С ХРУЩЕВЫМ И ТИТО ЗА ЧАШЕЧКОЙ КОФЕ

Лето 1958 года выдалось жарким. Я только что закончил первый класс начальной школы и, почувствовав себя взрослым, отправился бродить по Москве вместе со школьным товарищем Сашей Шмелевым. Это было время удивительных открытий. Если раньше мир ограничивался для меня квартирой, школой и двором, то теперь я узнавал много нового и интересного.

Вот и в тот день от большого серого дома у Красных Ворот, где мы жили, по улице Кирова (ныне – Мясницкая) вышел вместе с другом на площадь Дзержинского (ныне – Лубянка) к русской Бастилии. Нашему поколению не суждено возвести на этом месте храм покаяния и скорби, но потомки, я уверен, сделают это непременно. Мы пересекли ее и по улице 25 Октября (ныне – Никольская) попали на главную площадь страны – Красную, по которой нескончаемой, живой лентой народ двигался в мавзолей. За эти десятилетия он почти не изменился, если не считать, что с его фасада исчезло имя Сталина. Глядя на мавзолей, Саша взял меня за руку и спросил:
– Пойдем?
Я согласился, ибо никогда раньше там не был.

НА ФОТОГРАФИИ: Хрущев, Ворошилов и Тито. Москва. 1956 год.

До мавзолея мы добрались довольно быстро, несмотря на то что очередь казалась бесконечной и начиналась где-то в Александровском саду, в котором тогда еще не было могилы Неизвестного Солдата.
Люди двигались медленно, но мы, переходя от группы к группе, приблизились вскоре к главному входу. На ребятишек не обращали внимания, и замечаний нам никто не делал. Напротив, взрослые предлагали встать в очередь рядом с ними.
В память врезались глаза часового у входа: пронзительно острые, ощупывающие. Он, словно рентгеном, просветил нас и, казалось, читал затаенные мысли. Страшно мне стало, и я опустил голову, словно был сильно виноват, а в чем – не мог понять.
По гранитной лестнице спустились в подземелье. Тусклый красноватый свет мрачно освещал усыпальницу. В центре ее стояли два высоких саркофага, обогнув которые и поднявшись на возвышение, мы увидели мертвых вождей.
Первое, на что я обратил внимание, – резкое отличие лица Сталина от ленинского. Свежее, румяное, почти живое. Казалось, Иосиф Виссарионович спал, сложив на животе небольшие красивые руки. Он лежал в форме генералиссимуса, на груди его блестели две звезды Героя Советского Союза и Социалистического Труда. На Ленине был гражданский пиджак и большевистский значок.
Выйдя на солнечный свет, мы облегченно вздохнули: очень уж мрачной показалась нам эта усыпальница.
А солнце било в глаза, ослепляло. Огромные голубые ели бросали причудливые тени на узкую дорожку вдоль Кремлевской стены, где похоронены видные деятели Коммунистической партии и Советского государства.
С Красной площади мы направились на улицу Горького (ныне – Тверская) и, поднявшись до проезда Художественного театра (ныне – Камергерский переулок), завернули в кафе «Театральное», заказали кофе с пирожными и принялись за трапезу. Денег у нас было много: мне мать дала три рубля, Саше – пять. В те годы цены были иными: кино, к примеру, стоило 10 копеек.
Отпивая меленькими глотками нестерпимо горячий кофе, мы начали беседу на свои мальчишеские темы. А в это время прибывший в Москву руководитель Югославии Иосип Броз Тито и Никита Сергеевич Хрущев, Первый секретарь ЦК КПСС и Председатель Совета министров СССР решили осмотреть Москву.
Черные «Чайки» в сопровождении эскорта выехали из Кремля на Манежную площадь и двинулись в направлении улицы Горького – главной магистрали столицы. В это время Тито спросил Хрущева (об это мне много позднее рассказывал его переводчик), не желает ли он пройтись пешком. Никита Сергеевич согласился к великому неудовольствию охраны. Машины остановились у магазина «Подарки».
Руководители вышли из автомобиля и не спеша зашагали по улице Горького, окруженные толпами любопытных. Люди еще хорошо помнили острый конфликт между СССР и Югославией, газетные аншлаги типа: «Новые преступления фашистской клики Тито – Ранковича, агентов американского империализма, против собственного народа».
И вот первый коммунист мира (так называли Хрущева) и первый предатель и фашист (так величали Тито наши газеты), взявшись под руку, пошли по московской улице.
Кто-то из охранников схватился звонить в КГБ, прося подкрепления. Там, не разобравшись в ситуации, послали войска оцепить весь квартал и очистить улицу Горького, как бы не произошло покушения, а ведь это сделать в одно мгновение невозможно.
А партийно-государственные деятели не спеша гуляли по центру Москвы, окруженные народом, имея при себе двух переводчиков и немногочисленную охрану, часто останавливались. Никита Сергеевич задавал вопросы о жизни, успехах, трудностях. Люди отвечали. Тито переводили их ответы, которые были, кстати, весьма оптимистичны. Югославский лидер иронически улыбался, а Хрущев этого не замечал или только делал вид. Никита Сергеевич старался казаться демократичным. Это я понял, когда повзрослел, а тогда, в 1958 году, скромно сидел за столиком в кафе «Театральное» и пил кофе, заедая пирожными, болтал с приятелем о новой школьной форме, вводившейся взамен гимнастерки с широким черным ремнем, похожим на солдатский, но только со школьным вензелем и такими же фуражками с кокардой.
Недалеко от проезда Художественного театра Тито захотел выпить чашечку кофе и спросил Хрущева, нет ли здесь где-нибудь кафе.
Хрущев, не зная Москвы, хотя до этого был Первым секретарем МГК КПСС, растерянно посмотрел на переводчика, потом на охрану. Чекист указал направо: напротив МХАТа есть кафе. Туда и направилась вся компания.
А мы, первоклашки, не зная, что через несколько минут здесь, в этом маленьком затрапезном зальчике, состоится историческая встреча, спокойно сидели и говорили о всяких пустяках.
Неожиданно в кафе ворвались люди в штатском. Это было похоже на кадр из зарубежного детектива. Они потребовали от всех немедленно покинуть зал через служебный ход. Через пять минут помещение было свободно.
Мы сидели, втянув голову в плечи, боясь пошевелиться. Один из чекистов подошел было к нам, но другой, видимо, старший, остановил его:
– Эти пусть сидят, так даже более естественно.
Они расселись за столиками и что-то заказали. Их было не более десятка. Официантки кинулись выполнять заказ. Через несколько минут кафе имело совершенно пристойный вид. Тогда я еще не знал, что такое «потемкинские деревни». Неожиданно появилась группа мужчин. Хрущева я узнал сразу: множество его портретов висело на улицах и площадях Москвы, в школе и т. д. Рядом с ним – невысокий коренастый человек, мне не знакомый. Это был руководитель югославских коммунистов. Они сели за столик недалеко от нас и с интересом огляделись. Обратив, видимо, внимание на то, что в зале нет ни одной женщины, Тито лукаво улыбнулся и сказал что-то на своем языке. Переводчик произнес по-русски:
– Товарищ Броз Тито спрашивает: что здесь собираются только мужчины? Почему нет ни одной дамы? Вы любите это кафе?
Что ответил Хрущев, я не помню, заметил, однако, что он густо покраснел и свирепо взглянул вокруг. Буквально через минуту в дверях показались две девушки и два молодых человека. Но даже нам, детям, они до удивления напоминали тех, что сидели за соседними столиками.
Официантка подошла к руководителям и приняла заказ. Через минуту на столе появилась ваза с апельсинами, коньяк, печенье, кофе, пирожные. Хрущев взял в руки чашку, пригубил, затем огляделся и увидел нас.
– А-а-а … Молодые люди… – глаза его смягчились, – прошу к нашему столу.
– Пойдем, что ль? – сказал я Саше.
И мы, собрав свои тарелки, перешли за соседний столик. Никита Сергеевич взял два больших апельсина и протянул нам. Мы приняли их и сказали спасибо.
– Ну, как живете, молодые люди? Учитесь? – спросил Хрущев ласково.
Саша молчал. Тогда я ответил:
– Учимся, Никита Сергеевич. Перешли во второй класс.
– А откуда вы знаете, что я Никита Сергеевич? – Хрущев улыбнулся.
– А вас все знают, – ответил я, не задумываясь.
– Ну, как ваша жизнь молодая?
Я вспомнил стихотворение, которое мы учили всем классом, и бойко продекламировал:
Мы дети заводов и пашен
И наша дорога ясна –
За детство счастливое наше
Спасибо, родная страна!
Хрущев довольно улыбнулся. Похлопав меня по плечу, он сказал:
– Молодец.
И протянул пирожное.
Тито что-то пробормотал по-своему.
Переводчик, нагнувшись к Хрущеву, произнес:
– Он сказал: «Это очередной спектакль русских. Пригласили этих маленьких большевичков специально для нас».
Хрущев ничего не ответил. Вздохнул, а затем обратился к Саше:
– А ты что все молчишь?
Дружок мой покраснел и прошептал:
– Я не молчу, я не знаю, что надо говорить.
– А говори то, что думаешь, и все будет хорошо.
– А меня мама ругает за это, она говорит: «Слово – серебро, а молчание золото. Меньше говори – человеком станешь». Вот я и молчу.
– Мудра твоя мама, – сказал Хрущев и вновь вздохнул.
Мы не спеша ели пирожные и запивали их сладким кофе. Наконец, я нерешительно посмотрел на Никиту Сергеевича и спросил:
– Можно мы пойдем гулять?
– Ну что ж, идите, молодые люди. – Он встал и протянул мне руку. – Желаю успехов.
Я подал свою.
– А тебе, – обратился он к Саше, – советую смелее быть в жизни и не бояться говорить, что думаешь, хотя это бывает подчас очень нелегко.
Они обменялись рукопожатием, после чего мы, так и не простившись с Тито, вышли на улицу.
Позже, через 20 лет, разговаривая с переводчиком, я узнал, что, допив кофе, Никита Сергеевич полез в карман, чтобы заплатить по счету, и обнаружил, что у него нет денег. Покраснев, он обратился к переводчику, но и у того с собой их не оказалось. Спросил у охранника. И у него не было требуемой суммы.
Тито, с иронией, смотрел на руководителя огромного государства, не знающего, чем ему заплатить за кофе и коньяк. Он с улыбкой достал бумажник, вытащил десятидолларовую американскую купюру и положил ее на стол. Хрущев пытался удержать Тито за руку, но гость возразил:
– Когда Ваше превосходительство посетит Белград, у Вас будет возможность сделать ответный жест в одном из югославских кафе. И, уверяю вас, – глаза его блеснули, – это будет стоить значительно дороже.
Один из чекистов сказал, обращаясь к официантке:
– Видите, кто перед вами? Не требуйте деньги. Все расходы будут оплачены.
Но вряд ли она решилась требовать что-то, даже если бы ее и не предупреждали.

Николай ЛЕОНТЬЕВ