НА СМОЛЕНСКУЮ (рассказ). Лидия Сычева

Полдни жаркие, воздух стеклянный. Небо над Лазоревкой беспросветно синее, нет в нем ни облачка, ни птицы, ни ветра; деревья, травы, кустарники, - все замолкает в обреченном терпении - как бы переждать сушь, дожить до воды, дождя, вечерней росы.

- Смоленская нынче, - напоминает за обедом баба Настя, - работать нельзя, а то засмалит... Тут оно и так горя не перехлебаешь!

Семья поддерживает хозяйку истовым молчанием. Трапеза в самом разгаре, а стол не особо праздничный - все свое, что Бог послал: борщ красный, пылающий; огурцы малосольные, переростки; да по яйцу на каждого, да пирожки с простоквашей - мало ли трудовым людям?!

- Какие они силы в мои годы?! - продолжает баба Настя. - Утром корову доила, пот бежит из самых кишок, соберу в жомку на подбородке, откину - и дальше. А мать твоя, - она поворачивается к внучке, Тоське, - пишет в письме, что по науке женщина дояркой может быть только до пятидесяти лет, дальше у нее руки не сгибаются!

- Значит, перекрываешь науку! - подает голос глава семьи. Небольшие глаза его блестят масляно, хитро; голос вкрадчив.

- Абы чо плел! - прерывает словесную провокацию хозяйка, - а встал бы, как я, да весь день не присел, так не хихикал бы!

Супруг покаянно хлебает борщ, стараясь не накапать мимо чашки. Разница между ними в шесть лет, но жизнь даты переставила - баба Настя выглядит теперь старше мужа: голова у нее большая, с тяжелыми мужскими чертами, лицо морщины изъездили, седые пряди выбиваются из-под платка. Иногда баба Настя вспоминает, как они получали паспорта в райотделе. Очереди, справок тьма требуется, ну совсем загоняли. Молоденькая секретарша посочувствовала пожилой женщине:

- А вы посидите тут, сын сам в военкомат сходит!

- Какой сын! - возмутилась баба Настя. - Это муж мой!..

Не от хорошей жизни, конечно, перемены во внешности. Всю жизнь Костины работали, деток поднимали. А где они, дети?! Дочери по свету разъехались, не собрать, как живут-бедуют, сердце материнское ночами рассказывает; а сыночек единственный на кладбище лежит. Пятнадцать годов прошло, а как вчера: почтальонка телеграмму принесла - жизнь перевернулась. Не на своей земле убили, на афганской. А чо мы туда полезли, зачем?! А как он в армию рвался - и водой обливался по утрам, и книжки военные зачитывал из библиотеки, и всю стенку танками обклеил - из “Техники-Молодежи”. Ребята Женю звали “наш Суворов”...

- А Вовка Очкасов невесту в хату приводил ночевать, - сообщает с набитым ртом Тоська. - Она на два года его старше. Дед Вовкин ругал его, ругал, а с хаты молодых не выгнал!

... В кого внучка пошла, не понять, - размышляет иногда баба Настя, - мать ее - смирная, курица курицей, отец - реха; а Тоська - мотор с пропеллером. С утра оббегает все дворы, весь порядок; дома не удержать ее, все знает, все выведывает, и новости в себе не держит.

- А мать Вовкина сказала, - добавляет Тоська, вычерпывая простоквашу ложкой, - пусть лучше женится, чем в наркоманию впадет.

- Кто ж молодых кормить будет? - ехидно задается вопросом старший Костин, - жених еле-еле школу досидел, Тимофеева дочка, учительница, по-за дворами так и бегала, его выискивала.

- Ничего, там добра хватит, - закрывает тему баба Настя.

Очкасовы - соседи Костиных слева. Дом у них огромный, двухэтажный, на два хода; крыша красная, железная, крутая, отовсюду видна. Кудрявый чабан Трунов, по кличке Будулай, говорил: “Это ж не дом, а кулацкое подворье”. В одной половине живут старые Очкасовы - дед с бабкой, в другом молодые - сын с невесткой да с Вовкой, которому приспичило жениться. Очкасовский дед - Тоськин враг. Здоровый, статный, красномордый, в любую жару он лежит, замаскировавшись в зелени палисадника, сторожит гусей, телка, ведет наблюдение за уличными передвижениями, подслушивает деревенские разговоры. “Голодранка”, - шипит он вслед Тоське и замахивается палкой. Тоська не остается в долгу - отбежав подальше, строит деду рожи и показывает язык.

С другой стороны от Костиных живут Павленковы. Стары - дед Федька и баба Рая - отдельно, молодые - Сережка, Валентина и их дети - отдельно. Валентина и бабка Рая в особой вере - Свидетелях Иеговы. Два раза в неделю собираются в соседнее село на занятия, Валентина ездила в Польшу на конгресс - моления. Ну, Сережка пьет страшно, гоняет домашних по двору, только пух и перья летят. А все равно... Баба Настя обглядит, обглядит свою жизнь - нет ее судьбы тяжелей. У Очкасовых сын при них, тракторист; у Павленковых Сережка хоть и пьет, но живой. А Женя и Сережа в один класс ходили... Нынче, кажут, от алкоголизма здорово кодируют - вон Петраковы своего Ваську закодировали. Так он и за стол теперь не садится - нет охоты. Они, кодированные, теперь через двор - и Скубейдин, гармонист, и Хилько, шофер, и Рачков, и Карякин... А дом у Костиных самый приземистый, маленький на улице - без сына строились, некому было подмогнуть, а с девок какой спрос!

Баба Настя убирает со стола, Тоська вьется под ногами, норовит выскочить на улицу.

- Сиди дома, - осаживает ее баба Настя, - бегаешь по улице, как приблудная овца, - внучка сразу надувается на “овцу”, и бабушка меняет тон, - хоть дома побудь, мы тебя и не видим, книжечку возьми, почитай...

- Очень надо! - Тоська фыркает. - Дед Очкасов вон совсем читать не умеет!

- Как так? Он же каждый вечер за газетами ходит? - И впрямь очкасовский дед, в белом френче и в белой фуражке, важно шествует на закате мимо костинского двора к общественным ящикам за почтой. После он с “районкой” в руках восседает на лавочке за палисадником.

- Ага, я залезла в кусты, выглянула, а у него газета вверх ногами, а сам в нее щурится, выбражает!..

Костины, представив важного соседа с газетой, смеются.

- А если б тебя собаки порвали? - спохватывается баба Настя. - Или палки б тебе дал? Чо лазишь, оно тебе надо?

Тоська независимо поводит плечами. Ей скоро одиннадцать, она - житель городской, а вот сидит на каникулах в этой глуши - ни одного киоска с пепси-колой поблизости нет. Тоська носит голубые шорты в белый горошек, голубую майку в крупный цветок; а глаза у нее - синие, волосы пшеничные, нос веснушчатый, вздернутый.

- Ба, правда я красивая? - вертится Тоська перед зеркалом, по-особому выпячивая грудь, втягивая живот, мигая глазами. Ну совершенно не в костинскую породу пошла, а бабе Насте она - внучка любимая. И балованная, и неслухъяная, и непоседливая, а все равно - родная.

- Ты, Тоськ, наша коренная, докармливать нас будешь, - то ли в шутку, то ли всерьез внушает ей дедушка.

Тоське смешны такие разговоры. Она прячет улыбку, зажимает губы в строчку, глаза у нее круглые, лучистые. Синие глаза, ресницы черные; а загорелое веснушчатое личико рябенькое, как перепелиное яичко.

- Подожди, - осаживает мужа баба Настя, - неизвестно, кто будет докармливать, может и государство. Вон, как Петра Тихоновича.

Петра Тихоновича сейчас все жалеют. Вернулся он с финской войны без ноги, на протезе. Выучился на киномеханика, женился на молоденькой учительнице - хоть инвалид, а красавец, высокий, волосы вверх зачесаны, лоб чистый. А на аккордеоне как играл! В клубе на бракосочетаниях - “Полонез Огинского” или “Амурские волны”, - сам вычищенный, вымытый, холеный - не на грязной же работе. Жена в самодеятельности пела тонким голоском, она тоже интересная, хотя маленькая, - по плечо ему. Родили дочь Таню, выучили, уехала она в Гатчину, под Ленинград, там и замуж вышла. Петр Тихонович, как на пенсию вышел, перебрался в райцентр - квартиру дали им на первом этаже, вода, газ, все есть, топить не надо. И чего ему в голову стукнуло - все продали и поехали к дочери. По нашему-то времени! Ну, там зять у них деньги выдурил, а через месяц и спровадил. Сидят теперь в стардоме... Случай этот с особенным жаром обсуждается при Тоське бабой Настей и бабой Нюшей Очкасовой. В праздничный день все же вырвалась соседка отдохнуть от обширного хозяйства - и куры, и гуси, и поросята, и кролики, корова, телок, две собаки, на большую семью готовка, а огород?! Все обиходить надо. Баба Нюша - пышечка опрятная, морщинки у нее маленькие, в лице чистая, как луна молодая. Говорит она не с лазоревским, нехаевским акцентом:

- Всяво нынче полно, а здоровья - няма, - и показывает на свои ноги с варикозной болезнью.

- А чо ж, Вовка у вас вроде женится? - невинно интересуется старший Костин.

Баба Нюша против ожиданий от разговора не уходит. Тоська слышит в ее изложении свою, но украшенную отступлениями версию. Невеста особо расхваливается: и хозяйственная, и уважительная, и сообразительная - в колледже учится на бухгалтера, на втором курсе. Баба Настя про себя думает: как Бог пары сводит? Бездельнику Вовке (все курил тайком на сеннике, чуть не подпалил) этакая благодать. Но вслух молчит - каждому своя родня дороже.

- Смоленская нынче, - повторяет она специально для гостьи.

- Ды эт-то да... - вздыхает баба Нюша.

А куда верующему человеку в Лазоревке податься?! Своя церковь без креста с большевиков стоит, был колхоз в силе, держали в ней хлеб, а нынче одни крысы там шныряются. В район не наездишься, автобусы не ходят, нет бензину. Молодежь и перекреститься толком не умеет. Вон и Тоська на взрослые богомольные разговоры хмыкает. Себя она считает грамотной - в школе из “Детской Библии” две главы прочитали, а учительница непонятные места объяснила. Библейские сказания - еврейские легенды.

Баба Настя и баба Нюша разговор негромкий ведут и заинтересованный - редко видятся, хоть и по соседству живут, - старый Очкасов отгородился глухим дощатым забором, ну, для Тоськи это, конечно, не препятствие - в двух местах она сделала подкопы и подглядывает за сопредельной территорией. Дед Очкасов, оказывается, горбыли подгонял один под другой, чтобы по жаре в семейных трусах ходить без опаски. Спина у него, как плита, весь бело-розовый, поросенок молочный. А другая соседка, баба Рая Павленкова, только проволочной сеткой отгорожена, и вся ее жизнь - на обозрении. Да и так редкий день когда не забежит, бывает, что и надоест.

Вот и сегодня в сенцах раздается грохот пустых ведер, хлопок дверей, и с возгласом: “Я их разбужу, гляди, я им спать не дам!” - на пороге обрисовывается ее контур.

Баба Рая кричит громко, даже если и пытается сказать что-то шепотом, жестикулирует широко - как ветряная мельница на высоком месте; является всегда с громами, криками и сенсациями. Сейчас, зажав в горсти просо, она прибежала советоваться, стоит ли ей покупать такой корм для курей.

- Та что ж вы сидите-сидите, а-я-яй! - паникует она. - Соседушки дорогие, да машина же по-за дворами, алкаши торгуют - гарно и недорого! - баба Рая вмиг разоряет чинную беседу.

Старший Костин, который было придремал за полотняной занавеской, трясет головой, всматривается в изработанную ладонь бабы Раи, в сорное, напополам с половой, просо. Баба Настя тем временем объясняет визитерше:

- Да мы сидим, Смоленскую празднуем...

- Да вы что? - остро реагирует гость и сообщает, как величайшую новость, заговорщицки:

- У нас же вера другая! Мы работаем, работаем и работаем!.. Ну, что? - поворачивается она к хозяину.

- Отходы, - разочарованно тянет тот.

Вестница мгновенно меняет мнение о товаре:

- Ага, я и гляжу: мышей кормить - на кляп это нужно! Потом думаю: зайду к Костиным, что они скажут. Ото и посоветовали. А то б сагитировали, купила б проса, а пенсия не скоро, хоть бери заем.

- Правительство тоже деньги занимает. На Западе, - ехидно замечает старший Костин.

Бабка Рая камнем падает на стул:

- Объясни, что оно такое? Хана ж нам? Хана? - спрашивает она с некоторой надеждой на опровержение.

Хозяин пожимает плечами и соглашается:

- Хана...

- Капитально! - раздумчиво произносит баба Рая любимое словечко.

- Капитально придумали! - Она вскакивает, и, на ходу прощаясь, путаясь в дверных занавесках и спотыкаясь в сенцах, пропадает так же стремительно, как и возникла.

Вслед за ней и баба Нюша тяжело после долгого сидения встает на больные ноги и, потихоньку шкандыбая, покидает соседскую хату.

День Отошел. Баба Настя переодевается в юбку поплоше - встречать корову. Тут самое время бы Тоське улизнуть, промчать по улице на дедушкином велосипеде (она уже достает через раму, ездит как взрослая), но бабушка заставляет поливать цветы: “Ишь как привяли, головы повесили от солнца”. Любое ограничивающее свободу поручение Тоське в тягость, но ослушаться она не смеет. Ржавая лейка пропускает воду; обливаясь, босиком, она таскает ее от колодца к цветам, и постепенно, втягиваясь, увлекается делом. Цветы пошли из прошлогодней падалицы, но с каждым днем, с каждым поливом они расцветают ярче, пышнее, и в вечерней свежести по двору разливается их сладковатый, едва уловимый аромат.

Чем жарче день, тем родней и притягательней вечер. Темно-синий, он, теплый, лепестки - малиновые, алые, лиловые, горячие. Земля, впитав обильную влагу, становится совершенно черной и молодой. Тоська поднимает голову - в светлом небе уже вышел, чуть кренясь на бок, тонкий месяц, и ранние звезды, редкие, бледные, слабо светят издалека.

Они стоят посреди двора - бабушка и внучка - задрав головы вверх.

- Прожила, - горько замечает баба Настя, - работой забитая, и на небо поглядеть некогда. А какая красота, звезды какие! - жалеюще добавляет она.

... После ужина, мытья ног, вечерних теленовостей, когда Тоська азартно режется с дедушкой в карты, баба Настя стоит в темноте перед едва различимым образом Богоматери. Смоленская ли это, Казанская или Ярославская, она и не знает. Она молится - уж который год! Здесь, когда баба Настя остается наедине с иконой, вера ее очищается от повседневной суеты, она просит прощения у Бога, что живет без радости, просит царствия небесного для своего сына и просит встречи с Женей там, в неведомом... Хоть на единую минутку увидеть его - улыбчивого, подвижного, с серьезным сероглазым взглядом, - то-то невесту мог отхватить, а привезли - весь побитый осколками... Просит она и за дочерей своих, дальних внуков, и за Тоську - особо.

Долго молится мать, беззвучно плача, твердя “Отче наш”, молитвы, переписанные у знакомых, у подруг и собственного сочинения. Ночь черна и душна. Но за каждой ночью все еще наступает утро, и солнце в золотом нимбе поднимается на востоке...