст богоборцы и да не подражают змию!); напротив, оно было хорошо для употребляющих благовременно (потому что древо сие, по моему умозрению, было созерцание, к которому безопасно могут приступать только опытно усовершившиеся), но не хорошо для простых еще и для неумеренных в своем желании; подобно как и совершенная пища не полезна для слабых и требующих молока. (Святитель Григорий Богослов. Слово 38, на Богоявление, или на Рождество Спасителя).

Прочитав слова святителя, продолжаем чтение книг льстецов, которые предлагают нам научения странна и различна (Евр. 13:9). Д.: «Вспомните странные стихи: «Однажды странствуя среди долины дикой...». Это почти буквальное переложение первых трех страниц из странной мистической книги, написанной в прозе, одного древнего английского религиозного сектатора, — но разве это только переложение? В грустной и восторженной музыке этих стихов чувствуется самая душа северного протестантизма, английского ересиарха, безбрежного мистика, с его тупым, мрачным и непреоборимым стремлением и со всем безудержем мистического мечтания. Читая эти странные стихи, вам как бы слышится дух веков Реформации, вам понятен становится этот воинственный огонь начинавшегося протестантизма, понятна становится, наконец, самая история, и не мыслью только, а как будто вы сами там были, прошли мимо вооруженного стана сектантов, пели с ними их гимны, плакали с ними в их мистических восторгах и веровали вместе с ними в то, во что они поверили».

Если впечатления Д. от стихотворения П. переживались им действительно так, как он пишет, т.е. «не мыслью только, а как будто вы сами там были, прошли мимо вооруженного стана сектантов, пели с ними их гимны, плакали с ними в их мистических восторгах и веровали вместе с ними в то, во что они поверили», то, признаюсь, что у меня, прочитавшего эти признания называемого православным писателя, возникло желание отвернуться от его слов, как от невольно увиденной чужой наготы. Но ведь Д. сам себя публично обнажает, сам признаётся в том, что неприлично признавать, и не видит в этом никакого неприличия, напротив – восторг и ликование. Мне неловко за писателя Пушкина, неловко за писателя Достоевского, почитаемых православными. Но будем надеяться, что в этих своих признаниях Д. оказывается больше, чем когда-либо писателем, то есть жонглёром красивых фраз. И этим предположением прикроем сей стыд. Что же касается стихотворения «Странник», то вновь обратимся к Кедрову. «Если же смотреть непредвзято, станет ясно, что вся поэзия Пушкина насквозь пронизана масонской символикой. Он был масоном с юности и оставался им до конца своих дней. /…/ Одно из последних стихотворений поэта «Странник» все пронизано символами, над которыми размышляет ищущий высшего знания. Замечательные стихи, предсказывающие уход Льва Толстого из Ясной Поляны, не стали популярными».

Вот и встали они рядом, да и не могли не встать: Пушкин, Толстой и Достоевский, восторженно размахивающий «Странником». Написанное незадолго до смерти, в 1835 году, стихотворение, и впрямь, предсказывает бегство Толстого из Ясной Поляны. Но не потому ли предсказывает, что писательские итоги обоих художников, Толстого и Пушкина, одинаковы? Бегство из родного дома, бегство из духовного Отчего дома, т.е. из православной церкви, бегство от Бога... Порядок перечисления бегств должен быть, конечно, обратным, поскольку начинается всё от Бога. Но куда от Бога бежать? Только в вечное скитание, в замкнутую в самой себе масонскую восьмёрку, означающую бесконечность.

Оставим любопытствующим рассмотрение пушкино-достоевско-толстовских связей, заодно и разгадывание масонской символики, пронизывающей «Странника». Протестантские ли они, как говорит Достоевский, или масонские, как говорит Кедров, нам без разницы, потому что ко Христу они нас не ведут. Тем, кто стоит на спасительном якоре православной веры, к чему странствовать по пустым вымыслам, фантазиям и символам? Держась за этот якорь, дочитаем Пушкинскую речь, раз уж взялись.

Д.: «Кстати: вот, рядом с этим религиозным мистицизмом, религиозные же строфы из корана или «Подражания корану»: разве тут не мусульманин, разве это не самый дух корана и меч его,ⁱⁱ простодушная величавость веры и грозная кровавая сила ее? А вот и древний мир, вот «Египетские ночи», вот эти земные боги, севшие над народом своим богами, уже презирающие гений народный и стремления его, уже не верящие в него более, ставшие впрямь уединенными богами и обезумевшие в отъединении своем, в предсмертной скуке своей и тоске тешащие себя фантастическими зверствами, сладострастием насекомых, сладострастием пауковой самки, съедающей своего самца». Как не хотелось мне пачкать своих заметок непристойностями, как не берёгся я от неприличных выражений, но приходится их употреблять. Огонь реформации, меч корана, египетские ночи, земные боги... Тьфу, екуменизьм поганый!ⁱⁱⁱ Ну, а каким ещё словом назвать эти собранные здесь воедино разности? Только экуменизмом.^iv И это ругательство для православных христиан должно быть неприличнее, чем «сладострастие пауковой самки, съедающей своего самца».

Ну, делайте же свой вывод, Федор Михайлович. Не тяните, нет уже сил читать Ваше ёкуменичество. Протестантство, мусульманство, языческое сладострастие... Скажите, зачем всё это нужно православному человеку? Д.: «Нет, положительно скажу, не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном, потому что нигде, ни в каком поэте целого мира такого явления не повторилось. Это только у Пушкина, и в этом смысле, повторяю, он явление невиданное и неслыханное, а по-нашему, и пророческое, ибо... ибо тут-то и выразилась наиболее его национальная русская сила, выразилась именно народность его поэзии, народность в дальнейшем своем развитии, народность нашего будущего, таящегося уже в настоящем, и выразилась пророчески. Ибо что такое сила духа русской народности, как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности? Став вполне народным поэтом, Пушкин тотчас же, как только прикоснулся к силе народной, так уже и предчувствует великое грядущее назначение этой силы. Тут он угадчик, тут он пророк». И в этом маскараде – пророчество?! В этом балагане – народность?! В этих «перевоплощениях своего духа в дух чужих народов» – национальная русская сила? В этом «великое грядущее назначение» русской силы, чтобы «перевоплощаться вполне в чужую национальность»? Я уже ничего не понимаю, Федор Михайлович, Вы это серьёзно? Да Вы ли это говорите? Может, уже не Вы? Может, какой-либо из Ваших типических злодеев через Вас вытаскивает на свет Божий этот бред?

Вывод выходит страшнее самих речей. Оказывается, русскость по Д. заключается в почти совершенном перевоплощении своего духа в духи чужих народов.^v Читатель, скажите, что я не прав. Одёрните меня, осадите, окатите ведром холодной воды. Это русский-то человек станет перевоплощаться? Это Сергий Радонежский стал бы примерять на себя чужую национальность? Или Александр Невский, ответивший папе, что веру отцов знает без папы, стал бы, подобно Пушкину,^vi воображать себя то сектатором, то дон жуаном, то мусульманином? Что за бред? Да и как это возможно, чтобы дух одного человека стал бы в дух другого человека воплощаться? Или, может, русский крестьянин, весь отданный во власть земли,^vii стал бы наряжаться во всемiрность и всечеловечность? Да он слыхом не слыхивал, что это такое. Он почёл бы ниже своего достоинства быть кем-то иным, а не самим собой. Только оторванный от земли барин мог находить удовольствие и даже честь в лицедействе, т.е. попеременной смене то трагических, то комических масок. Крестьянину же незачем, да и некогда этими барскими глупостями заниматься.

А, кстати, что это такое? Может, это та самая всечеловечность, о которой говорит апостол Павел, что будучи свободен от всех, я всем поработил себя, дабы больше приобрести: для Иудеев я был как Иудей, чтобы приобрести Иудеев; для подзаконных был как подзаконный, чтобы приобрести подзаконных; для немощных был как немощный, чтобы приобрести немощных. Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых. Сие же делаю для Евангелия, чтобы быть соучастником его (1 Кор. 9:19-23). Может, для того нужна всемирная русская отзывчивость «в изумляющей глубине её», чтобы, подобно апостолу Павлу, всем себя поработить и стать для всех всем, и через это приобрести Христу хотя бы некоторых?

О, если бы это было так. Я бы ниц упал перед Достоевским, как упал Иоанн Дамаскин пред своим старцем. Но ведь это не так. Не так. А почему? Да потому что Христа Достоевский, молчу уже о Пушкине, понимает далеко не по-апостольски, но по-своему. По-своему? Это как? Перейдёмте в следующий подзаголовок.

«Ради вселенского братства людей радуюсь песней я смерти твоей»

Предлагаю приостановить разбор Пушкинской речи и перевести дыхание, поскольку слышу читательское негодование: «Неужели великого Достоевского, наше культурное достояние, нашу национальную гордость, нашего поборника православия какой-то тёмный поп пытается низвести в разряд книжников и фарисеев?»

Увы, брат читатель, вся художественная литература, которая расширяет и углубляет «просвещенческую» стезю энциклопедистов, без различия имён одного свойства. На каждой книге, учащей жить не по Христу и не для Христа, можно ставить штамп: «осторожно: душевный яд». Пишут же нечто подобное на пачках сигарет. Правда, делают это, кривя душой. Вместо того, чтобы на каждой сигарете написать: «яд», пишут где-то сбоку пачки: «курение вредит вашему здоровью».^viii Вся светская литература, которая хочет научить нас «правильной» жизни, вредит нашему духовному здоровью, читатель.^ix Однако яд литературы Д. можно назвать одним из самых прогрессивных и передовых. Почему? Потому что в замыслах и превозношениях (ср. 2 Кор. 10:6) Достоевского, прочитывается много больше, чем социализм в отдельно взятой стране, в них предлагается всемирное счастье.

Читая далее Пушкинскую речь, мы то и дело будем натыкаться на слова «всемiрность», «всечеловечность», «всечеловек» и т.д. Но, дабы не водить читателя возле этих слов кругами (чтобы потом ошарашить его выводом), и дабы не служить мне ходячей картинкой к пословице «долго запрягает, зато быстро ездит», хочу сразу же впрячь читательскую мысль в существо дела. В «Дневнике писателя» за 1876 год есть глава «Утопическое понимание истории», и в ней слова: «Таким образом, через реформу Петра произошло расширение прежней (курсив автора. – Г.С.) же нашей идеи, русской московской идеи, получилось умножившееся и усиленное понимание ее: мы сознали тем самым всемирное назначение наше, личность и роль нашу в человечестве, и не могли не сознать, что назначение и роль эта не похожи на таковые же у других народов, ибо там каждая народная личность живет единственно для себя и в себя, а мы начнем теперь, когда пришло время, именно с того, что станем всем слугами, для всеобщего примирения. И это вовсе не позорно, напротив, в этом величие наше, потому что всё это ведет к окончательному единению человечества».

Здесь, пожалуй, всё и сказано. Реформа Петра – расширение московской идеи – для всеобщего примирения станем слугами – окончательное единение человечества. Теперь, читатель, держитесь крепче. Если это не программа антихриста, то, что это? Кто другой, если не антихрист, хочет окончательного единения человечества, чтобы окончательно подчинить его себе? Знал бы Д., что он пророчествует, он бы, хочется верить, ужаснулся. Читая через сто с лишним лет его восторженные слова о том, что «назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемiрное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком (выделено автором. – Г.С.), если хотите», я оглядываюсь по сторонам и вижу обращённую в пустыню русскую жизнь. Вы этого хотели, Федор Михайлович? Этого всечеловечества Вы желали русскому человеку? Такая жизнь Вам грезилась в Ваших литературных мечтах? Эта земля была при Вас цветущим садом, а нынче она превращена в пустыню с высящимися пирамидами городов-миллионников, выращивающими в своих инкубаторах провозглашённых Вами «всечеловеков». Такого братства всех людей Вам хотелось?

Но разве он сам этого не видит? Разве не доносятся ему скорбные вести с родной земли? Разве, слыша их, не терзается бесслёзными рыданьями его душа? Но почему? Почему вместо православного вышло сперва социалистическое, а потом демократическое «братство»?^x Не потому ли, что не в послушании Христовой церкви – хранительнице истины, но в своих литературных мечтаниях хотели видеть правду Д. и другие российские литераторы, а также все, кто взялись переустраивать русскую жизнь? Вот и не разглядел Д., не смог разглядеть, кто скрывался за его «всечеловеком», кто примерял на себя маску «всемирной отзывчивости». Кто? Советский человек. Впрочем, советский – это тоже маска, напяленная на русского человека и сросшаяся с его лицом. Но вот очередная маска на смену (или поверх?) маски советского человека готовится – всемирного предателя и богоборца, мiрового Иуды… Примерит ли её на себя человек, которого не знаю, как назвать? Полу-советским? Новороссийским? Примерит? Возьмёт? Примерит и возьмёт, наденет и пойдет в ней, если не оставит литературных и прочих мечтаний, если не обратится к матери Церкви, возрастившей русского человека, но недоглядевшей и доверившей его на перевоспитание великой «русской» литературе в угоду её горделивым замыслам.

Помните, читатель, мы говорили о вере Ф.М. Достоевского «в нашу русскую самостоятельность»? И имя самозваного пророка этой веры, Сергея Есенина прозвучало? Приходится вновь ставить его рядом с Д. по причине упомянутого им мiрового братства. «Ради вселенского / Братства людей / Радуюсь песней я / Смерти твоей». («Иорданская голубица», 1918). Чью смерть радостно поёт Есенин? Смерть отчалившей Руси. Почему он называет её отчалившей, если поёт ей смерть? Он спешит, потому что время уже коротко (1 Кор. 7:29). Он спешит оттолкнуть её от родных берегов и похоронить, отправить в вечное пагубное странствие: «Лети, лети, не бойся, / Всему есть час и брег. / Ветра стекают в песню, / А песня канет в век».

Во-1-х, другого спасительного брега для отчаливших от святоотческих берегов уже не будет. А во-2-х, неужели не чувствовал далеко недюжинный поэт, что слово «канет» для радостных строк не годится? Ибо выражение «песня канет в век», значит, песня сгинет навсегда. Но, может, для Есенина это слово имело иной смысл, чем для справляющихся со словарём Ожегова: «Кануть – 1) упасть каплей (устар.); 2) Бесследно пропасть, исчезнуть. «Кануть в вечность или в прошлое» – исчезнуть навсегда. «Кануть в Лету» – бесследно исчезнуть из памяти людей (Лета – река забвения в греческой мифологии)»? Нет, именно такой смысл, как мы только что прочли у Ожегова, вкладывает в слово «канет» поэт, о чём говорит он сам: «Рухнули гнёзда / Облачных риз / Ласточки-звёзды / Канули вниз». Вот здесь слово «канет» стоит на своём месте, потому что оно завершает эту и предыдущую строфу такого содержания: «Друг... Ты откуда?» / «Шёл за Тобой...» / «Кто ты?» – «Иуда!» - / Шамкнул прибой» («Пришествие», 1917).

Что же выходит? О Руси и об Иуде одинаково просто: «канут»? Лети, Русь, не бойся, и канешь в век… Что это? Недопонимание или злая насмешка? Не будем вникать в этот вопрос, оставим. Время уже коротко, нам бы успеть с собой разобраться.^xi

«Крепкий и сильный / На гибель твою...». На гибель свою, несчастный Сергей Александрович. Чуть было не написал: Александр Сергеевич, а написал бы — не ошибся.

«Братья мои, люди, люди! / Все мы, все когда-нибудь / В тех благих селениях будем, / Где протоптан Млечный Путь». («Иорданская голубица», 1918). Вон Ваш брат, Сергей Александрович, как блудная Афродита, из пенного прибоя выходит, из написанной Вами в октябре 1917 года поэмы «Пришествие». Вот Вы с ним в ваши «благие селения» млечного пути идите, летите, скачите… А нас, пожалуйста, оставьте с Господом, Который никогда не обещал крестьянам «вселенского братства», никогда не говорил о единении человеческом. Напротив, откройте Евангелие и убедитесь, что всё оно говорит об обратном – о разделении всего: стран, народов, людей, семей, домов, даже самого человека мечом обоюдоострым – Словом Божиим.

Истерически необходимое недоразумение

Живо бо слово Божие и действенно, и острейше паче всякого меча обоюду остра, и проходящее даже до разделения души же и духа, членов же и мозгов, и судительно помышлением и мыслем сердечным. И нет твари, сокровенной от Него, но все обнажено и открыто перед очами Его: Ему дадим отчет (Евр. 4:12). Чего мудрить и что нам утаивать от Бога? Кого нам ещё обманывать кроме самих себя? Сколько можно кривляться перед Ним и людьми? Действительно, всё тело в ранах, и бить уже не во что, как вопиет пророк Исаия: Во что вас бить еще, продолжающие свое упорство? Вся голова в язвах, и все сердце исчахло. От подошвы ноги до темени головы нет… здорового места: язвы, пятна, гноящиеся раны, неочищенные и необвязанные и не смягченные елеем. Земля ваша опустошена; города ваши сожжены огнем; поля ваши в ваших глазах съедают чужие; все опустело, как после разорения чужими (Ис. 1:5-7). А всё подавай имперское сознание, стремись к всемiрности и всечеловечности...

Д.: «Ибо что такое сила духа русской народности, как не стремление ее в конечных целях своих ко всемiрности и ко всечеловечности?» Вы это утверждаете или спрашиваете, Федор Михайлович? Если утверждаете, то знайте, что эти мысли надул Вам в уши гордый богомерзкий дух. А если спрашиваете, то знайте, что сила духа русской народности – во Христе Боге и Его Церкви, а не в стремлении к всемирности. Впрочем, если Вам жить без всемирности не в мочь, «ибо русскому скитальцу необходимо именно всемiрное счастие, чтоб успокоиться: дешевле он не примирится», то ведайте, что аще быша людие Мои послушали Мене, Израиль аще бы в пути Моя ходих, ни о чесом же убо враги его смирил бых, и на оскорбляющие их возложил бых руку Мою (Пс. 80:14-15). «Ни о чесом», т.е. в ничто смиряет Господь врагов людей Своих, если только Его люди живут по Божиим заповедям. Вот и вся всемирность. И устраивается она Богом, а не людьми, потому как слова Псалтири есть Его, Божие слово, а не людские выдумки.

А ведь так и было в допетровской Руси, что мирная всемiрность устраивалась и расширялась сама собой, т.е. по Божьему велению, вокруг жившего в Церкви русского народа. Но со времён Петра она стала устраиваться горделиво и самочинно теми оторванными от Церкви и от народа людьми, которые своё выдавали за Божие и, воодушевляясь самозваными пророками от литературы, устанавливали звезду «с надписью: "Господи, покажи нам пути твоя", т. е. господи, покажи нам дорогу в Турцию», и шли с этой звездою на все четыре стороны света. И стала наша русская всемирность иной – не христианской, но коммунистической.

Д.: «Став вполне народным поэтом, Пушкин тотчас же, как только прикоснулся к силе народной, так уже и предчувствует великое грядущее назначение этой силы. Тут он угадчик, тут он пророк». Какой из Пушкина пророк, и что он угадал – мы уже говорили, повторяться не будем. Прикоснулся ли Пушкин к «силе народной»? Конечно, прикоснулся, и звание «народного» поэта у него никто не отнимет. Только вот беда: народ этот не вполне русский, народ этот – оторван от корней. Вот что об этом народе, называя его обществом, говорит яркий его представитель В.Г. Белинский: «Итак, народ, или лучше сказать, масса народа, и общество пошли у нас врозь (после реформ Петра. – Г.С.). Первый остался при своей прежней, грубой и полудикой жизни и при своих заунывных песнях, в коих изливалась его душа и в горе и в радости; второе же, видимо, изменялось, если не улучшалось, забыло все русское, забыло даже говорить русский язык, забыло поэтические предания и вымыслы своей родины, эти прекрасные песни, полные глубокой грусти, сладкой тоски и разгулья молодецкого, и создало себе литературу, которая была верным его зеркалом» (курсив Белинского. – Г.С.). Д.: «Став вполне народным поэтом, Пушкин тотчас же, как только прикоснулся к силе народной…». Не к тому народу и не к той силе, которая подаётся от Господа – Аз приидох, да живот имут, и лишше имут (Ин. 10:10), – прикоснулся поэт Пушкин, а к той, таящейся в каждом народе и в каждом человеке силе, которая толкает его к самоуничтожению, и название которой – гордыня. Д.: «…так уже и предчувствует великое грядущее назначение этой силы». Не в том ли назначение этой силы, как сказано о нём в Евангелии от Матфея: огнь вечный, уготованный диаволу и аггелом его (Мф. 25:41)?

Итак, произнеся слова о народной силе и об её отгадчике Пушкине, Ф.М. Достоевский возвращает наше внимание к петровской реформе, желая связать воедино народ, реформу^xii и «пророка». Делает же в действительности то, чего, хочется верить, не помышлял делать^xiii – стушевывает^xiv исконную народную силу, т.е. веру в Бога, и навязывает иную веру, придуманную, свою. В общем, чем начал, тем и заканчивает свою речь о Пушкине – новым русским, точнее российским самосознанием.

Д.: «В самом деле, что такое для нас петровская реформа, и не в будущем только, а даже и в том, что уже было, произошло, что уже явилось воочию? Что означала для нас эта реформа? Ведь не была же она только для нас усвоением европейских костюмов, обычаев, изобретений и европейской науки. Вникнем, как дело было, поглядим пристальнее. Да, очень может быть, что Петр первоначально только в этом смысле и начал производить ее, то есть в смысле ближайше утилитарном, но впоследствии, в дальнейшем развитии им своей идеи, Петр несомненно повиновался некоторому затаенному чутью, которое влекло его, в его деле, к целям будущим, несомненно огромнейшим, чем один только ближайший утилитаризм. Так точно и русский народ не из одного только утилитаризма принял реформу, а несомненно уже ощутив своим предчувствием почти тотчас же некоторую дальнейшую, несравненно более высшую цель, чем ближайший утилитаризм, - ощутив эту цель опять-таки, конечно, повторяю это, бессознательно, но, однако же, и непосредственно и вполне жизненно».

Трудно понять, как можно, начав с усвоения европейских костюмов и беспощадного разрыва с живой народной традицией, закончить чем-то для народа полезным, даже ещё в высшей, чем ближайший утилитаризм, цели? Если для европейских костюмов и париков была затеяна реформа, то, значит, для них она и оказалась в итоге проведена, а весь утилитаризм и ближайший, и дальнейший, и поблёскивающий, и хрустящий оказался в итоге в еврокарманах.^xv О чем, кстати, сам Ф.М., перебивая себя, пишет чуть ниже: «Если захотите вникнуть в нашу историю после петровской реформы, вы найдете уже следы и указания этой мысли, этого мечтания моего, если хотите, в характере общения нашего с европейскими племенами, даже в государственной политике нашей. Ибо что делала Россия во все эти два века в своей политике, как не служила Европе, может быть, гораздо более, чем себе самой?»

Выходит, что двухвековое служение Европе это и есть та «несравненно более высшая цель, чем ближайший утилитаризм»? Мы правильно Вас поняли, Федор Михайлович? Выходит, в служении Европе заключалась цель петровской реформы? Так вот, полюбуйтесь, как Россия, по Вашему слову, и в четвёртый век после петровской реформы служит кому угодно и чему угодно, только не Христу Богу. В Ваше время она служила Европе, после Вас – мировому пролетариату, Советскому Союзу, социалистической Европе, всемирному коммунизму… Некоторые говорят, что в 21-м веке она будет служить мировому Иуде. Да не будет!

Д.: «Ведь мы (кто эти «мы»? говорите точнее: мы, оторванные от народа дворяне. – Г.С.) разом устремились тогда к самому жизненному воссоединению, к единению всечеловеческому! Мы не враждебно (как, казалось, должно бы было случиться), а дружественно, с полною любовию приняли в душу нашу гении чужих наций, всех вместе, не делая преимущественных племенных различий, умея инстинктом, почти с самого первого шагу различать, снимать противоречия, извинять и примерять (так в тексте. – Г.С.) различия, и тем уже выказали готовность и наклонность нашу, нам самим только что объявившуюся и сказавшуюся, ко всеобщему общечеловеческому воссоединению со всеми племенами великого арийского рода». Куда опять нас с Вами понесло, почтеннейший Федор Михайлович? Какая уже не метель, но чукотская пурга порошит нам глаза и уши? Что значит «различать, снимать противоречия, извинять и примирять различия»? «Снимать противоречия» между чем? Между правой и неправой верой? «Извинять и примирять» что? Отступления от православия? Надеюсь, Вы не это хотите сказать?

В тексте, которым я пользуюсь, допущена опечатка: «примерять различия». Впрочем, после призывов Д. к воплощению в гении других наций, я уже не удивлюсь и слову «примерять». Примеряют же костюмы, почему бы не примерить на себя чужой дух, как примерял их Пушкин? То, что Ф.М. называет «всечеловечностью», говоря, что «Пушкин лишь один изо всех мировых поэтов обладает свойством перевоплощаться вполне в чужую национальность», есть, в действительности, обыкновенная театральная игра. Ибо невозможно человеку оставаться самим собой, примеряя на себя чужие характеры, не говорю уже о чужих национальностях.

Д.: «Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемiрное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите. О, все это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически и необходимое. Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемiрность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей». Исторически необходимое недоразумение – эту фразу Д. надо запомнить. Мне тоже кажется, что всё, о чём мы тут говорим: петровская реформа, пушкинский маскарад, клики Достоевского, советчина, всё это – исторически, или, если хотите, истерически необходимое недоразумение.^xvi Если оно будет покаянно пережито крестьянами, то из него выйдет великая душевная польза и долгая счастливая жизнь. А если нет? Если нет, тогда недоразумение привьётся к душе как неразумие и обратится в погибель.

Д.: «Если захотите вникнуть в нашу историю после петровской реформы, вы найдете уже следы и указания этой мысли, этого мечтания моего, если хотите, в характере общения нашего с европейскими племенами, даже в государственной политике нашей. Ибо что делала Россия во все эти два века в своей политике, как не служила Европе, может быть, гораздо более, чем себе самой? Не думаю, чтоб от неумения лишь наших политиков это происходило. О, народы Европы и не знают, как они нам дороги! И впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братской любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!»^xvii

Браво! Я в неописуемом восторге. Как вспоминают очевидцы, речь Достоевского произвела настоящий фурор. По бородатым и наголо выбритым щекам текли счастливые слёзы. Все обнимались и целовали друг друга... Но, господа, чему вы радуетесь? Завтра убьют вашего царя. Менее чем через год после произнесения этой речи в Обществе любителей российской словесности, а именно 1 марта 1881 года был убит от брошенной злодеем бомбы русский самодержец и император Александр II Николаевич.

1/14 марта Церковь празднует день памяти преподобномученицы Евдокии. По народным приметам: если на Евдокию ясно — год прекрасный, если пасмурно — год плохой. Примета подтвердилась не на год – на век. Весь следующий век в России рвались бомбы, а на алтарь «братского окончательного согласия всех племен» потоками полилась людская кровь.

Меч обоюдоострый

Вникнем в эту обворожительную фразу Ф.М. Достоевского: «И впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братской любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!» Слова «евангельский закон» были произнесены, значит, откроем Евангельский Закон. Потребовавший суда кесаря, к кесарю и отправится (ср. Деян. 25:12). Что ж, спросим Федора Михайловича по Евангельскому Закону: знает ли он его? Тем более, что имеем на такой экзамен некоторое право, т.к. пару лет по благословению архиерея преподавали Закон Божий в среднем учебном заведении.

Итак, скажем сразу чётко и громко. Закон Христов не только не обещает объединить все племена братскою любовью, но призван разделить овец от козлищ. Чтобы убедиться в этом, давайте благоговейно и не спеша просмотрим одно только Евангелие от Матфея. ...лопата Его в руке Его, и Он очистит гумно Свое и соберет пшеницу Свою в житницу, а солому сожжет огнем неугасимым (Мф. 3:12). Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь (Мф. 7:19). И тогда объявлю им: Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие (Мф. 7:23). Предаст же брат брата на смерть, и отец - сына; и восстанут дети на родителей, и умертвят их (Мф. 10:21). Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч (Мф. 10:34). ...ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее (Мф. 10:35). Так будет при кончине века: изыдут Ангелы, и отделят злых из среды праведных (Мф. 13:49). Он же сказал в ответ: всякое растение, которое не Отец Мой Небесный насадил, искоренится (Мф. 15:13). ...ибо много званых, а мало избранных (Мф.22:14). ...ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам (Мф. 24:7). ...тогда будут двое на поле: один берется, а другой оставляется; две мелющие в жерновах: одна берется, а другая оставляется (Мф. 24:40, 41). ...после приходят и прочие девы, и говорят: Господи! Господи! отвори нам. Он же сказал им в ответ: истинно говорю вам: не знаю вас (Мф. 25:11, 12). ...ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет (Мф. 25:29). ...и соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов (Мф. 25:32).

Из всех примеров Евангелия от Матфея, говорящих о всеобщем разделении, взяты наиболее яркие. Но, может, в Евангелии от Иоанна говорится о единении человечества во «всечеловечество»? Допустим, здесь: ...да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино, - да уверует мiр, что Ты послал Меня (Ин. 17:21)? Однако в этих словах отнюдь не подразумевается человечество, т.к. в них Господь молится о Своих учениках: Я о них молю: не о всем мiре молю, но о тех, которых Ты дал Мне, потому что они Твои (Ин. 17:9). И добавляет: Не о них же только молю, но и о верующих в Меня по слову их (Ин. 17:20). Или, может быть, здесь читается мысль о единении человечества? Сие же он сказал не от себя, но, будучи на тот год первосвященником, предсказал, что Иисус умрет за народ, и не только за народ, но чтобы и рассеянных чад Божиих собрать воедино (Ин. 11:51, 52)? К этим стихам мы, даст Бог, когда-нибудь обратимся с должным вниманием, но и в них говорится о собирании воедино не всего человечества, а только рассеянных чад Божиих.

Конечно, христиане призваны на дело созидания Тела Христова, доколе все придем в единство веры и познания Сына Божия (Еф. 4:12, 13). Но единение верующих во Христе Иисусе и единение человечества – это совершенно разные, противоположные темы. Как же Ф.М. мог их перепутать? Да вот так и перепутал, что Евангелие читал невнимательно, в церковь ходил нерегулярно, в законе Божьем поучался неусердно. Потому и не знает, что живое, а не книжное свидетельство о Христе всегда – гонимо. Более того, такое гонение – необходимо. Не будет гонения, не будет свидетельства о Христе. Но не того книжного свидетельства, говорящего, что все веры хороши, а христианство в их числе, и что истин множество – выбирай любую; но того свидетельства, которое даже до смерти (Откр. 12:11) готово утверждать, что истина – одна, и вся она – в Православии.

Гонение необходимо для свидетельства. Причём, если в Евангелии от Луки сказано, что свидетельство о Христе нужно для гонимых: ведомы к царем и владыкам, имене Моего ради. Прилучится же вам во свидетельство (Лк. 21:12, 13), то Евангелист Марк говорит, что такое свидетельство нужно для гонителей: пред цари и воеводы ведени будете Мене ради во свидетельство им (Мк. 13:9). Мученичество за Христа необходимо как для оправдания мучеников, так и для справедливого наказания необратившихся мучителей, т.е. для всё того же разделения мiра, а не для соединения «с братской любовью всех наших братьев».

Неужели Ф.М. думает, что если кто праведно будет жить во Христе, ему тотчас начнут аплодировать и, как Пушкина, на пьедестал возведут, орденом наградят и все вокруг него начнут объединяться? Напротив, его прогонят или убьют.^xviii Аще Мене изгнаша, и вас изженут (Ин. 15:20). А если праведника не убьют и не прогонят, то будут злословить и клеветать за то, что он не участвует с ними в том же распутстве (1 Пет. 4:4). Итак, вси хотящии благочестно жити о Христе Иисусе, гоними будут (2 Тим. 3:12).^xix Читал ли Ф.М. о том, что не мир Христос принёс на землю, но меч? Читал ли о болезнях и скорбях, ожидающих верующих? В мiре скорбни будете, - говорит Господь Своим ученикам (Ин. 16:33). Читал ли о войнах, предвещающих кончину мiра? Егда же услышите брани и нестроения, не убойтеся: подобает бо сим быти прежде: но не у абие кончина (Лк. 21:9). Восстанет бо язык на язык, и царство на царство /.../ начало болезнем сия (Мк. 13:8). Эти болезни апостол Павел сравнивает с муками во чреве имущей (1 Фесс. 5:3), т.е. с родовыми схватками — так Божий мiр будет томиться беззаконием грешников, готовясь к рождению нового неба и новой земли, на которых обитает правда (2 Петр. 3:13). Читал ли Ф.М., что Христос разделяет не народы только, но и родных людей? Иже любит отца или матерь паче Мене, несть Мене достоин: и иже любит сына или дщерь паче Мене, несть Мене достоин (Мф.10:37). Если не прочитано (или прочитано, но не уяснено) всё это, то остаётся без понимания суть истории и всей земной жизни, которая заключается — в разделении. О разделении как принципе жизни и Божьего замысла о ней, мы говорили, касаясь дней творения. Но вот вопрос: зачем нужно это разделение? Что лежит в его основе? Перечитайте 37-й стих 10-й главы Евангелия от Матфея. Любовь Божия – основа разделения. Любовью Божией, как мечом, будет рассечён мiр в последний миг своего последнего седьмого дня на две части: достойную и недостойную Христа.

Кто же тогда выдумывает всеобщее единение? Кто сеет эти несбыточные мечты об общей гармонии и братском согласии всех племён «по Христову евангельскому закону»? Противник Божий и клеветник. Это он на Евангельский закон клевещет, извращая понятие любви. Это он придумывает соблазнительные лозунги о «свободе», «равенстве», «братстве», толкуя их по-своему, а не по-Божьему. Это он своим нечеловеческим упорством собирает всё человечество воедино, чтобы разом опрокинуть его в бездну. Это он противится и тем оттачивает, упрямится и невольно острит, упирается, чем и шлифует до бритвенной остроты, до огненного блеска меч Божией Любви. Т.е. потому самому, что противится, потому и отделяет себя и всех тех, кто за ним последовал, от Бога окончательно и навечно.

Тайна беззакония

Итак, о единении человечества нет свидетельств в Евангельском Законе. Более того, по слову апостола Павла, когда будут говорить: «мир и безопасность», тогда внезапно постигнет их пагуба, подобно как мука родами постигает имеющую во чреве, и не избегнут (1 Фесс. 5:3). Т.е. тогда именно настигнет мiр погибель, когда случится «братское окончательное согласие всех племён». Чего Вы нам и желаете, дорогой Федор Михайлович?

Д.: «Знаю, слишком знаю, что слова мои могут показаться восторженными, преувеличенными и фантастическими. Пусть, но я не раскаиваюсь, что их высказал. Этому надлежало быть высказанным, но особенно теперь, в минуту торжества нашего, в минуту чествования нашего великого гения, эту именно идею в художественной силе своей воплощавшего». Воплощать идею – «пророчески» сказано. Спустя полвека русский человек, превращённый в советского раба, как приговорённый (не Вашим ли, Федор Михайлович, проречением?), будет воплощать эту идею уже не в художественной только, но в самой что ни на есть вещественной форме, не щадя своих душевных и телесных сил, жертвуя этой идее жизнью. Чтобы оказаться у разбитого корыта.

Д.: «Да и высказывалась уже эта мысль не раз, я ничуть не новое говорю. (Конечно, ничего нового: либерте, эгалите, фратэрните,^xx так, кажется, звучит эта мысль по-французски? – Г.С.). Главное, все это покажется самонадеянным: «Это нам-то, дескать, нашей-то нищей, нашей-то грубой земле такой удел? Это нам-то предназначено в человечестве высказать новое слово?» Что же, разве я про экономическую славу говорю, про славу меча или науки? Я говорю лишь о братстве людей и о том, что ко всемiрному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено, вижу следы сего в нашей истории (какой именно? – Г.С.), в наших даровитых людях (каких именно? – Г.С.), художественном гении Пушкина (а, теперь всё понятно. – Г.С.). Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю «в рабском виде исходил благословляя Христос». Почему же нам не вместить последнего слова его? (Какого «последнего слова Его»? Которое Вы сами только что сочинили? – Г.С.). Да и сам он не в яслях ли родился?»

Последнее слово Христово, дорогой Федор Михайлович, мы только что со вниманием перечитали, и ничего в нём не нашли о придуманном Вами «всечеловечески-братском единении». Зато в Новом Завете есть слова проклятия всем хотящим превратить благовествование Христово, а именно: если бы даже мы или Ангел с неба стал благовествовать вам не то, что мы благовествовали вам, да будет анафема (Гал.1:7, 8). Спросим себя: нет ли даже в этом кратком упоминании Д. о яслях такого превращения, т.е. извращения Христова благовестования? Во-1-х, Он в яслях не рождался, но был положен в ясли по рождении Своём (см. Лк. 2:7). Но, это, конечно, мелочи. А, во-2-х, и это главное, Господь восхотел быть положенным в яслях не для того, чтобы христиане хвалились Его самоуничижением, превосходящим всякое разумение, но чтобы дать людям пример смирения. У Ф.М. всё наоборот: служащая к смирению нищета становится основанием для тщеславия. Раз наша земля нищая, говорит Ф.М., значит, она достойна принять «последнее слово» возлегшего в яслях Бога и тем самым прославиться, поскольку «и сам Он не в яслях ли родился?».

Сопоставим слова Д. о нищете и славе (да, мы понимаем, что не о славе меча или науки, но о славе «всечеловечески-братского единения» идёт речь) со словами апостола Павла: Кто учит иному и не следует здравым словам Господа нашего Иисуса Христа и учению о благочестии, тот горд, ничего не знает, но заражен страстью к состязаниям и словопрениям, от которых происходят зависть, распри, злоречия, лукавые подозрения; пустые споры между людьми поврежденного ума, чуждыми истины, которые думают, будто благочестие служит для прибытка. Удаляйся от таких (1 Тим. 6:3-5). Собственно, ради последних слов о прибытке приведена эта большая выдержка из Апостола. Говоря о прибытке, апостол имеет в виду прибыток материальный, но ведь прибыток может быть и душевным, как, например, прибыток, питающий страсть тщеславия. Разве не о таком прибытке «благочестивой нищеты» мечтает Ф.М., говоря, что «сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено» высказать новое слово о братстве людей?

Сопоставим также слова Д. со словами святителя Иоанна Златоуста из молитвы ко святому Причащению: Господи Боже мой /.../ якоже восприял еси в вертепе и в яслех безсловесных возлещи: сице восприими и в яслех безсловесныя моея души и во оскверненное мое тело внити. Златоуст для того и вспоминает о яслях Господа, чтобы не так страшно было просить Его возлечь в яслях своей души. Причём, Златоуст говорит о безсловесии, или неразумии и немоте (иные переводы слова «алогос», стоящего в оригинале) своей души, а Д., выходит, настолько словесен и разумен, что готов вместить «последнее» слово Христово. Златоуст униженно молит Господа войти в ясли своей души, а Д., даже не спросясь Христа, определяет и постановляет вместиться Его «последнему» слову в нищей земле. Вот так смирение. Вот так пример для подражания даёт Ф.М. Да никакая она не нищая, наша русская земля. Она богата всем: и нищетой, и богатством. Но если даже нищета, служащая обычно ко смирению, превратилась в повод для пагубного превозношения (как это и случается у фарисеев), то, что было бы при богатстве? Было бы всебратское единение уже не на основе «сердца русского», но на основе «меча или науки», как это и случилось при СССР.

Д.: «Повторяю: по крайней мере мы уже можем указать на Пушкина, на всемiрность всечеловечность его гения. Ведь мог же он вместить чужие гении в душе своей, как родные. В искусстве по крайней мере, в художественном творчестве, он проявил эту всемiрность стремления русского духа неоспоримо, а в этом уже великое указание. Если наша мысль есть фантазия, то с Пушкиным есть по крайней мере на чем этой фантазии основаться». Вот мы и договорились! Вот мы и дошли до ручки, почтеннейший Федор Михайлович. Вникните в свои слова: «Если наша мысль есть фантазия, то с Пушкиным есть по крайней мере на чем этой фантазии основаться». Фантазия останется фантазией, на каком бы фантазёре она не основывалась, и из чьей бы головы она не вылетела. Или Вы хотите сказать, что можно сотворить из сказки быль, если провозгласить сказочника Пушкина новоявленным пророком? Так вот зачем Вам понадобилось творить из Пушкина провидца? Затем, чтобы на нём основывать свои фантазии?

Д.: «Если бы жил он дольше, может быть, явил бы бессмертные и великие образы души русской, уже понятные нашим европейским братьям, привлек бы их к нам гораздо более и ближе, чем теперь, может быть, успел бы им разъяснить всю правду стремлений наших, и они уже более понимали бы нас, чем теперь, стали бы нас предугадывать, перестали бы на нас смотреть столь недоверчиво и высокомерно, как теперь еще смотрят. Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но Бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».

На этом речь Д. заканчивается, и начинаются рукоплескания. Были, говорят, и обмороки. Ох, уж эти книжники. Пушкин «унес с собою в гроб некоторую великую тайну», говорит Достоевский. Может быть. Но вот то, что он унёс с собою в гроб перчатку, вложенную по масонскому обычаю Вяземским – исторический факт.^xxi А вот тайну? Какую «некоторую великую тайну» хочет скрыть в пушкинском гробе Достоевский? Ту тайну, которую он сам только что раскрыл? Великие мастера эти великие писатели делать тайны из ничего. Впрочем, делается это просто. Сперва нужно провозгласить нечто тайной, а потом «разгадать» её так, как самому отгадчику хочется.^xxii

Но, может, внутренние сокровенные отношения Пушкина со Христом — тайна? Вот это, действительно, тайна. И она должна оставаться недоступной для нас до скончания века, аминь. Вопрос веры это главный вопрос в жизни каждого человека, это вопрос его вечного спасения и вечной погибели. Кому кроме Бога его решать? Поэтому говоря о писателях, остережёмся переступать черту, отделяющую человеческое от Божиего (ср. Исх. 19:12). И в разговоре о поэте Пушкине остановимся перед этой чертой в трепете, как перед гранью, отделяющую временную жизнь от вечной. Что ждёт его во всеобщем воскресении мертвых? Что встретит нас, когда мы разлучимся с нашими телами? Помолимся, читатель, о рабе Божием Александре. Я много нелицеприятного сказал о нём, впрочем, не о нём, но о поэте Пушкине. Я не сужу раба Божия, я сужу поэта, а также те мнения, что выросли вокруг его творчества непроходимыми лесами предрассудков и небылиц. Эти мнения стоят столь плотной стеной, что все, будто по команде, будто загипнотизированные, твердят: поэт Пушкин – верный христианин. И попробуй кто возразить, вся «русская» культура ополчится на инакомыслящего. Пусть ополчается. Не страшно. Потому что эта культура давно перестала быть русской. Культура, которая провозглашает поэта Пушкина своим пророком и учителем, не может быть русской. Почему? Да потому что подлинная русская культура вся выросла из Церкви и церковного богослужения. Русская культура это культура возделывания Древа послушания – Креста. Пушкинской же культуре, повторимся, лучше называться российской, а ещё лучше потешной культурой,^xxiii и не присваивать себе имени русской. Иначе выходит путаница и ложь.

Тайна личной веры — опасная для человеческих рассуждений область, и не нашего ума дело. Если же кто-то шибко интересуется тайной пушкинского творчества, то скажем вслед за Садовским, что эта тайна – соблазн. «В Пушкине, как в золоченом орехе, кроется яд невероятной разрушительной силы; у церковных людей этот яд называется соблазном».^xxiv А всё-таки: яд или соблазн? Надо бы уточнить поэтическое определение Бориса Садовского. Соблазн может обернуться пользой для человека и послужить для его укрепления в добродетели, если будет во время преодолён. Впрочем, и яд в малых дозах служит лекарством. Однако разница между ядом и соблазном есть, и заключается она в том, что действие соблазна всегда зависит от воли соблазняемого: если он захочет соблазниться – соблазнится, не захочет – не будет соблазнён. А вот действие яда зависит от дозы и регулируется со стороны. Поэтому нельзя сказать, что в Пушкине кроется яд. Лучше сказать, что в нем кроется соблазн великой силы. Окажется ли эта сила разрушительной для души человека или послужит к укреплению её? Это во многом зависит от самого человека, соприкоснувшегося с обаянием пушкинского гения.

Говоря общо, соблазн это – влекущая ко греху сила, которая, если не преодолевается, то приводит, в своём пределе, к гибели. Соблазн всегда ощущается человеком как опасная для него сила, но она влечёт к себе. Тайна же этой губительной силы в том, что она умеет рядится в красивые и привлекательные одежды, причём делает это так «чертовски хорошо», что здоровое и разумное существо часто выбирает себе смерть вместо жизни. Во Второзаконии есть такие стихи: Вот, я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло. [Если будешь слушать заповеди Господа Бога твоего,] которые заповедую тебе сегодня, любить Господа Бога твоего, ходить по [всем] путям Его и исполнять заповеди Его и постановления Его и законы Его, то будешь жить и размножишься, и благословит тебя Господь Бог твой на земле, в которую ты идешь, чтоб овладеть ею; если же отвратится сердце твое, и не будешь слушать, и заблудишь, и станешь поклоняться иным богам и будешь служить им, то я возвещаю вам сегодня, что вы погибнете и не пробудете долго на земле, [которую Господь Бог дает тебе,] для овладения которою ты переходишь Иордан. Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое, любил Господа Бога твоего, слушал глас Его и прилеплялся к Нему; ибо в этом жизнь твоя и долгота дней твоих, чтобы пребывать тебе на земле, которую Господь [Бог] с клятвою обещал отцам твоим Аврааму, Исааку и Иакову дать им (Втор. 30:15-20).

Избери жизнь, — говорит пророк слова Божии, но человек выбирает смерть. Избери благословение, но народ выбирает проклятие. Как же можно выбрать смерть и проклятие? Однако их выбирали и выбирают, и смерть ширится в мире. И эту тайну смерти, тайну греха, тайну своеволия и гордыни апостол Павел называет тайной беззакония, говоря, тайна беззакония уже в действии (2 Фес. 2:7). Скажу вещь странную, а именно, что Господь наш Иисус Христос Своим пришествием на землю не замедлил, но ускорил действие этой тайны. Впрочем, я не правильно выразился. Ускорил или замедлил – этого мы знать не можем, поскольку мы не знаем Божьего времени. Просто воплотившийся Бог открыл Себя до предела. Значит, иных, лучших и больших откровений быть уже не может. Ждать и открывать больше нечего. Всё совершилось.

Я не думаю, чтобы Ф.М. Достоевский лгал сознательно, когда писал свою Пушкинскую речь и потешное провозглашал пророческим. Он приукрашивал, он фантазировал, он художественно мечтал, но тайна лжи действовала в его словах помимо него. Впрочем, на то она и тайна, чтобы скрываться. Тайна лжи и есть тайна беззакония, действующая в человеке помимо человека. Эта тайна скрывается не где-то за спиной человека, не в чьих-то замыслах и планах, она – внутри каждого человека, в его собственной гордости.

Иерей Георгий Селин

2010, 2015

ПРИМЕЧАНИЯ:

i

«Странствия Владычня и безсмертныя трапезы на горнем месте высокими умы, вернии, приидите насладимся… Признаюсь, многие годы думал, что здесь, в ирмосе 9-й песни канона Великого Четвертка говорится о странствиях Господа, не имевшего на земле места, где главу подклонити (Лк. 9:58). Но, оказывается, под словом «странствия» здесь разумеется «гостеприимство» Владыки, о чём говорит продолжение ирмоса: …«…насладимся безсмертныя трапезы», т.е. накрытой на Горнем месте – в Небесной Сионской горнице вечной трапезы. Приступить к ней и приглашают верных слова этой песни.

ii

Ну вот, развязался язык Федора Михайловича, и открылась тайна Александра Сергеевича. Он, оказывается, мусульманин… Это, конечно, шутка, но шутка весьма грустная. В рунете пишут: «Чтобы принять ислам, не нужны какие-либо подготовительные действия (омовение, посещение мечети, поиск свидетелей и т.п.), а следует сразу же, как возникло намерение стать мусульманином, произнести слова двух исламских свидетельств: “Нет божества кроме Бога Создателя, Мухаммад — посланник Бога”. После искреннего произнесения этих свидетельств человек без сомнения становится мусульманином» (http:// www.moona.ru/?p=1740). «Обрезание же — это некое телесное подтверждение того, что человек на деле совершил принятие ислама. По мнению одних исламских учёных обрезание является обязательным действием, по мнению других — желательным. Справедливости ради нужно отметить, что большинство учёных говорят об обязательности обрезания» (http://ustaz.ru). Поэтому знай доподлинно Фёдор Михайлович, что́ стоит за его словами о творчестве Пушкина «разве тут не мусульманин, разве это не самый дух Корана и меч его», — не открывал бы своих уст.

iii

Это не брань, уважаемый читатель, это высокая латынь. Про слово «экуменизм» см. ниже, а про слово «поганый» известно, что оно происходит от латинского рaganus – «1) сельский, деревенский; 2) простой, неучёный; 3) языческий». И факт того, что другие русские слова произошли от него во множестве на Божий свет (поганец, поганка, погань и т.д.), говорит о том, что это самое что ни на есть латинское слово как родное принято в русской семье.

iv

Слова «экуменизм», «экономия», «иконом», «экономика», «икономия», «экология», «ойкумена» – однокоренные и происходят от греческого слова «оикос» – дом. Почему же начальные буквы «ои» заменились звуком «э»? Этот вопрос надо задать книжникам. Они используют несколько систем произношения греческих и латинских букв, среди которых «экуменизм» – только один из вариантов. Он равен с такими, например, вариантами: ойкуменизм, икуменизм, ёкуменизм. Выбирайте, читатель, какой вам нравится.

v

«Именно так. Един Адам. Едино человечество», — возразили автору. И я бы согласился с этим возражением, если бы Д. сказал о перевоплощении в дух нового Адама — Христа, но он сказал о перевоплощении в духи чужих народов. Неужели не слышите разницу? И потом, Д. говорит о «перевоплощении своего духа в дух (ед. число употреблено Достоевским. – Г.С.) чужих народов», даже не замечая неправильности этого словоупотребления. Перевоплощаться в дух нельзя. С духом можно сообщаться.

vi

Генеалоги утверждают, что великий благоверный князь Александр Невский и Александр Пушкин — родственники. О подобном родстве говорит Иоанн Креститель: И не начинайте глаголати в себе: отца имамы Авраама: глаголю бо вам, яко может Бог от камения сего воздвигнути чада Аврааму. Уже бо и секира при корени древа лежит: всяко убо древо, еже не творит плода добра, посекаемо бывает и во огнь вметаемо (Мф. 3:9, 10).

vii

«Власть земли» — замечательный очерк печального Глеба Успенского (1843-1902). Не читали?

viii

Гораздо теснее общающийся с внешним миром редактор сообщил составителю сборника, что он отстал от жизни. На пачках сигарет уже не мелко и сбоку, но крупно и броско пишут: «Курение убивает». Это радует. Не то, конечно, радует, что убивает, но то, что пишут. Только писать надо было раньше. А то взялись «бороться» с курением, когда пристрастили людей уже не к табаку, но к психоделическим и галлюциногенным наркотикам. Писать надо было раньше не на 10, не на 100 и не на 200 лет назад. В.И. Даль сообщает, что у старообрядцев словом «выспрь» помимо всего прочего называется также табак как растение и как курение. Такому осмыслению этого слова послужил стих апостола Павла: корень горести выспрь прозябаяй (Евр. 12:15). Почему старообрядцы назвали табак «выспрью»? Очевидно, потому, что он произрастает вверх. Но можно увидеть в этом названии и метафору. Дым, поднимающийся при курении табака, «возносит» сознание курильщика выспрь, «отрывает» его от земли. В действительности же, без кавычек, действие табака, как и любого другого наркотика, — возвратное, т.е. за опьянением с неизбежностью следует похмелье, опрокидывающее человека с «выспри». Потому-то и оказывается дурманное табачное зелье уже в буквальном смысле корнем горести, который, продолжим чтение апостольского стиха: пакость сотворит, и тем осквернятся мнози (Евр. 12:15).

ix

Эту сноску мне подсказал сделать редактор, а я уже и забыл, слава Богу, что в предисловии к «Герою нашего времени» М.Ю. Лермонтов, представляя, в смысле, презентуя свой роман, живо описал литературу, которую мы пытаемся подвести под определение душевредной. «Герой Нашего Времени, милостивые государи мои (слово «мои» после слов «милостивые государи», говорит о том, что Лермонтов обращается к читателям как к равным, тогда как отсутствие «мои» говорило бы о том, что он ставит себя в зависимое от них положение, а отсутствие «милостивые» перед словом «государи» – о том, что автор ставит себя выше читателей (об этом у В.И. Даля в статье «государь»). – Г.С.), точно, портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии. Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина? Если вы любовались вымыслами гораздо более ужасными и уродливыми, отчего же этот характер, даже как вымысел, не находит у вас пощады? Уж не оттого ли, что в нем больше правды, нежели бы вы того желали?.. (Нет, скажем мы, правды в нём ничуть не больше. Ваш герой, Печорин, выдуман так же, как выдумываются все литературно-художественные персонажи. В Вашей выдумке больше не, как Вы говорите, правды, но того самолюбивого, гордого духа, которого было гораздо меньше в вымыслах более ужасных и уродливых, чем Печорин. – Г.С.). Вы скажете, что нравственность от этого не выигрывает? (Даже проигрывает, скажем мы, впрочем, в этом и кроется назначение вашей литературы – подменить христианский дух, присущий человеку от рождения, духом антихристианским. – Г.С.). Извините. Довольно людей кормили сластями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины. Но не думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества! (Зачем же так бесстыдно призывать Бога в свидетели своего лицемерия? Кто, если не доктор, прописывает лекарства? А если не доктор, зачем браться их прописывать? – Г.С.). Ему просто было весело рисовать современного человека (похоже, и Пушкину просто было весело, когда он привлечённую его сладкозвучной лирой толпу отправил прочь. – Г.С.), каким он его понимает, и к его и вашему несчастью, слишком часто встречал. Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить - это уж бог знает!» (Вот именно, Бог знает, как её излечить. И где Его рецепты прописаны? В «Герое нашего времени»? В Евангелии! И незачем помимо Евангелия другие лечения предлагать. – Г.С.). Всё прямехонько так и выложил М.Ю. Лермонтов о своей литературно-художественной задаче, как её формулирует В.М. Острецов, говоря о масонской программе: 1. Общество больно. 2. Его надо лечить. 3. Горькими пилюлями, или показом пороков в наиболее «правдоподобном» виде, т.е. в небогобоязненном и нарциссизменном выставлении их напоказ. 4. В итоге цель светского искусства может считаться достигнутой, потому что «показ его [порока] без одежд, — пишет В.М. Острецов, — всегда есть соблазн, включающий мощный механизм приражения помыслов, примеривания на себя и совершения греха в своем сердце».

x

Российское общество стало сперва социалистическим, а потом демократическим в полном соответствии с названием возглавившей его партии — РСДРП: российская социал-демократическая рабочая партия.

xi

«Вот именно! — сказали автору читатели. — А зачем тогда взялись других копать?» Я никого не копаю, дорогой читатель. Я говорю очевидные вещи, и только душевная слепота или же шоры, неподъёмные, вековые, каменные, бронзовые, золотые, прелестные шоры на глазах читающих не дают видеть в стихах Есенина то, что в них сказано прямым текстом. Повторяю, никого копать я не хочу. Я желаю помочь почитающим поэзию Есенина христианам с собой разобраться, т.е. снять эти шоры. А с Есениным мне разбираться незачем, пусть с ним Господь разбирается.

xii

«Отношение к Петру и его реформам у Достоевского было неоднозначным, менялось», — сказали автору. Что он ответил? Достоевский, как и весь верхний слой дореволюционного российского общества жил и кормился реформами Петра. Поэтому ту перемену взглядов, о которой вы говорите, можно назвать литературной игрой. Тогда и только тогда можно говорить о серьёзной перемене отношений к чему-либо, когда человек меняет свою жизнь. Допустим, был язычником, стал христианином, был христианином на словах, стал таковым на деле. А перемена, о которой вы говорите, это — перемена отношения к отношению, т.е. всё та же литература.

xiii

«Хотел как лучше, а вышло, как всегда». «Всегда» в этой поговорке начинается и кончается там, где дело делается без молитвы и без Божия благословения.

xiv

Где-то в своих сочинениях Ф.М. Достоевский говорит, что слово «стушеваться» своим появлением в русском языке обязано именно ему.

xv

Листая книгу «Дворянские роды, прославившие отечество», можно вдоволь налюбоваться дворянскими гербами, сплошь украшенными теми или иными масонскими знаками. Само же российское дворянство оказалось в итоге там, откуда пришла реформа — за рубежом.

xvi

Мне бы хотелось оставить игру слов «исторический» и «истерический» без объяснений, но редактор требует обратного. Хорошо. Истерия – расстройство женское, о чём говорит значение этого слова в греческом оригинале – матка. Не могущая понести во чреве, по мнению медиков времён Гиппократа и Платона, впадала в истерические припадки. В настоящее время истерическим расстройством личности врачи называют бурные эмоциональные выплески, «характеризующееся неиссякающей потребностью в получении внимания, неустойчивой самооценкой, переоценкой значимости пола, наигранным поведением и др.». На эту-то сторону российской великолитературной истерии и всей нашей предреволюционной истории я хотел указать, обыгрывая слова «истерия» и «история». То есть я хочу сказать, что великими «русскими» писателями двигало желание обратить на себя внимание «цивилизованного» мира, чтобы «зачать» от него и «понести».

xvii

То, что эти слова не случайно обронены писателем, но являются как бы «идеей фикс» его творчества, подтверждают другие слова, написанные им четырьмя годами ранее Пушкинской речи. Уместно вспомнить их здесь ещё и для того, что прояснить, как представлял себе Ф.М. воплощение на практике своего гениального плана «братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!». Д.: «Нет, это будет настоящее воздвижение Христовой истины, сохраняющейся на Востоке, настоящее новое воздвижение креста Христова и окончательное слово православия, во главе которого давно уже стоит Россия. Это будет именно соблазн для всех сильных мира сего и торжествовавших в мире доселе, всегда смотревших на все подобные "ожидания" с презрением и насмешкою и даже не понимающих, что можно серьезно верить в братство людей, во всепримирение народов, в союз, основанный на началах всеслужения человечеству, и, наконец, на самое обновление людей на истинных началах Христовых. И если верить в это "новое слово", которое может сказать во главе объединенного православия миру Россия, - есть "утопия", достойная лишь насмешки, то пусть и меня причислят к этим утопистам, а смешное я оставляю при себе». (Дневник писателя. 1876 г., июнь, гл. 2, IV. Утопическое понимание истории). Отчего же «оставляю при себе»? Позвольте и нам, уважаемый Федор Михайлович, присоединиться к Вашему смеху, чтобы хоть немного снять страшное напряжение и хоть несколько расточить великую прелесть, которую Вы оставили нам в своих сочинениях. Что это за «новое воздвижение креста Христова», о котором Вы говорите? И что это за «настоящее воздвижение Христовой истины»? Каким они должны быть? Они состоят в том, что «Константинополь — рано ли, поздно ли, должен быть наш...»? Константинополь должен быть наш, говорит Д., разумеется, не для захвата и не для насилия, но с единственной целью, чтобы купола Святой Софии вновь увенчались крестами, а истина Христова воссияла на весь мир. И «это будет настоящее воздвижение Христовой истины, сохраняющейся на Востоке, настоящее новое воздвижение креста Христова и окончательное слово православия, во главе которого давно уже стоит Россия». Вникнем в эти слова. Первое что бросается в глаза, это провозглашённое писателем «окончательное слово православия». Не могу понять смысла этой фразы. Православие не всё сказало и должно сказать что-то окончательное? Но что православие может сказать кроме Евангелия? Православие это Богооткровенная истина, в которой ни добавить, ни убавить ничего нельзя. Напротив, сохранить данное откровение в полноте — вот окончательное слово православия. Или Ф.М. имеет в виду не теорию, но практику православия и хочет сказать, что православные ещё не всё в этой жизни сделали? Но что православным людям нужно сделать кроме своего спасения? Других спасать? Стяжи дух мирен, и вокруг тебя спасутся тысячи, — сказал преподобный Серафим всем ревнителям чужого спасения. В этом странном выражении Д. об окончательном слове сокрыто, как мне кажется, такое представление о православии, которое я не могу определить иначе как лозунгом: даешь окончательное слово Православия! А ещё лучше это представление определить словами маски Достоевского по фамилии Шатов: «Я верую в Россию, я верую в ее православие... Я верую в тело Христово... Я верую, что новое пришествие совершится в России...». (Бесы, ч. 2, гл. 1, VII). Не менее странно читать слова писателя и о том, что во главе православия стоит Россия. Во главе православия стоит Христос. Словами же о России как главе православия Д. в очередной раз являет нам свою церковную неосведомлённость. Можно, конечно, назвать замеченные мною огрехи в статье Д. мелочными придирками. Те, кто пишут, знают, что ни одно сочинение не свободно от разного рода неточностей, и желающий всегда найдёт, к чему придраться. Зато какова высота мысли! Орлиный полёт! Дух захватывает. Но посмотрим на эту высоту по прошествии почти полутора веков и ужаснёмся. Чему же? Страшному пророчеству. Да, да, эти слова Д. самые что ни на есть пророческие, только исполнились они совсем не так, как мечталось Ф.М. в его литературных грёзах. Он пишет: «это будет настоящее воздвижение Христовой истины, сохраняющейся на Востоке, настоящее новое воздвижение креста Христова…». Для чего здесь стоит слово «настоящее», причём дважды? Разве бывает ненастоящее воздвижение Христовой истины? Или бывает ненастоящее воздвижение креста Христова? Неужели чуткий слух великого художника слова не улавливал нелепости таких выражений? «Писатель, — скажут мне, — хотел подчеркнуть небывалость предстоящего события, и от избытка чувств не стал подробно пояснять свою мысль, но сказал кратко: «настоящее». Нынче в этом смысле употребляют слово – реальное. Реальное воздвижение креста Христова? Не прошло и полвека, как слова Д. сбылись буквально. Воздвижение креста было самым настоящим, потому что воздвигался он не на куполе святой Софии, но у стен Киево-Печерской Лавры, в подвале ипатьевского дома, в концлагере на Соловках, по всем городам и весям российской земли. «Окончательное слово православия» произнесла Россия, установив крест не в Константинополе, но в себе. Не позолоченный, не торжественный, не украшенный цветами, но настоящий, мучительный, позорный крест, воздвигаемый под брань и стоны, обагряемый кровью христиан, то есть настоящей Христовою кровью, крест. Достоевский предсказал крест, но не там и не такой. Предсказав крест в Константинополе, он воздвиг его в России. Предсказав крест могущественный, он укрепил крест мученический. Предсказав крест величия и славы, он вознёс крест унижения и смирения. Но это и есть настоящий крест Христов. Может ли так случиться, чтобы человек сказал одно, а из сказанного вышло нечто внешне похожее, но по сути гораздо большее? Может ли пророчество быть произнесено помимо воли произнёсшего его? Это пророчество Каиафы, изречённое без понимания его значимости. Один же из них, некто Каиафа, будучи на тот год первосвященником, сказал им: вы ничего не знаете, и не подумаете, что лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб. Сие же он сказал не от себя, но, будучи на тот год первосвященником, предсказал, что Иисус умрет за народ, и не только за народ, но чтобы и рассеянных чад Божиих собрать воедино (Ин. 11:49-52). «Как! — воскликнет читатель. — Сравнить Достоевского с Каиафой?! Это уже ни в какие ворота не лезет». Любезный читатель, не спешите метать одежды и бросать пыль на воздух (ср. Деян. 22:23). Дочитайте до конца. Поймите, какая сложная задача стоит перед нами: изгнать из писателя Достоевского достоевщину и посадить его, оболчена и смысляща (Мк. 5:15), у ног Христовых. Нам нужно сохранить — не для нас, верующих, но для внешних, ибо зачем нам Достоевский, когда с нами Христос? Се Аз с вами есмь во вся дни до скончания века. Аминь (Мф. 28:20), – нужно сохранить великого русского писателя, сказав при этом, что дух пытлив (Деян. 16:16), которым он обладал, не был духом Христовым. Но как можно, спросите вы, свидетельствовать о Христе, не имея Христова духа? Пример такого свидетельства видим в книге Деяний. Случилось, что, когда мы шли в молитвенный дом, встретилась нам одна служанка, одержимая духом прорицательным, которая через прорицание доставляла большой доход господам своим. Идя за Павлом и за нами, она кричала, говоря: сии человеки – рабы Бога Всевышнего, которые возвещают нам путь спасения (Деян. 16:16, 17). Пророческий дар Д. лучше, конечно, назвать прорицательным даром, или духом пытливым, как он назван в церковнославянском переводе, или «пневма Пифонос», как он назван в греческом оригинале, т.е. дух Пифона, Пифийского змия, Пифийского божества. И вообще, хорошо бы нам слова «пророк», «пророческий» оставить в покое, чтобы не унижать их смысла. Ветхозаветные пророки возвещали сообщенное им Божие откровение о Его пришествии на землю, но теперь, когда оно совершилось, о чём ещё пророчествовать? Что возвещать? Всё сказано и возвещено. О втором Его пришествии? Но о нём Господь подробно поведал в Евангелии и в Апокалипсисе. Поэтому оставим имя пророка истинным пророкам, а предсказателей будем называть предсказателями. Их много не только среди писателей. В газете бесплатных объявлений указаны номера их телефонов. Ф.М. Достоевский несомненно обладал прорицательным даром. В «Братьях Карамазовых» есть глава «Тлетворный дух». Удивительно, но кончина преподобного Амвросия Оптинского сопровождалась описанными в этой главе событиями. Сопоставьте год написания романа (1881) с годом преставления старца (1891) и согласитесь, что Д. мог кое-что предсказывать, но на вопрос о том, Божией ли силой он это делал, я отвечу: нет, не Божией. Вам нужны доказательства, читатель? Их достаточно приведено при разборе Пушкинской речи. Что же касается художественных произведений писателя, то скажем так: по некоторым из них, например, по роману «Бесы» можно сделать вывод, что Д. предвосхитил грядущую русскую революцию, поскольку подробно описал её приёмы. Но этот вывод ошибочный. Достоевский менее всего интересовался революционерами и революционной борьбой. Зачем же он к ним обратился? Тема создания и распространения в неком городе тайного общества была для Д. тем земным материалом (помните, мы говорили о небесных печатях и земных оттисках?), на котором он рассматривал гораздо более важный вопрос, чем российская революция (о которой, надо сказать, Д. имел суждение ещё более туманное, чем о захвате Константинополя, т.е. слышал звон, да не понял, откуда он). Нет, не революция и революционеры интересовали Д. в романе «Бесы». А что же? Когда писатель хочет рассказать о вымышленном человеке, то называет придуманную им историю либо «Евгений Онегин», либо «Анна Каренина», либо «Мадам Бовари», уведомляя, о ком пойдёт разговор. А когда писатель даёт своему сочинению название «Бесы», то о ком он хочет рассказать? Именно бесы интересовали Д. в его одноимённом сочинении, и неужели это неочевидно? Неужели надо доказывать, что роман «Бесы» рассказывает о бесах? Но зачем и почему бесы заинтересовали писателя? Их, кстати, исчерпывающе охарактеризовал Апостол Павел, говоря, что они исполнены всякой неправды, блуда, лукавства, корыстолюбия, злобы, исполнены зависти, убийства, распрей, обмана, злонравия, злоречивы, клеветники, богоненавистники, обидчики, самохвалы, горды, изобретательны на зло, непослушны родителям, безрассудны, вероломны, нелюбовны, непримиримы, немилостивы (Рим. 1:29-31). Почему эти отвратительные существа привлекли внимание писателя, и он стал их описывать? Мне кажется, что не писатель заинтересовался бесами, а бесы заинтересовались им. Мне кажется, что не сам Д., но бесы через Д. хотели нечто для себя узнать. «Что и у кого узнать?» У Бога, у «архиерея Тихона» (в главе «У Тихона» описывается растление и самоубийство отроковицы Матрёши), у читателей. «Что же узнать?» Да то самое, что и мы, люди, всегда хотим узнать: не пришла ли пора платить по вечным счетам? «О, это и вправду интересно, и что же они узнали?» Узнали то, что, если можно писать «Бесов», и художественные бесы терпятся Богом и принимаются людьми, значит, настоящим бесам можно и в жизни совершать то, что вымышлено в книге. Романом «Бесы», как и другими своими сочинениями, Д. не только не помешал российской революции, но много способствовал ей, выпустив бесов из мира виртуального в мир реальный, или настоящий мир. «И как же это он их выпустил?» Точно так, как выпускаются бесы из телевизора.

xviii

Могут сказать: вот Пушкина и убили. В ответ могу привести выдержку из романа Б. Садовского «Пшеница и плевелы» (1936-1941). «Погиб поэт, невольник чести, / Пал, оклеветанный молвой». Это Пушкин-то невольник чести? Похоже. Жалкий раб великосветских предрассудков, невольник этой самой, якобы оклеветавшей его, молвы. Да разве настоящий поэт клеветы побоится? Никакой клеветы и нет: были анонимные пасквили, место которым в помойной яме. «Не вынесла душа поэта / Позора мелочных обид». Хорош поэт: взбесился от булавочных уколов. Сам оскорблял людей направо и налево, а тут дурацкого пасквиля не снес. «Восстал он против мнений света / Один, как прежде...». Ни прежде, ни после, ни один, ни в компании Пушкин против светских мнений не восставал. И липнул к бомонду всю жизнь, точно муха к меду. «Не вы ль сперва так долго гнали/ Его свободный, чудный дар...». Да кто его гнал, помилуйте? Ни один поэт не получал такого общего признания. «Зачем от мирных нег и дружбы простодушной / Вступил он в этот свет...». Вот уж подлинно: зачем? И кто, кроме беса, мог толкнуть Пушкина в этот мелкий искусственный мирок? А ведь он был человек обеспеченный, молодой, здоровый. Мог поселиться у себя в деревне и творить на досуге; конечно, и за границу бы его отпустили. Жена мешает? оставь ее, оставь все на свете; беги с котомкой, куда глаза глядят. А уж в конце прямая ахинея: «...Надменные потомки... ...Известной подлостью прославленных отцов... Жадною толпой стоящие у трона / Свободы, гения и славы палачи...». Что за потомки подлецов, какие палачи? Ведь русский Государь самодержавен: у трона его не стоит никто. Тогда выходит, что поэта погубил царь. Вам смешно, и я смеюсь; да что говорить: такой подлой глупости даже во сне не придумаешь».

xix

Этот и другие стихи данного Послания читаются, кстати сказать, в Неделю мытаря и фарисея.

xx

Фр.: свобода, равенство, братство. Сей девиз родился за столетия до французской революции в недрах тайного общества франкмасонов.

xxi

Во время прощания с убитым Вяземский снял с руки и положил в гроб Пушкина белую перчатку. Этот традиционный масонский обряд означает, что «братья» не расстанутся и после смерти.

xxii

Данный приём Достоевского напоминает трюк Фрейда, объявившего «бессознательным» то, что стало «осознанно» именно им, Фрейдом. Такого рода загадки-отгадки лучше назвать вождением за нос простодушных читателей, нежели «пушкинской тайной» или «областью бессознательного».

xxiii

О значении слова «потешный» в допетровскую эпоху можно прочесть у историка Забелина: «Книги с картинками исторического содержания назывались царственными, потому что излагали историю царств. Все другие предметы, изображенные в картинках светского содержания, носили имя потешных, увеселительных, служивших для забавы, ибо назидательным, учительным в собственном смысле почиталось одно только Священное Писание и вообще книги церковно-учительные. Поэтому и все эстампы, гравюры, привозимые с Запада, также носили название потешных, фряжских и немецких листов». (И.Е. Забелин. Домашняя жизнь русских царей. Глава «Книжное учение царевича Петра»).

xxiv

Б.А. Садовской, роман «Пшеница и плевелы», 1936-1941 гг.