"Воробей" (рассказ о войне на Донбассе).

Показываю удостоверение, оправдываюсь.

- В кабинете остались мои личные вещи, цветы нужно полить - жара же!

- Да я вас пропущу. Вот только пропуск выпишу.

Встрепанный очкарик, взъерошенный воробей в камуфляже на узких плечах старательно пишет мою фамилию на желтом квадратике "газетки" - внизу мелким шрифтом: "Отпечатано в типографии "Луганская правда". Типографии нет сто лет.

Мальчишка, форменный мальчишка, вчерашний школьник - а туда же, в войну. Надтреснутый басок в голосе. Присуровленный взгляд, в котором одновременно и забавная важность положения - вон какое дело мне доверили, и неисправимо детское: дядь, ну, как я выгляжу? а как тебе моя форма? а если еще возьму автомат - он же вот, под рукой?

В нескладной, не отточенной жизнью фигуре легко угадывается его прошлое, где не было будущего. Там, позади, мама - учительница-библиотекарь-фельдшер. Она завязла в шахтерском поселке, в замужестве за местным работягой, стандартно родив ему двоих - наследника и лапочку-дочку. Там дощатый, черный от времени, в полтора метра высотой забор вокруг родового гнезда, собранного по кирпичику предками в брежневские, а то и в хрущевские времена. Там гавкучка-собачка, кой-какая съестная живность на дворе, огородик в две сотки да виноград у крыльца - навесом, для тени. Там два низких окошка на улицу. Вот и весь горизонт бытия умирающего селения, в котором все - конец истории, вернее, ее тупик.

Что могло быть у парня? Школьный хорошист. Советские книжки о войне. Первая любовь. Картошка в огороде. Ну, шальнул где-то с пацанвой, ответил на уроке, пережил с замиранием сердца свиданье на лавочке. А дальше - как отец. В работяги. Если будет, где.

Война вырвала его из судьбы без лица, вплела в свои узлы. Во что же ты ввязался, дурачок? Кого-то поступали в университеты для дипломов, кому-то по знакомству мастерили карьеры. А ты болтался. Без дела. Без надежд. Без права быть таким, каким мог стать. Ты принес сюда, к мужикам, свое мальчишество. Они, потемневшие, щетинистые и ощетинившиеся, видят в тебе своих малых, брошенных в таких же поселках на произвол судьбы. Наверняка, жалеют, поощряют, для строгости поторапливая и подгоняя.

Они тоже разорвали прошлое в клочья. Как ни крути, уже никто из них не пойдет пахать до отупления, хлестать от тоски мутный самогон - лишь бы не думать о жизни, такой же мутной, как самогон. Они выбрали путь в одну сторону. А ты, непоседа, сдуру вляпался в переделку, в "Зарницу", где убивают по-настоящему. Зачем?

- Меня зовут Серега, - прервал мои мысли мальчишка. - А вы, видно, учитель.

- По чему же именно видно?

- Вы смотрите, как учитель, как будто понимаете больше, чем говорите. И так, вообще.

- И что, учитель - тот, кто понимает больше, чем говорит?

- У нас в школе такой был. Старый, ну, пожилой, как вы. Учитель по литературе. Так интересно рассказывал. А знал... Аж страшно! - выпалил залпом мой новый знакомец.

- А вы, Сергей, похожи на воробья.

- Так я и есть "Воробей". Это мой позывной.

"Воробей" глянул на меня с гордостью человека, который впорхнул в пекло, и его там не просто взяли старшим куда пошлют, но и выделили, уравняв со всеми.

- Воробей, ты давай живей пропускай товарища! - мягко прикрикнул старшой. - Трепаться будешь лежа на матраце. И нам расскажешь.

- Вы проходите, проходите, люди ждут! А как вас зовут?

Я только махнул рукой и пошел к своим цветуёчкам.

Мы - удивительные люди. Власть нас гнетет, а безвластие гнетет еще больше. В Луганске оно пережило себя раньше, чем было прервано штурмом "дома с шарами" - здания Луганского областного совета. В сквере у местного СБУ протестному лагерю уже не хватало пространства. Новая власть в Киеве и старая в городе понимали - ни разогнать, ни удержать его уже не выгорит, но ждала - авось, рассосется. Луганск окружали войсками, в "доме с шарами" щелкал затворами галицийский спецназ, вызванный то ли идиотом, то ли провокатором. От него по-чиновничьи заковыристо избавились, заменив "своими", но тишина уже звенела. День, два, неделя - переговоры, ультиматумы, новые переговоры. Бессрочные митинги на баррикадах, автоматчики на всех этажах "дворца Амина", снайперы на крышах домов.

Натянутая тишина лопнула, как струна. "Дворец Амина" взяли без выстрелов и почти без потасовок.

Я поднялся в бывший кабинет. На полу - бумажный ковер с узором из книг. На столе - безжизненные останки компьютера, мертвое железо, еще вчера хранившее мысли. И цветы, которые уже не просят пить.

Бросил в пакет несколько книжек.

Сергея не было. Другой парень, изъяв пропуск, вежливо сказал:

- А вы работать будете?

- Где?

- Ну, мы всех приглашаем: приходите - работайте.

- Спасибо - загляну.

Дня через три шел мимо "дома с шарами". Сергей стоял с автоматом у входа.

- Воробей, привет!

Он подслеповато повел взглядом. Узнал.

- Ты на повышение пошел - на посту у входа, при оружии.

- Да, назначили. Я еще мамку жду, должна приехать. Кушать привезет.

- Не ругала, когда узнала, где ты?

- Плакала. И плачет, когда видимся.

- Сереж, а как ты сюда попал?

- Да с батей вместе.

- Захотелось повоевать?

- Не. Родину надо защищать. Мы с батей месяца два все разговаривали, все решали. От местных хозяев житья не было, грабили, все им мало, но хотя бы не убивали, а те придут - совсем конец. Их Европа поддерживает и защищает. Гитлеру она тоже дала развернуться. А эти страшнее. Я вам точно говорю - никого не пожалеют.

- А отец где?

- Не говорит. Живой. Звонил вчера. Работы, говорит, много. В любой момент эти могут город взять в кольцо. Они ж вокруг засели. Вы, пожалуйста, не стойте здесь, нельзя.

Я вернулся в Луганск в начале сентября. Тишина, как и весной. Но - другая. Израненная, пугливая. Тогда ей грозили события, теперь - страх перед их возвращением. Она обсуждалась в хлебных и водяных очередях. Куда пойдет дело? Будут гнать карателей дальше или остановятся? Поможет Россия или бросит? Но - растаяли очереди, ожил рынок в центре, открылись магазины. Жизнь вернулась. Днем спокойная, почти довоенная, по вечерам - при свечах, робкая, с оглядкой. И с дальними канонадами сомнительного перемирия.

Как-то, разговорившись с ополченцем, спросил:

- А не было у вас парня? Зовут Сергей, позывной - Воробей.

- Сергей-воробей? Кажись, был где-то.

- Живой.

- Да мясорубок столько было. Давно не видел. Но, кажись, был живой.

- А как выглядит? В очках? На голове такой растрёп - не причешешь!

- Не, другой был. Худючий, жилистый такой. Солнце коптит, огонь коптит, а у него лицо бледное. А, кажись, его в шутку Скворцом звали. Он минометном расчете. Потрепало хлопцев!

И он принялся рассказывать одну из тех рядовых историй, которую нужно знать всем и которая, наверное, никогда не будет записана. События свои войны считают по их связи с победами и поражениями. А такие истории рассказывают за бутылкой, вспоминая друзей, что не с нами.

- Эх, посидеть бы нам! - вздохнул "кажись", выразительно изобразив душевную беседу большим и маленьким пальцами.

Не знаю, почему мне загорелось узнать о судьбе "Воробья". Принялся расспрашивать всех фронтовиков, с кем удавалось завести разговор.

Удивительное дело - у всех были свои мальчишки-воробьи. С разными позывными, постарше, помладше, похожие и не похожие на Сережку. Они погибали, были живы, ранены, сражались, матерели. Под Счастьем, в Красном Яру, под аэропортом, Новосветловкой, Станицей. Воробьиная стая!

А вот моего среди них не было.

Осень прошла. Новые хлопоты, тревоги, заботы отодвинули "Воробья" в уголок памяти.

Но недавно он мне приснился. Я окликнул его там же, на ступеньках "дома с шарами", теперь Дома правительства. Окликнул почти на авось.

- Сергей-воробей, ты?

- Да, я. А вы кто?

- Мы весной с тобой общались, в мае. Ты мне пропуск выписывал. Учителем назвал.

Потемневший взгляд из-под очков.

- Да, вспомнил.

- Ты возмужал.

- Да нет. Не успел. Мы с отцом погибли летом. Сначала батя, потом я. Батя попал в оборот под Стукаловой Балкой. А я, я попал в плен. Меня не убили - забили. Забили как выродка. Чтобы не плодил таких же на их Украине. Мне только мамку жалко. И сестру. Вы найдите мою мамку.

- Да как же я ее найду?

- Не знаю, но найдите. Они совсем одни.

В близоруких глазах - ни напряжения, ни отчаяния, ни сожаления. Спокойный взгляд, какой бывает только у тех, кто познал больше, чем может познать человек.

Сергей Прасолов