Глава № 31: И СНОВА - ТАТЬЯНА ДМИТРИЕВНА
Как Вы помните, Крамер вынужден был обратиться к Князю за помощью именно потому, что Патриаршая Дама, Татьяна Дмитриевна, в тот день, когда скромный Главы Управы решил взять старческое благословение на паломническую поездку заграницу, оказалась как раз у дочери, в родном им обеим Санкт-Петербурге. Когда же она оттуда вернулась, - а возвратилась она в Москву чем-то весьма расстроенная и злая, - и произошло событие, в корне перевернувшее их и без того не радужные взаимоотношения с героем моей правдивой были.
Надо сказать, что Татьяна Дмитриевна по странному стечению жизненных обстоятельств, корни которых почти всегда остаются для нас сокрыты, по паспорту тоже Крылова. На эту тему Князь даже несколько раз шутил:
- Мы с тобой, Татьяна Дмитриевна, почти как родственники. Ты – Крылова, и я – Крылов. Только ты по мужу такою стала, а я от рождения – крылатый. Так что ты - особо не задавайся. Пусть ты и староста резиденции, но на духовном уровне я, безусловно, тебя повыше.
- Слушай, Князь, - скривившись, как от зубной боли, ответствовала на это Татьяна Дмитриевна, – уж больно ты любишь хвастаться. А для блаженного, на чин которого ты явно тут претендуешь, это смерти подобно.
- Я – претендую на чин блаженного? - искренне изумился Князь. – Да просто по случаю дня рождения кагорчику дерболызнул. Вот меня, видно, и занесло. Спасибо, Татьяна Дмитриевна: в следующий раз буду к себе побдительнее.
- Кушайте на здоровье, - скривилась в улыбке Татьяна Дмитриевна, и, тем не менее, обиду на явно зарвавшегося «почти бомжа» всё-таки затаила.
И подобные перепалки между Татьяной Дмитриевной и слишком уж внесистемным дворником случались довольно часто. Дело в том, что Татьяна Дмитриевна, в силу своей причастности к свите нового Патриарха, а так же благодаря внутренне прирожденным качествам дочери алкоголика и кухарки, вскоре по переезде Алексия II в Переделкино, как я уже писал, стала безраздельной владычицей Патриаршей Резиденции. С годами ж, по мере того, как местные священники и монахи начали больше думать уже не о пастве и о молитве, но о строительстве частных домиков и о покупках новеньких иномарок, Татьяна Дмитриевна, до поры до времени не втягиваясь в этот мамонолюбивый бум, вдруг ощутила себя не только светской «хозяйкой дома», но уже и его духовной наставницей, едва ли не святой. Месяц от месяца тональность её речей становилась всё более мамоно-непримиримой, а в голосе зазвучала такая сталь, что местное священноначалие, с головой ушедшее в неправедное стяжательство, начало искренне побаиваться столь нарочито-оппозиционно настроенной к нему «святоши». Батюшки старались в упор не замечать её явно по-бабьи авторитарного, то есть больше эмоционального, чем идущего от ума правления. В результате чего Патриаршая Дама, в конце концов, просто распоясалась. И вот уже в отношениях с подначальными ей хохлами, с молдаванами и с другими, понаехавшими из глубинки России «бывшими совками», - Татьяна Дмитриевна стала вести себя столь развязно и сурово, что даже у самых бесправных и покладистых из «холопей» это начало вызывать внутреннее негодование, порой даже скрытый ропот. Но осадить «святую», в силу своей бесправности, никто из работников резиденции, естественно, не смел. И только один горемыка-Князь, - так как он не имел ни семьи, ни заработка, ни хоть каких-то надежд на будущее, - пусть и не очень часто, но всё-таки возвышал свой голос в защиту бесправных и обездоленных, по рангу - почти бомжей, но по сути-то – православных.
Так, однажды, сразу же после всенощной в самый канун праздника Рождества Божьей Матери двое местных нищих, - сорокалетний калека – Володя Маленький и дядя Андрей Мельников почему-то решили благословиться у самого Патриарха, Алексия II. Увидев, как эти двое грязных синюшных нищих тянут свои бардовые, в гнойных порезах и в цыпках, руки к вышедшему на амвон Святейшему, Татьяна Дмитриевна не просто на них зашикала, как это она обычно делала, но, схватив половую тряпку, погнала, махая ею, оторопевших бомжей взашей:
- А ну-ка, пошли отсюда! Весь храм провоняли, бездельники! К Святейшему они лезут! Руки б вначале помыли, лодыри!
Священники и миряне, чинно стоявшие в это время в очередь к Патриарху, постарались в упор не замечать ни пятившихся из храма и что-то невнятно бормочущих бомжей, ни то и дело тяпающей их тряпкой, разъяренной Татьяны Дмитриевны. И тут-то как раз появился Князь. Выступив из толпы, он встал между нищими и «святой» и заявил Патриаршей Даме:
- Татьяна Дмитриевна, успокойся! Ты не имеешь права гнать нищих из Дома Божьего!
- Что?! – и без того понимая, что она поступает дурно, зашипела на Князя Татьяна Дмитриевна: - А ну-ка, пошел отсюда! – и она, замахнувшись на Князя тряпкой, пошагала уже за ним.
Князь улыбнулся только и, пятясь спиною к выходу, даже попробовал было перевести всю эту дикую сценку в шутку. Уже находясь в притворе и пятясь к двери на улицу, он улыбнулся Татьяне Дмитриевне и тихо заметил ей:
- Татьяна Дмитриевна, не горячись! А то ещё кто-то решит, что я твой полюбовник. Слухи пойдут. Беда! Подумай хоть о своем высоком духовном авторитете!
- Ах, ты негодяй! – совсем озверела Татьяна Дмитриевна и, выскакивая за Князем из полумрака притвора на улицу, крикнула казакам, чинно расхаживавшим по площади перед храмом:
- Вяжите его! В кандалы, смутьяна! В наручники! Где – наручники?!
Видя всеобщую суету и нарастающее волнение, опешившие казаки ничего лучшего не придумали, как сняли с ремня наручники и, выхватив из толпы отступающего на них смутьяна, защелкнули ему на руках «браслетки».
Толпа, естественно, возмутилась. Кто-то из старожилов отчаянно возопил:
- Да что же это такое деется, люди добрые! Среди белого дня наручники одевают. И на кого, на Князя! Невинного, как цыпленок!
А с другого конца толпы, в тон ему, закричали:
- Бей их! Самих в кандалы, собак! Всю эту шваль - зажравшуюся!
Одним словом, на паперти, перед храмом, поднялась вдруг такая буча, что даже видавшая виды Татьяна Дмитриевна от испуга сощурилась и присела. Да так вот, не распрямляясь, и улизнула в толпу народа, оставляя казаков наедине со всех сторон обступившими их и грозно орущими прихожанами.
Пользуясь всеобщей неразберихой, Князь вывернулся из рук растерянно озиравшихся казаков. И, позвякивая наручниками, помчался сквозь расступающуюся перед ним толпу, в сторону заброшенного кладбища.
Удобно расположившись между массивным замшелым памятником и покосившимся подле него крестом, Князь положил одну руку на небольшую стелу и острым куском гранита, зажатым в другой руке, сбил с запястья наручники.
Тем же вечером, прячась в тени заборов, Князь вернулся к себе домой. Затаившись в сумрачном коридоре, освещенным лишь тусклой лампочкой, на длинном витом шнуре свисающей с потолка, он прислушался к тишине за дверью и небольшим ключом открыл навесной замок. Нащупав в сумерках выключатель, Князь слегка провернул его. В комнатке вспыхнул свет. За столом, у зашторенного окошка, сидели два казака, которые накануне утром заковали его в наручники. Встретившись с ними взглядом, Князь метнулся было назад, к двери, да высокий седой казак, мягко привстав со стула, успокаивающе сказал:
- Не, не, мы ничего такого! Просто, отдай наручники! Нам же за них отчитываться!
Тогда Князь резко остановился. И, повернувшись лицом к казакам, глубокомысленно заключил:
- Это уж точно: за всё придется давать ответ. А уж за то, что своих заковывали в наручники, так это уж непременно.
- Да разве ж мы хотели? - повинился седой казак. - Служба, будь она трижды клятая. Не мы бы тебя, так нас в ту же секунду кышнули.
- Послушные, да? Смиренные? – скривился в ухмылке Князь.
- Ну, что-то вроде того… - подступил к нему Седовласый. – Послушание выше поста и молитвы. Сам, небось, распрекрасно знаешь.
- Да я-то знаю, - сухо ответил Князь. – Прикажут, маму родную свяжешь. За послушание. А потом ещё и добьешь её.
- Ну, что ты такое мелешь? – остановился в смущении Седовласый. – Кто же может мне приказать такое? Мы же всё-таки православные…
- Православные, это точно, - кротко ответил Князь. – Да вот христиане ли? Что-то я сомневаюсь.
- Ну, ладно, ладно, не обижайся, - потрепал его по плечу Казак. – Так, где там наши наручники?
- На кладбище, - сухо ответил Князь и прояснил затем: – Как только войдешь, налево. Я их там сбил и бросил. «Ищите, и обрящете. Толцыте, и откроется вам».
- Понятно, - выдохнул Седовласый и, повернувшись лицом к напарнику, тощенькому пареньку в шинели, устало сказал ему: - Ладно, Сережа, пойдем, поищем. А то завтра за эти браслетки нас с тобою так сдрючат, что мало не покажется.
И оба казака вышли.
На следующее же утро, Татьяна Дмитриевна, не будучи в силах попросить у Князя прощения, сделала все возможное, чтобы и вовсе не пересечься с ним. И только уже под вечер, поневоле встретившись с Князем за общим столом, в трапезной для рабочих, сухо и строго выдохнула:
- Зайдешь с утреца ко мне. Я тебе зарплату за полгода выписала.
Но отдала она эту первую, да, впрочем, и последнюю полученную Князем в тот год зарплату, как ни странно, мешком… конфет. Вперемешку с ватрушками и с печеньем.
На что растерявшийся было Князь только и смог, что выдохнуть:
- Ну, Вы и… даете. Татьяна Дмитриевна, я Вам что, белочка, чтобы конфетки хрумкать?
- Не хочешь, как бери, - отрезала Патриаршая Дама. – В детский дом от тебя отдадим, на елку. То-то детишки порадуются!
- Правильно, - улыбнулся Князь. – Каждый жертвует, что может. Вдова - последнюю лепту, а богач – плесневелую сушку Лазарю. Ну, что ж: и на том спасибо.
- Тоже мне, Лазарь выискался, – скривилась в ухмылке Татьяна Дмитриевна. – Ступай уже на работу, а то я сейчас расплачусь!
На том всё у них и кончилось.
Во всяком случае, - в ту зиму.
Но уже через пару лет, после того, как Патриарх Алексий II за внезапную перемену мнения по отношению к римско-католической церкви был отправлен распинателями Христа ко Господу, история эта имела довольно-таки неожиданное продолжение.
Как я уже сказал, к индивидуальному домостроительству в Переделкино Татьяна Дмитриевна приступила довольно поздно, только в конце «нулевых» годов. На что она тратила все свои «скромно» заработанные накопления, слагавшиеся из денег, не доданных на зарплату бесправным рабочим Патриархии, да плюс ещё те, что она клала себе в карман за нелегальное проживание гастербайтеров в прижелезнодорожном общежитии, - толком никто ничего не знает. Видели только, что одевается она скромненько и, в общем-то, без претензий: практически круглый год ходит в черной, на манер монашеского подрясника, слегка засаленной хламиде, а в холодное время года еще и набрасывает себе на плечи самое что ни на есть обычное болоньевое пальто. Ела Татьяна Дмитриевна тоже не бог весть что: питалась вместе со всеми трудниками, в самой обычной рабочей трапезной. На фрукты, конфеты и пирожки тоже не тратила не копейки, ибо брала это всё бесплатно с поминального столика внутри храма, раньше служащих панихиды батюшек и помогающих им дьячков. Злые языки, правда, за спиной у Татьяны Дмитриевны шептали, что имеет она любовника, крепкого молоденького хохла, понаехавшего на заработки из далекой украинской деревушки Сосенки и в течение двух-трех лет каким-то чудесным образом заработавшего себе однокомнатную квартирку в Солнцево. Вполне возможно, что эти слухи были не беспричинны: годика полтора хохол и Татьяна Дмитриевна, действительно, перешептывались и, никого не стесняясь и не таясь, симпатизировали друг другу. Правда, закончилась эта связь, - если, конечно, она и была в действительности, - задолго до купли хохлом квартирки. Так что настаивать на том, что все скопленные за долгие годы работы при Патриаршей Резиденции деньги Татьяна Дмитриевна и впрямь потратила на сосенского хохла, - думаю, было бы слишком смело. Скорее всего, она помогала дочери, живущей, как мы уже говорили, в Питере: и при этом всё время просила батюшек помолиться на литургии, чтобы дочь её поудачливей вышла замуж. Однако, невзирая на все молитвы и высылаемые ей деньги, судьба у дочки Татьяны Дмитриевны всё-таки не сложилась. Причем всю вину за свою нескладуху-жизнь дочь, как ни странно, возложила потом на мать. И от этой явной дочерней несправедливости и без того одинокая и больная Татьяна Дмитриевна очень, надо сказать, скорбела.
И без того не очень опрятная, она и вовсе прекратила следить за своею внешностью: обрюзгла, осунулась, располнела. И со злобной ирониею поглядывая на всех, стремительно обогащающихся священников, в конце концов, плюнула на свою личную «нестяжательность». И, видя вокруг себя одну лишь несправедливость, чужую скаредность и двурушничество, взяла, да и сама пустилась, что называется, во все тяжкие. Для начала она прикупила неподалеку от Переделкино солидный кусок подмосковной пустоши, где по примеру многих иереев и диаконов задумала возвести бревенчатый двухэтажный дом. Задумав, она пригласила на свой участок бригаду украинских гастербайтеров, как раз подвизавшихся на подворье, и, не имея для этой цели ни копейки наличных денег, из сэкономленных на ремонте Патриарших покоев стройматериалов приказала срубить себе загородный коттедж.
Не понаслышке зная, кто такая Татьяна Дмитриевна, гастербайтеры тотчас же приступили к делу: они взяли свои рубанки, пилы, топорики, молотки, и отправились на пустырь, предварительно отгороженный от всего остального мира забором из сетки-рабицы, где и принялись возводить крутой двухэтажный замок.
Татьяна Дмитриевна, между тем, на деньги Патриархии отправилась помолиться к младшей сестре-монахине, которая подвизалась Горненском женском монастыре в Иерусалиме.
Пока она там молилась, а гастербайтеры лихо строили, в Патриарших покоях представился Патриарх Алексий II.
Весть о смерти пригревшего её Предстоятеля Церкви заслала Татьяну Дмитриевну как нельзя более в символичном месте: именно в ту минуту, когда она, совершая паломническую поездку на Святую Землю, прикладывалась к стопе распятого на кресте Спасителя, в храме Гроба Господня. Так что, как только ей, отползающей на коленях от деревянной горы-Голгофы, сообщили об этой ужасной вести, в сознании у Татьяны Дмитриевны молнией пронеслось:
- Ну вот, и начинается твоя, Таня, Голгофа.
И, действительно, сразу по возвращении Татьяны Дмитриевной из Израиля в Москву, бывшая Патриаршая Дама тотчас же убедилась в справедливости скорбных мыслей, посетивших её на горе-Голгофе. С одной стороны, - все батюшки и монахи, много лет работавшие с ней бок о бок, как-то враз разучились ей улыбаться, а большинство из них даже и вовсе прекратили в упор узнавать её. С другой стороны, - львиная доля трудников, гастербайтеров и бомжей, которых Татьяна Дмитриевна года напролет кормила, поила и одевала, стали вдруг обращаться с нею, как с какой-нибудь злою карлой, достойной лишь мелких колкостей да раздражительных замечаний. Все вдруг забыли её любовь, христианскую справедливость и терпимое отношение к нищим, бомжам и пьяницам. А вспоминали теперь лишь то, кому, где, когда и сколько она, в бытность свою начальницей, недоплатила и задолжала. Сколько раз, проходя по знакомому тротуару, вдоль храма или во дворике резиденции, она слышала теперь злобный шепот, раздававшийся ей вдогонку:
- Но что, змея подколодная, кончилось твоё времячко?! Нацарствовалась, коровище! Так пойди же теперь, понюхай, чем бесправие нищих пахнет!
Надо сказать, что Татьяна Дмитриевна при всём своем аховом положении держалась довольно мужественно и стойко. Она спокойно пускала мимо ушей тысячи мелких дерзостей, там и тут звучавшие ей вдогонку, а если когда-нибудь и подавала голос, то только лишь для того, чтобы слегка осадить при встрече не в меру зарвавшегося обидчика. Так, столкнувшись у входа в трапезную с дородною поварихой, Раечкой, которая ей вдогонку насмешливо прошептала:
- Ну, что, нацарствовалась, воровка! – Татьяна Дмитриевна оглянулись во все услышанье уточнила:
- Так это я - воровка? А сама, извини, на какие шиши собачьи дом в Толстопальцево прикупила? Неужели же на свою зарплату посудомойки?!
- Я… Мне брат помог дом купить… – с трудом нашлась повариха-Раечка, - а вот Вы свои замки на что построили? Да ещё и заплату строителям не платите! И не стыдно?!
- Нет, - спокойно ответствовала Татьяна Дмитриевна. – Не плачу, ибо нечем, золотко. Вот такая я, знать, воровка. И даже братом-миллионером по глупости, видно, не обзавелась. Не умею, знаешь ли, ходить по жизни, широко расставленными ногами вперед.
- А я, что, хожу, по-твоему?! – зарделась, как новогодний елочный шарик, повариха Раечка и прошипела: - Ах, ты - злая сука!
- Да, Раечка, я, безусловно, злая, - с ухмылкой сказала Татьяна Дмитриевна. - А вот ты у нас ласковая и добрая. Потому и зовут тебя «безотказная».
Находившиеся поблизости казаки и мужики из трапезной громко и весело заржали. Повариха же злобно фыркнула и поспешила ретироваться.
Так вот, довольно метко ответив нескольким обличителям, Татьяна Дмитриевна очень быстро добилась того, что за её спиной шуточки и язвительные нашептывания утихли. И хотя с должности Патриаршей Дамы её, безусловно, сняли, но вот выселить из служебного помещения всё-таки не посмели: уж больно Татьяна Дмитриевна была в курсе всех подковерных дел, творившихся в резиденции, ну и могла при случае одним словом сразить обидчика, что называется, наповал. Поэтому до вселения в резиденцию нового Предстоятеля мудрые батюшки и архимандриты решили до времени не ярить бывшую Патриаршую Даму. Но тут по закону подлости к слегка продохнувшей Татьяне Дмитриевне явились те самые гастербайтеры, которые без расписок и предварительных договоров по поводу будущей расчета взялись построить ей загородный коттедж. Возведя уже новый дубовый сруб и покрыв его огненно-красной крышей из дорогой итальянской металлочерепицы, - её сэкономили, как мы помним, на строительстве патриаршей ризницы, - перед тем, как переходить к внутрипостроечной отделке комнат, бессовестные хохлы потребовали от несчастной Татьяны Дмитриевны полной расплаты за первый этап строительства. А там хорошо бы и предоплаты за все последующие работы.
- Да вы стройте, стройте. А потом за всё сразу уж и расплатимся, - скашивая глаза, попыталась отделаться от хохлов бывшая Патриаршая Дама.
Однако хохлы упорствовали:
- Пока не расплатитесь за всё то, что мы уже Вам наделали, пальцем не пошевелим. А если не будет денег в течение двух-трех месяцев, боимся, как бы беды не вышло. Сруб-то - без заземления. А грозы-то – вон какущие. Как дырболызнет в печной проход, всё выгорит, подчистую.
- Никак вы пугать меня вздумали!? – злобно ощерилась на хохлов бывшая Патриаршая Дама.
Хохлы на секунду дрогнули.
- Ну, что Вы? Это мы к слову, просто, - промямлил один из них.
Правда, другой хохол, видимо, вспомнив о том, что с ними разговаривает уже не всесильная староста богатого патриаршего представительства, а самая что ни на есть простая, к тому же, опальная толстая баба-нищенка, уверенно подытожил:
- Но мы Вас, Татьяна Дмитриевна, предупредили. Два месяца сроку Вам на оплату. А там уже, извините: мы за сохранность своей постройки, как говорится, не отвечаем.
И, оставляя Татьяну Дмитриевну наедине со своими мыслями, хохлы торжественно удалились.
……………………………………………………………………………………….
Долго раздумывала в тиши бывшая Патриаршая Дама.
С одной стороны, конечно, угрозы хохлов она не боялась: всё-таки гастербайтерам надо будет где-то работать, а значит, они едва ли посмеют сжечь её двухэтажный сруб, создавая тем самым страшную, провальную репутацию о себе: не в их это интересах. Но с другой стороны, естественно, хорошо бы и расплатиться с ними: ибо, в противном случае, слух о её неплатежеспособности стремительно разлетится среди других строителей, и уже ни один дурак, ни за какие словесные заверения, не возьмется достраивать ей коттедж. А жить в пустом срубе, долгой морозной русской зимой, без печки и электричества, Вы меня извините: Татьяна Дмитриевна, пусть она и пребывала в панике, а всё ж таки разума не теряла. Вот и решила она пройтись по всем своим бывшим спонсорам. Для начала засела она за «сотовый» и обзвонила, к кому смогла в новом статусе дозвониться. Оказалось, что больше восьмидесяти процентов бывших лепших её дружков уже отключили её телефонный номер через функцию «нежелательный». А те, что ещё не успели этого или в силу того, что они имели слишком простые модели «сотовых», пока не сумели сделать, сочувствующе ответили: рады бы, да не можем; сами, мол, на мели сидим. Одним словом, ни у одного знакомого, - а их было чуть больше тысячи(!), - денег взаймы для Татьяны Дмитриевны, к сожаленью, не оказалось. Даже родная дочь, проживавшая, как мы помним, в граде Санкт-Петербурге, и погодка-сестра-монахиня, у которой Татьяна Дмитриевна только что отгостила, на её слезный призыв о помощи ответили скорбно: нет. Не помогали ни увещевания, ни истерические рыдания, ни трезвый финансовый расчет. Ссуды на достройку и отделку совершенно беспроигрышного вложения: двухэтажного замка в ближнем, около патриаршем, сразу же замкадовском Подмосковье никто не хотел давать. Даже Банки, и те – отказывали!
Вот и пришлось нашей Бывшей, чуть не сказал Прекрасной, - нет, нет, конечно же, - Патриаршей Даме, после тысячи унижений, заискиваний и мольб, обратиться, в конце концов, за помощью к самому своему ничтожному и вредному из знакомых, - к… Князю.
Глава № 32: ГОСПОДА КРЫЛОВЫ
Князь сидел перед стареньким телевизором и смотрел всенародно любимую передачу «Жди меня», когда к нему в комнату, опирая многопудовое, волнообразно оплывшее тело на палочку, без стука ввалилась Татьяна Дмитриевна. Тяжело, с отдышкою отхрипевшись, она сурово взглянула на Князя и, навалившись чревом на перемычку палочки, устало и с укоризной выдохнула:
- Я-то думала, ты святой. Для того и в келейку к тебе никого больше не подселяла. Думала, ты тут молишься. А ты, как и все кругом, только рогатого беса тешишь.
Убавив немного звука, Князь подтянул спортивные шаровары и, подскочив с тахты, приветливо осклабился:
- Всему своё время, Татьяна Дмитриевна. Утром и вечером я молюсь. А вот после смены, когда навкалываешься, не грех и передохнуть. Хорошая передачка, она и гадов на молитвенный лад настраивает.
- Тоже, нашел мне хорошую передачку, - отмахнулась Татьяна Дмитриевна. – Лжа это всё! Брехня! В жизни, куда пострашней бывает, гнилее и безобразней. Ладно, смотри уже, раз охота: пока самого за жабры судьба ещё не взяла. А вот, когда сапогами пройдут по роже, живо смекнешь, где правда, а где просто «хорошая передачка».
Выдвинув из-за столика с телевизором старый железный стул, Князь поставил его посредине комнатки и предложил с поклонцем:
- Может, присядете, раз зашли. Чего нам в стоячку-то токовать?
- Присяду, - присела Татьяна Дмитриевна и, пошатав под собою стул, спросила: – Не упаду?
- Железный! – успокоил нежданную гостью Князь. – Может, чайку поставим?
- Нет. Я уже пила, - отмахнулась Татьяна Дмитриевна и властно, так, как будто она была всё ещё старостой резиденции, с раздражением указала Князю на край его небольшой тахты с торчащими изнутри пружинами:
- Садись, Князь, не мельтеши. У меня к тебе разговор. Особый.
Князь, проскрипев пружинами, тотчас присел напротив. И тогда уж, без перехода, Татьяна Дмитриевна начала:
- Короче. Я в полной жопе. И мне нужна твоя помощь.
Кратко, в нескольких грубых фразах, она живо обрисовала всё свое незавидное положение, после чего сказала:
- Все от меня отвернулись. Все. Даже дочка с сестрой-монахиней. Так что идти мне отсюда некуда. В нищенки – не возьмут. Больно уж я их в строгости всех держала: затопчут, как голуби шизокрылые. Видел, как голубки больных сизарей заклёвывают? Мокрого места не остаётся. То-то же и со мною будет. Так что, коли и ты откажешься мне помочь, придется мне… синькою травонуться. И прямо из этой жопы… к бесам на вилы. Как-то всё пошло, глупо. И шанса на покаяние - ни малейшего. Вот те и «Жди меня».
- Всё это хорошо, конечно, - прервал её речи Князь. – Но я-то чем помогу? – обвел он руками почти пустую, с облупившейся штукатуркой комнатку, в которой, кроме старой тахты, да столика с допотопным, ещё ламповым телевизором, стоял только ветхий одежный шкаф, да висел на стене огромный облупившийся таз для стирки.
- Ты-то – ничем, конечно, – усмехнулась Татьяна Дмитриевна. – Но у тебя – знакомства! «Михась»? Он – не даст, понятно. Но, а Шевченко тот же? Или твой побратим, из мэрии.
- Крамер? Так он не с мэрии, - встал с тахты Князь и, подтянув шаровары почти по грудки, заходил взад-вперёд по комнате. – Он – всего лишь глава управы.
- Да какая мне в жопу разница! – замахала толстенькими ручонками на Князя Татьяна Дмитриевна. – Глава, член. Лишь бы помочь сподобился! У них там своя команда. Позвонит какому-нибудь банкиру, и тот всё в момент уладит. Им эти два с половиной «лимона», которые мне позарез нужны, что рубль для тебя, понятно?! Спишут на благотворительность или ещё куда! Думаешь, я не знаю, как это у них там делается.
- Так-то оно, конечно, - в задумчивости почесывая залысину, остановился Князь. – Да захочет ли Виктор Иванович позвонить банкиру, вот ведь ещё вопрос?
- Да ты про это даже не заморачивайся! – отмахнулась Татьяна Дмитриевна. – Уж как ему Бог на душу положит, так он и сделается. Ты меня отвези к нему! Да представь, как свою подружку. Оно уж как-нибудь и срастется.
- Так он же Вас знает, Татьяна Дмитриевна, - в растерянности замялся Князь. – И про кандалы. И про мешок с конфетами. Всю нашу с Вашу историю.
- Жаловался, сученыш. Несчастненький, да? Болезный? На пропитание клянчил, лапочка? Ну, ты и лицемер! А я-то думала, ты святой! – уперлась в палку Татьяна Дмитриевна и с превеликим трудом, трясясь всем своим грузным телом, принялась подниматься.
Князь бросился ей на помощь. Да только Татьяна Дмитриевна лишь зашипела зло: - Пшел вон, лицедей несчастный! - и с напряжением всех своих складок жира, все-таки поднялась со стула: - Думала, хоть один - дурак! Нет же, все умненькие пошли! Пиарят себя как могут! Главе он, видите ли, пожаловался! Ну и что он тебе: хоть тысячу на жвачку-то отвалил?
- Три, - честно признался Князь.
- Вот и подотри себе ими жопу! – злобно отрыгнула Татьяна Дмитриевна и, с трудом развернувшись лицом к двери, не пошла и даже не двинула, а словно мешок с желе, опираясь складками жира на палочку, покатилась к выходу из коморки.
Секунду-другую, с какой-то жалобною растерянностью, Князь молча смотрел ей вслед. Но потом вдруг решительно подобрал повыше всё время съезжавшие с бедер вниз драные, спортивные шаровары и поспешил за Татьяной Дмитриевной:
- Ладно. Попробуем. Где наша не пропадала!
- Во! – застыла Татьяна Дмитриевна прямо перед закрытой дверью и, повернувшись к Князю, широко и радостно улыбнулась: – Сразу бы так и хрюкал! А то штаны, штаны! Вези меня к Крамеру своему.
- Штаны только переодену, – критически осмотрев себя, ринулся к шкафу Князь.
- Да, ладно тебе хорошиться: не гомик, поди, а Князь! - отворачиваясь от Князя, всё-таки уступила Татьяна Дмитриевна. – Только не долго тут. А то Олежек с ночной вернулся. Может ещё от усталости и сбрыкнуть.
- Так нас Олег к Виктору Ивановичу на своей новой «Тайоте-тундре» повезет? – натягивая новую тенниску, как ребенок, обрадовался Князь.
- А то, - подтвердила Татьяна Дмитриевна и, целомудренно отворачиваясь от полуобнажившегося до трусов мужчины, выступила за дверь: - Только не надо тут подмываться. Жду тебя у «Тайоты».
- Да, да. Я сейчас штаны, - прыгая на одной ноге, натянул на другую ногу новые спортивные шаровары Князь.
Глава № 33: У КРАМЕРА
В просторной и светлой, с высокими потолками, приемной главы управы, к полукруглому возвышению, отделанному под мрамор, за которым сидела стройная строгая секретарша с лицом египетской богини судьбы Изиды, чинно тянулась очередь из изысканно, от кутюр, одетых мужчин и женщин с папочками подмышками. Люди стояли молча, всем своим строгим солидным видом выказывая свою государственную значимость. Красивая сбитая секретарша, занося в компьютер анкетные данные очередного важного посетителя, мягко, с достоинством, улыбалась и говорила настолько кротко, тихо и уважительно, что поневоле складывалось такое впечатление, что она была врачом на обходе в палате с безнадежно больными.
Но вот в эту хрупкую атмосферу евро-стерильности и порядка внезапно ворвались двое: в раскачку идущий Князь в спортивном трико и в куртке с адидасовскими лампасами, а также с трудом поспевающая за ним, громко сопящая и стучащая палочкой по паркету, необъятных размеров Дама – Татьяна Дмитриевна. Её замызганный кардиган, космы давно не мытых, торчащих во все стороны волос, в сочетании с притороченными к слоноподобным вывернутым стопам драными комнатными тапочками, вызвали у клиентов явное замешательство. И только одна богоподобная секретарша, при виде нечаянных посетителей, из глиняного божка в момент превратилась в девушку. И, бойко вскочив с компьютерного шезлонга, широко и радостно улыбнулась Князю:
- Доброе утро, Князь! Ты к Виктор Иванычу? Сейчас доложу!
Выскочив из ресепшена, она ринулась было бежать в кабинет к начальнику, да Князь, приближаясь, остановил её:
- Света, не надо. Я так зайду, - и, обернувшись к Татьяне Дмитриевне, с трудом поспевающей вслед за ним, указал на свободный стул, стоявший возле двери с мраморною табличкой: «Глава Управы – В.И. Крамер»: - Посиди тут. Я – скоро, - и без стука прошел за дверь.
Внимательно выслушав побратима, Крамер, застыв у окна, задумался. Сквозь огромный прямоугольник чисто вымытого стеклопакета он долго и внимательно наблюдал за парочкой худосочных мамочек, прогуливавшихся с колясками по ветвистым аллеям сада, прилегающего к управе, после чего сказал:
- Да, но она же тебя в кандалы заковать пыталась? И зарплаты четыре года практически не платила.
- Не платила, - вздохнув, согласился Князь. – Зато и сама, как видите, не шибко разбогатела. Другой, на её бы месте, давно дворец бы себе отгрохал. Да и на «Мерсе» в булочную с личным шофером ездил бы. А эта лишь землю под дом купила, да сруб в долг хохлам поставила. И это – за двадцать лет работы при Патриархе.
- За восемнадцать, - уточнил худосочный Крамер и, слегка распуская галстук, с улыбкой взглянул на Князя: - Конечно, я мог бы помочь ей достроить дом. Но я собирался… помочь тебе.
- Мне? – удивился Князь. – Так у меня… все есть.
- А сколько тебе, Витюша? - ласково усмехнулся Крамер.
- Пятьдесят восемь… в августе стукнуло, - насторожился Князь. – Только причем тут это?
- Так, старость вот-вот придет, а с ней и болезни, немощи, - сел в мягкое кресло Крамер и через огромный, отполированный до блеска стол зорко взглянул на Князя. – Долго ль метлою ещё помашешь? А не сможешь работать, что? Тотчас угла лишат. И куда ты потом, в бомжи?..
- Да, как уж Господь управит, - поерзал на стуле Князь. – Всё в руках Божиих.
- Так-то оно, конечно, - задумчиво усмехнулся Крамер. – Только, как там у нас, в народе, говорят: «на Бога надейся, а сам не плошай», не так ли? Вот я и говорю: есть у меня тут один должник. Как раз на три миллиона рупий. Можем за эти деньги комнатушку тебе купить. Где-нибудь в Коммунарке. А можем твоей «несчастненькой» её особняк достроить. Так что подумай, Князь, - потянулся он к телефону: - Либо мы прямо сейчас твою личную жизнь устроим. Либо – её. Решай.
- А чтобы и ей, и мне, так, что, не получается? – игриво заметил Князь.
- Нет, - сухо ответил Крамер. – У меня лишь один должник.
- Понял, – сразу же посерьезнел Князь и после секундного размышления с ухмылочкой ответил: - Раз уж я до седых волос дожил в звании дурака, то зачем же мне перед самой смертью в умника превращаться? Ей этот дом нужнее.
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ.
Месяца через два после этого разговора вместо уволенной по случаю смерти старого Патриарха Татьяны Дмитриевны на должность старосты Патриаршей резиденции в Переделкино назначили точно такую же боевую и не менее толстенькую особу, - монахиню Серафиму. Двухэтажное общежитие путейцев-железнодорожников, где долгое время ютился Князь, заперли на ремонт; а почти всех работников резиденции, как уж принято на Руси при любой перемене власти, - попросили покинуть здание. В результате одни из трудников разошлись по другим приходам да по монастырям ближнего Подмосковья, но большинство из них – разъехались по провинциям, из которых они когда-то понаехали на Москву в поисках лучшей доли.
На какое-то время Князь тоже оказался совсем без места. С парой спортивных штанов в мешке, да с личной метлой подмышкой он решил навестить свою старую добрую знакомую, Татьяну Дмитриевну.
Уже до конца достроив и подчистую выкупив свой новенький двухэтажный дом под ярко-красной железо-черепичной крышей, ещё немного раздавшаяся в бочках бывшая Патриаршая Дама как раз попивала на кухне чай, когда от входной двери донеслась до неё чуть слышная, мелодичная трель звонка.
Слегка отодвинув белую полупрозрачную занавеску, хозяйка особняка увидела за окном высокий дощатый забор вдали, в нём - кованные ворота, а прямо над арочным козырьком калитки, – знакомую Княжью голову с характерными для неё залысинами и древко метлы близ уха.
С трудом приподнявшись из-за стола, Татьяна Дмитриевна неторопливо выплыла через оббитый вагонкой холл на остекленную от пола до потолка веранду и, распахнув там одно из окон, обратилась с ухмылкой к Князю:
- Ну, и чего явился? Не запылился.
- В гости решил зайти. Дай, думаю, посмотрю, как там Татьяна Дмитриевна поживает? На новом месте-то? Устроилась, нормалёк?
- Вашими молитвами, – зевнула Татьяна Дмитриевна и, сверху вниз посмотрев на Князя, уверенно заявила: - Думаешь, раз ты помог мне с Крамером, так я тебе, бедненького, к себе в особняк вселю? Фигушки! – показала она в окно огромный желеобразный кукиш, - Даже и не надейся! Знаю я вас, мордву! Ноготок только в дом запустишь, через год вся твоя родня будет сидеть у меня на шее. Так что, - гудбай, май бэби!
- Так я же чуваш детдомовский! Какая там у меня родня?! – попробовал отшутиться Князь.
- Да мне что чуваш, что мордва – без разницы, - усмехнулась Татьяна Дмитриевна. – А что детдомовский, так это ещё страшнее! Значит, вся голытьба галимая поселится здесь к Покрову! А на хрен мне это надо?! Я – старая больная женщина. Мне врач прописал покой.
Тупя глаза в калитку, Князь устало и грустно вздохнул:
- Ну, что ж, и на том спасибо.
- Кушайте на здоровье, - донеслось до него от дома и вместе с грохотом закрывающегося окна в завершение долетело: - Передавай привет побратиму Крамеру. Я за вас по гроб жизни молиться буду.
Вот так и ушел наш Князь с метлой за плечом по Жизни.
ПРИЛОЖЕНИЯ:
Приложение № 1. КНЯЗЬ И ЖИРИНОВСКИЙ.
Со смертью Патриарха Алексия II в жизни у Князя начался новый этап скитаний. Правда, теперь уже не по миру, а по самой столице. Не один подмосковный храм сменил он за пару лет. И хотя работал, по-прежнему, добросовестно, практически без зарплаты, благодаря своему острому язычку и умению подмечать то, чего видеть простому смертному обычно не полагается, нигде надолго не задерживался.
Романтический период постперестроечного духовного возрождения, начавшийся в России сразу за разрушением бывшего СССР, время, когда на Московских улочках едва ли не в каждом небрежно одетом бородаче хотели видеть нового прозорливого старца или юродивого, несущего Правду Божью, кануло понемногу в лету. Руины монастырей и храмов руками энтузиастов преобразились в дивные, будто только-только отстроенные обители и соборы, стены многих из них украсились новомодными фресками и иконами, у батюшек завелись двухэтажные дачки в районе МКАДа и новые иномарки самых различных марок; а вместо чаемых прозорливцев и бессеребрянников-юродивых стало модным теперь высматривать жертвователей да спонсоров. Одним словом, рубака-парень, однажды решивший прожить всю жизнь, подражая Христу-Спасителю, да так до седых волос и не поменявший имиджа, стал для московских батюшек подозрительнее сектанта, а его душевная неподкупность и искренняя любовь к правде и к справедливости, - казались теперь зловещими признаками гордыни.
- Да ты, брат, революционер! – частенько бросали Князю в лицо иные из видных церковных старост, с ловкостью братьев Кио ополовинивавшие зарплаты трудникам и рабочим.
- Так в Псалтири же ясно сказано: «горько будет в последний день тому, кто удерживает мзду наемничу! – пробовал защищаться от них Писанием донельзя смущенный Князь.
На что ему моментально, с печальной улыбочкой, возражали:
- Нет в тебе, брат, смирения. Да и послушаньем что-то не шибко пахнет. А выше поста-то и молитвы – что?! Вот именно, - послушание!!! Так что шел бы ты, брат, отселя на все четыре стороны. Не развращай мне трудников.
И Князь безропотно уходил, чтобы через недельку, а, может быть, через месяц, снова услышать из уст другого, не менее глубоко проникшего в суть явлений храмового начальника:
- Да ты, брат, что Стенька Разин! Ступай-ка, куда подальше. Иначе я на тебя казаков с нагайками натравлю! Узнаешь потом, где - правда, а где только видимость правды Божьей.
Так поменяв с пяток монастырей и храмов, Князь оказался среди зимы на положении самого разнесчастного и бестолкового из бомжей. Обращаться за помощью к духовному побратиму Крамеру ему до времени не хотелось, но и искать приюта в очередном подмосковном храме тоже душа противилась: должно быть, гордынька не позволяла? С тем и бродил он однажды вечером по занесенной снегом старомосковской улочке и всё приглядывался к столбам, не промелькнет ли где объявление с приглашением на работу.
Объявления попадались, да всё какие-то новомодные: там подыскивали провайдера для Интернет-кафе, там сватали мерчандайзера в элитный отдел по сбыту; но вот грузчики или дворник никому, как на грех, не требовались.
Совсем опечалился было Князь, пригорюнился не на шутку. Да тут у метро «Тургеневская», прямо на фоне стеклянной башни с вывескою ЛУКОЙЛ, он увидел двух молодцов в желто-синих шарфах на шеях: они рассовывали прохожим бесплатные газетенки. Причем, раздавали они свои тонюсенькие листочки с таким молодым азартом, так весело и задорно, что Князь поневоле решил взглянуть, а чему же они так радуются? Не спеша подступив к раздатчикам, Князь выхватил из руки одного из них подмокшую на пороше четвертушку обычной газеты «Правда». И при свете тусклого фонаря, раскачивавшегося над входом в стеклянный подвал метро, с трудом разобрал название: Орган Либерально-демократической партии России и фракции, «Правда Жириновского».
- Так вот же оно! – вдруг подумал Князь. – Бороться с несправедливостью в одиночестве не возможно! Нужна партия, крепкий и честный лидер, думающий о народе! Только так и никак иначе Правда Божья в этом мире всенепременно восторжествует!
Окрыленный внезапно возникшей мыслью, он подступил к раздатчикам и деловито спросил у них: а где бы найти ему самого Владимира Вольфовича.
- Да кто ж его, маму, знает, - бодро ответил один из них. - Мы можем лишь показать подвал, где выдают для раздачи его листовку. Может, оптовики подскажут, где можно самого Жирика отыскать. А заодно уж, если тебе его треп так нравится, возьмешь у них для раздачи упаковку-другую его байды. Рассуешь экземпляров сто, на ужин подзаработаешь. А тысячу одолеешь, сможешь на эту ночь снять себе теплое койко-место. Всё лучше, чем по холодной Москве болтаться, да в размокшем картонном ящике с крысами куковать.
С доводами газетчиков трудно было не согласиться. Поэтому Князь дождался, пока они рассуют прохожим последние экземпляры искомой «Правды…» и пошел вместе с ними за новой порцией этой же газетенки.
Чавкая разодранными кроссовками по раскисшим от соли заснеженным полыньям, Князь, чтобы только прервать молчание, поинтересовался:
- А если вы, скажем, наберете газет побольше, а потом возьмете, да выбросите их в урну, вам, что, тоже за них заплатят?
- А как же! – с едкой иронией усмехнулся старший из молодцов. – Догонят, и ещё заплатят!
- А второй раз догонят, и ещё дадут! – в тон ему проурчал товарищ, и оба газетных распространителя зло и рассерженно рассмеялись.
Отсмеявшись, они объяснили Князю, что параллельно с набором распространителей оптовики собирают также команду тех, кто будет следить за ними. За каждую выброшенную газету из зарплаты распространителя вычтут потом двойную, а то и тройную стоимость одного экземпляра «Правды…». Таким образом, можно взять для раздачи хоть сто упаковок «Жириновки», но в результате ещё и остаться должным. А то и по уху схлопотать.
- Мы поначалу тоже хотели проехать на дурачка, - объяснил Князю старший из молодцов, - набрали по стопке «Правды…», да и выбросили их на фик. А через час-другой, когда пришли получать зарплату, там нас уже пасли. Трется около кладовщицы такой, вот, как ты, папаша, да с мобильником, знай, играется. А как только приметил нас, тут же разулыбался, да и сунул свою мобилу в руки раздатчице «Жириновки». Та подозвала двух бугаев и только при них, родимых, наши фотки нам же и показала: вот, мол, как вы раздавать устали, а вот и тот самый мусорный ящик, куда вы газеты сунули. Признаться, мы так опешили, что даже не отпирались. Повинились, и, понимая, что с нас, безусловно, вычтут стоимость каждой «Правды…», принесенной этим шакалом с мусорки, снова взялись за тот же промысел. А куда, с голодухи, денешься? Жирик хоть что-то платит. А другие, которые нам, лохам, золотые горы по-первости обещают, поводят, поводят за нос, а в результате – шишь: всюду - одно кидалово. Так что два вечера натощак, с полпятого до восьми, раздавали мы эту хрень бесплатно, пока штраф свой не отбомбили, и только на третьи сутки нам начали выдавать зря-плату. Поэтому ты, папаша, тоже не шибко-то увлекайся. Все мы, конечно – крутые парни, да и они ведь не дураки. Деньги за просто так никто никому не платит. Почему мы так и стебаемся? Чтобы газету живее брали. За креатив, родной, бонусы начисляют! Тебе, кстати, тоже чего-нибудь придумать потом придется. Иначе с голоду околеешь.
Так вот, негромко переговариваясь, Князь и парочка пареньков дошли до сумрачного подъезда с единственной тусклой лампочкой, освещающей вход под лестницу, в бетонный полуподвал.
Почти всё пространство этого необъятного, едва-едва освещенного парою тусклых лампочек полуподвального помещения, от грязного пола до потолка, было завалено кочанами мокрой гнилой капусты. И только в самом конце прохода, на расчищенной от капусты, хорошо освещенной прожекторами приземистой спортплощадке, рядышком с гирями и с блинами лежащей на тачке штанги высились три поддона с аккуратно сложенными на них упаковками «Правды Жириновского». Две пожилые женщины в подбитых овчиною безрукавках и один молодой мужчина в темно-бардовом ватнике деловито снимали с поддонов свертки и, срывая с них плотную упаковочную бумагу, раздавали вновь подходящим распространителям, кому – только несколько экземпляров «Правды…», кому-то – с дюжину или с две; а кому-то, - как, скажем, толстому мужику в тулупе, - увесистый, чуть меньше фабричной упаковки, заранее приготовленный черный пакет с газетами. При этом кладовщики все время что-то записывали в огромный, в пятнах чернил, гроссбух, и выдавали распространителям, естественно, очень разные, - от нескольких сотен до пары тысяч, - заработанных за день денег.
Когда Князь попросил у кладовщиков свести его с Жириновским, одна из работающих здесь женщин, не прекращая рассовывать газеты подступающим к ней газетчикам, спокойно и вежливо объяснила:
- Мы не можем свести Вас с Владимиром Вольфовичем. Потому что сами не знаем, где он теперь находится. Но иногда, с теми, кто лучше других справляется с раздачей его газеты, Владимир Вольфович встречается лично. Правда, бывает это довольно редко: раз или два в предвыборную компанию. И, тем не менее, такие чудеса случаются. Хотите попробовать, берите газеты и преступайте к делу. Если у Вас получится, Жириновский сам потом Вас отыщет. А не получится, - не взыщите, у Владимира Вольфовича и без Вас дел ведь невпроворот. Россию спасать, это Вам – не хухры-мухры.
Подумал, подумал Князь, почесал свои сероватые, прикрытые легкою сединой залысины, да и махнул рукой:
- А, была – не была. Где наша не пропадала!
И, взяв огромную пачку газет подмышку, двинулся к выходу из подвала.
- Э! А зачем же так много взял? - окликнула Князя дама-распространительница. – А если с раздачею не пойдет?…
- Получится, - твердо отрезал Князь. – Мне нужно с Владимиром Вольфовичем повидаться. Очень!
И, более не сказав ни слова, а лишь перекинув сверток из-под одной подмышки под другую, двинулся дальше к выходу.
Пожав узенькими плечами, кладовщица лишь кривенько усмехнулась и, кивком головы указав на Князя, приказала старшему из парней, приведших его на склад:
- Сходи за ним, поснимай, - сунула парню старенький, со встроенной фотовспышкой, сотовый. – Да газетки потом не забудь после него раздать. А я за них премию тебе выпишу.
- Хоккей! – радостно выкрикнул Паренек и бросился вслед за Князем; тогда, как его товарищ, принимая от кладовщицы огромный пакет с газетами, завистливо посмотрел убегающему вдогонку.
- Чудак-человек, - подытожила Кладовщица. – Ему надо, значит получится. Во, логика! Обалдеть!
- Колхозник, - заискивающе взглянул ей в глаза молоденький паренек-раздатчик: - Нечего: малость обтешется, поумнеет!
А между тем, прямо у входа в метро «Тергеневская», вытащив из пакета первую газетенку и незаметно перекрестившись, Князь гулко воззвал к прохожим:
- Товарищи! Господа! Братья и сестры! Россия гибнет! Поля не пашены, заводы разрушены, русский народ спивается и вымирает от безнадеги! По миллиону в год теряем мы без войны! Вдумайтесь в эту цифру. И если Вы понимаете, чем это может кончиться, то Вам уже не захочется отдыха на Мальдивах.
По мере того, как он извергал из себя слова, и каждое, как булыжник, с мясом выкорчеванный из сердца, гулко разил в толпу, снующую в переходе, некоторые из тех, кто пробегал мимо Князя вверх или вниз по бетонной лестнице, принялись озираться и прислушиваться к оратору. Так что уже через полчаса, невзирая на общую суету и слякотность, в темном сыром тоннеле вокруг Князя образовалась небольшая гурьба народа, которая с интересом прислушивалась к нему и, соглашаясь со всем, кивала.
Когда же Князь, наконец, умолк и, оглядевшись по сторонам, потянулся к стопе с газетами, к нему из сумрака протянулась чья-то довольно крупная, влажная от дождя рука.
Удивленно взглянув на руку, Князь сунул в неё газету. А как только рука отпрянула, из темноты протянулась к Князю уже небольшая, женская, блестящая талым снежком рука. Прижатый толпою в стене тоннеля, Князь едва успевал рассовывать газеты в тянущиеся к нему руки, когда сиплый мужской недовольный бас раздраженно и сдержанно прохрипел:
- Больше одной газеты в одни руки не давать!
Но вот, наконец, и последняя газетенка была выхвачена у Князя чьей-то довольно цепкой дрожащею пятерней, и тогда наблюдавший за ним из темени бывший газетный распространитель, посланный проследить за Князем, незаметно приблизившись к новичку, тихо, с едва скрываемой завистью, процедил сквозь зубы:
- Ладно. Попытаюсь тебе помочь. Подходи завтра, к шести вечера, в капустный полуподвал. Я с Жириком созвонюсь. Авось, он с тобой и встретится.
Естественно, к шести вечера следующего дня никакой «Жирик» на встречу с Князем не пришел. Не появился он и на второй, и на третий вечер к пункту раздачи своей газеты. И только уже к концу более, чем двухмесячной предвыборной компании, когда Князь стал одним из главных газетных распространителей на своем участке, а слух о его зажигательных выступлениях докатился до самой Госдумы, к дорожному переход возле метро «Тургеневская» на новеньком, ослепительно-черном «Лексусе» подкатил, наконец-то, и сам многолетний бессменный лидер ЛДПР, - Владимир Вольфович Жириновский.
Сквозь плотные ряды слушателей он с трудом протолкался к Князю, как всегда, ораторствовавшему на лестнице, и как только тот, завершив свой спич, принялся раздавать газеты, спросил у него с досадой:
- Ну, и чего тебе? Только давай, быстрее. У меня на тебя только минута времени.
- Владимир Вольфович, - обалдел на секунду Князь. – Вы?
- Я, я, - с нетерпением выдохнул Жириновский и, помогая Князю рассовывать в руки своим поклонникам шуршащие на ветру газеты, поторопил бомжеватого Златоуста: - Чего искал-то?!
- У Вас тут, на обратной стороне газеты написано: «Россия для русских», - наконец-то, нашелся Князь. – А должно быть: «Россия для тех, кто любит Россию». Иначе нам родину не поднять! Запад задавит массовостью!
- Много ты понимаешь, – с легким превосходством усмехнулся Владимир Вольфович, и, замечая, с каким вниманием слушает их толпа, сгрудившаяся на лестнице, со свойственным ему пафосом и нахрапистостью, приосанившись, заявил: - Но я готов с тобою поспорить! И для начала предлагают выступить тебе в Думе. Пусть знают, что народ о них, слугах народных, думает. Не побоишься??!!
- Нет! – твердо ответил Князь.
- Отлично, - взглянув на золотые наручные часы, улыбнулся Владимир Вольфович и протянул на прощание Князю руку. – Приходи завтра, к двенадцати, к центральному входу в Думу. Только не опаздывать! Да, кстати, как там тебя зовут? Надо будет оформить пропуск, – вынул он из кармана пальто электронную записную книжку.
- Виктор Яковлевич Крылов, - чинно ответил Князь и тихо добавил: – Князь.
- А паспорт, Ваше сиятельство, надеюсь, у Вас в порядке? - насторожился Владимир Вольфович.
- В смысле? – не понял Князь.
- Ну, гражданство у тебя российское? Или ты князь лапландский? А, может, и караим?
- Русский я! – резко ответил Князь. – По-паспорту я чуваш, но по душе я - русский, - полез он в карман за паспортом.
- Верю, - накрыл его руку Владимир Вольфович и, направляясь уже к машине, кивком головы указал на паспорт, вынутый Князем из бокового кармана курткочки. – Не забудь прихватить с собой. А то без него не пропустят. Бюрократизм кругом! – отрезал уже для толпы народа, с восхищением созерцавшей настоящего «Жириновского», и, кутаясь в поднятый воротник пальто, поспешил удалиться в «Лексус». – До завтра. И не опаздывать! А не то, разжалую в камергеры!
На следующее утро, ровно за полчаса до назначенной ему Жириновским встречи, по раскисшим от талого снега лужам Князь подошел к высотному зданию на стыке двух самых центральных Московских улиц, - Охотного ряда и Тверской. Приближаясь к центральному входу в многоэтажку с огромной светящейся надписью над подъездом: «Госдума», Князь чинно перекрестился. И, поравнявшись с будочкой полицейского, обратился к застывшему близ неё сержанту:
- Меня – Виктор Яковлевич Крылов зовут. Тут должен быть где-то пропуск.
Как ни странно, но Князя, действительно, уже ждали. Щеголеватый сержант полиции, быстро проверив потрепанный князев паспорт, перед тем, как открыть небольшой шлагбаум, выкрашенный под зебру, вежливо объяснил:
- Первая дверь направо. Сразу у входа надо будет зарегистрироваться. Получите пропуск, и - к вертушке. Привратники Вам подскажут.
И действительно, уже через две минуты, зарегистрировавшись в одном из множества бронированных окошек, выходящих в фойе приемной, Князь предъявил выданный ему пропуск одному из двух бритых мужчин в костюме и в белой рубашке с галстуком, замерших у вертушки.
Мужчина, мельком взглянув на пропуск, пропустил Князя через вертушку. И тот, оказавшись в огромном зале, отделанном под паросский мрамор, слегка ошалев от роскоши, настороженно огляделся.
Всюду, куда ни глянь, из белизны высокого квадратного потолка, как сосульки, свисали пирамидальные, из хрусталя и металла, люстры, Они отражались во множестве развешенных по квадрату фойе зеркал. Кроме люстр и такого же беломраморного, как стены и потолок, пола, в зеркалах отражались ещё ковры, да несколько человек, неспешно прохаживающихся по них. Один из этих вот отраженных в десятках зеркал паренек в костюме, мягко подкравшись к Князю, поинтересовался:
- Простите, Вы, случайно, не князь Крылов?
- Ага, - улыбнулся Князь. – А как ты меня узнал?
- Да уж… узнал, - улыбнулся в ответ парнишка и жестом пригласил Князя проследовать за собой: - Пойдемте. Вас уже ждут.
Прыгающей походкой немного нескоординированного кузнечика Паренек провел за собою Князя по широким мраморным переходам и таким же широким гранитным лестницам на третий этаж дворца. В царстве стерильности и покоя, где практически все прохожие были одеты в едином стиле: в деловые костюмы с галстуками или, изредка, в китель с планками, Князь в своей мятой спортивной курточке и в спортивных штанах с лампасами выглядел несколько диковато. Его пару недель не бритое, обветрившееся лицо, в сочетании с добродушным, слегка обалдевшим взглядом так разительно отличалось от холеного вида думцев, что тот же Владимир Вольфович, встретившись с Князем в своем огромном, заваленном всякой всячиной кабинете, только и смог, что крякнуть:
- О! Да ты и взаправду князь! Такой правду-матку в мордасы врежет. И, учти, если что-то пойдет не так, я тебя защитю.
Оттянув узелок на галстуке, Жириновский на миг задумался, после чего, решительно посмотрев на свои наручные, швейцарские часы, сказал:
- Ну, всё. Нам пора на рубку. Я в двух словах открою. И тут же передам слово тебе. Надеюсь, не подкачаешь?
Князь лишь потряс в ответ лысоватою головой.
И тогда, выводя его в такую же необъятную, как и только что ими покинутый кабинет, приемную, Жириновский спросил у Князя:
- Говорят, ты в прошлом боксером был?
- Да кем я только и не был? - раздухарился на секунду Князь; на что Жириновский, шагая с ним рядом вдоль длинного светлого широкого коридора, тихо и сдержанно подытожил: - Вот за всю свою жизнь собачью собери себя в рог и бей!
В сравнительно небольшом, с кафедрой в виде веера, сходящегося к трибунам, зале собралось совсем немного народа: человек пятьдесят мужчин в строгих костюмах и в белые рубашки с галстуками, да семь или восемь женщин в скромных, палевых оттенков, жакетах и в твидовых пиджаках.
Стремительно появляясь из-за высокой дубовой двери, Жириновский рассеянно улыбнулся всем и, сбрасывая пальто прямо на руки Князю, тихо шепнул ему:
- Брось где-нибудь, и присядь пока, сейчас я тебя представлю.
Безропотно повинуясь, Князь бросил пальто на спинку ближайшего к себе кресла и опустился рядом, на оббитое красным бархатом, мягко прогнувшееся под ним седалище.
Тем временем Жириновский, оставшись в одной толстовке и в белых холщевых брюках, повернулся лицом к седовласой даме, одиноко сидящей за длинным столом президиума, сразу же за трибунами, и попросил её:
- Анна Васильевна, начинаем.
Женщина бодро встала и, призвав всех присутствующих к порядку, предоставила слово Владимиру Вольфовичу.
Жириновский привычно взошел на подиум и объявил с трибуны:
- Итак, господа либеральные демократы, сегодня мы собрались всего лишь по одному вопросу: что вы собираетесь делать после того, как я опочию.
В зале зашевелились. С разных мест послышались замечания:
- Ну, что Вы, Владимир Вольфович, живите, как можно дольше!
- Мы все Вам только добра желаем!
- Да это понятно, - отмахнулся Владимир Вольфович. – Ещё б Вам мне зла желать? Один ведь за всех тяну! Только дело ведь не во мне, а в вас! Что вы собираетесь делать, когда я откину когти? Чем, если что, займетесь? В Думу вас больше не изберут. Работать вы – разучились. Денежки быстренько разойдутся. Ну, и чего: в бомжи?
В зале повисло тягостное молчание.
Выдержав паузу, Жириновский с видом русского Муссолини, приподняв вверх нижнюю губу и подбородок, продолжил:
- Так, вот, чтобы Вы слишком не воспаряли, я пригласил к нам на заседание самого заурядного представителя от народа. Послушайте, господа, что о вас народ думает. Виктор Яковлевич, прошу!
И Владимир Вольфович, уступив на трибуне место «самому заурядному представителю от народа», торжественно удалился в зал.
Князь встал и прошел к трибуне. Подтянув на виду у всех свои старые спортивные шаровары с генеральскими лампасами, он спокойно перекрестился и, помолчав, сказал:
- Сельское хозяйство вы разорили. Заводы остановили. Медицину почти угробили. И это по-вашему – Перестройка!? Да за такие, извините меня, реформы царь Иван Васильевич Грозный своих бояр на кол бы пересажал. И прав бы был. Русский народ его с радостью б поддержал. Боюсь, что и вы, господа-товарищи, если не образумитесь, вскоре того ж дождетесь!
Думцы зашевелись. С настороженностью поглядывая то на странного лопоухого «представителя от народа», то на спокойно слушающего его, явно довольного Жириновского, женщины и мужчины начали переглядываться, перешептываться, поскрипывая пружинами мягких кресел. Так что вскоре уже, не один лишь Владимир Вольфович, но и все остальные думцы принялись слушать Князя, что называется, затаив дыхание.
Между тем, оглядев присутствующих своим кротким, слегка мутноватым взглядом, Князь, помолчав, продолжил:
- Покайтесь, пока не поздно! И начинайте думать, а не дворцы на Рублевке строить, да иномарочки покупать. Надоела народу такая власть! Сталина люди жаждут! И они своего добьются! Говорите, себе на голову? Ну, так и хрен с ним. Нам к ГУЛАГам не привыкать! Зато и вы там все передохните! А это народу – в радость!
Так на глазах у всех из плюгавого и потешного московского маргинала Князь постепенно преобразился взаправдашнего оратора, в настоящего, неподдельного народного трибуна. Уже не обращая внимания на притихших в амфитеатре думцев, он принялся, как всегда, извергать из себя слова: говорил, практически не раздумывая, что приходило в голову, то он и исторгал. Рассказал про аборты и про разводы, и про то, как развращает нас современное телевидение. От телевиденья перешел к всевластию Золотого Тельца - мамоны, истинного кумира послесоветского человека. И на примерах своих знакомых убедительно доказал, как она разрушает все: производство, семью, сердца, уверовавших в неё людей. Минут двадцать, а то и больше вещал Князь с трибуны в зал. А когда он, закончив свой монолог, угрюмо взглянул пред собою, в партер, то от представшей ему картины Князь даже рот разинул.
Дело в том, что сидящий напротив Князя, в первом ряде амфитеатра, усатый седой Старик в черном, как смоль, капитанском кителе с золотою звездой Героя России и с орденскими планками во всю грудь, - он строго и даже несколько неприязненно слушал до этого речь оратора, - вдруг смахнул набежавшую на глаза слезу и первым, привстав, захлопал. За ним заплескала в ладоши дама, сидящая на галерке. А уже через миг-другой, дружно вставая с кресел, громко и продолжительно зааплодировали и все остальные думцы.
………………………………………………………………………………...
В тот же вечер, в фойе Госдумы, окруженный толпой народа, Князь, вращая туда-сюда лопоухою головой, с обалдело-придурковатым видом искренне пробовал вслушаться в наставления теребивших его партийцев. До его помутившегося от счастья, растревоженного сознания, сразу со всех сторон, долетали обрывки фраз.
- Ну, наконец-то, Владимир Вольфович! – шептала одна из женщин застывшему рядом с Князем, донельзя довольному Жириновскому. - Теперь наша партия спасена! С таким альтер эго Вы можете спать спокойно! Да, он оттянет от Вас, наверное, часть Вашего электоратора; но зато Партия от этого только выиграет.
А в это же время, с другой стороны от Князя, прямо ему на ухо, дышал перегаром и запахом чеснока щупленький человечек в мятом костюме и в грязной сорочке с галстуком: - Так Вы, значит, князь Крылов?! Рад познакомиться, будущий царь, Константин Кирилыч! Ну, наконец-то наши православно-монархические ряды пополнились истинным Златоустом!
В другое же ухо Князю бухтел тот самый Усач-Старик в черном капитанском кителе с золотою звездой Героя России и с орденскими колодками во всю грудь, который первым из депутатов встретил князево выступление шлепками аплодисментов:
- Теперь главное – не спеши! Я, вон, дурак, с Крайнего Севера, погнался за комнаткой в коммуналке! А в результате - что? С золотою звездой Героя России только и смог, что в помощники депутата выбиться! Так что ты уж, родной, не сразу ложись под Жирика за квартирку. Малость и покобенься! Уважать только больше будут.
- Как Вы можете… - уважительно возмутился Князь. – Вы же Герой России! Родина гибнет, а Вы – квартирка...
- Вот на этом ты, брат, и стой! – успокоил его Герой. – Не могу, мол, молчать, и баста. Россиею торговать – не буду! И никому теперь не позволю! Кстати, за этот вот праведный гнев – здесь больше всего приплачивают.
……………………………………………………………………………….
Когда торжества по случаю принятия в Партию «нового дарования», наконец-то, были завершены; и Князь остался наедине в кабинете с Владимиром Вольфовичем, Жириновский, достав из шкафчика бутылку с армянским «Ноем» и две хрустальные рюмки, наполняя их коньяком, сказал:
- Ну, вот, Витя, мы тебя и проверили. Раз наши ребята приняли, значит и остальные примут. Завтра зайдешь к моей секретарше, она выпишет тебе постоянный пропуск, и начинаем действовать. Потрись тут пока, послушай, что говорят другие, а послезавтра, на теледебатах с дядюшкой Зю, я тебя и опробую. Быть тебе, Витя, публичным мэном! Вот за это давай и выпьем!
Чокаясь рюмкой о рюмку Владимир Вольфовича, Князь ни с того, ни с сего вдруг брякнул:
- Ну, а когда же Россию спасать начнем?
- Россию, - пригубил из рюмки Владимир Вольфович и попытался перескочить на другую тему. – Прекрасный коньяк. Попробуй. Настоящий, армянский, не тот, поделочный, который в бутиках продают. Мне его мой армянский партнер по бизнесу прямо из Еревана выслал. Только не сразу всю рюмку дуй. Сперва погоняй по нёбу, горло пополощи. Ну, как букет, ощущаешь?
Князь промычал:
- Ну, да… - и снова перескочил на основную тему: - Ну, а Россия как же?! Когда станем спасать её?!
- Видишь ли, Князь, - хлопнув рюмочку коньяку и наполняя её вторично, начал Владимир Вольфович: - Здесь – Дума. Мы только законы пишем. А спасают Россию там, - указал он пальцем под потолок.
- Ну, так давайте такие законы напишем им, чтоб они поневоле начали развивать промышленность, вкладывать деньги в образование, в сельское хозяйство…
- Стоп, стоп, стоп, - прервал его речи Владимир Вольфович. – Это ты у себя в бомжатнике будешь вкладывать свои денежки, когда они у тебя появятся, куда там тебе приспичит. А здесь, наверху, тысячи, миллионы невидимых миру нитей. Одну какую-то оборви, и вся экономика враз рассыплется. Так что спасать Россию мы будем лишь на словах. За это нам, кстати, и деньги платят. Громи всех, Витёк, бичуй. Но и шибко не зарывайся. Когда время голосовать придет, нажмешь, дорогой, ту кнопочку, какую я тебе укажу. А мне, чтоб ты знал, оттуда, - вновь указал он пальцем под потолок, - заранее, из Кремля, укажут.
- И что, никакой свободы? – вытаращился Князь.
- Свобода, как сказал ещё дедушка Ленин, есть – осознанная необходимость, – спокойно отрезал Владимир Вольфович. – Нет, если ты вдруг задумаешь бизнес какой-нибудь замутить, или квартирку себе прикупишь, это – не возбраняется. Тут ты вполне свободен. Но, чтобы закон какой мимо Кремля принять, то тут уже мы с тобой, как удачно заметил наш Президент, «рабы на галерах». Понял?
- Э, нет! Мы так не договаривались, - вдруг отмахнулся Князь и, повернувшись лицом к двери, поковылял по ковровой дорожке к выходу из кабинета. – Я думал, вы тут серьезные пацаны. А у вас тут какой-то театр дешевенький.
- Да нет, Витек, ошибаешься! – зарычал Жириновский ему вдогонку. - Весьма дорогой театр!
И как только Князь тупо остановился, Жириновский стремительно подступил к нему и объяснил рассерженно:
- Со всей России сюда самых талантливых «клоунов» собирают. Тех, у кого от Бога сердце болит за Родину. А потом помаленьку да полегоньку обтесывают в горниле. И на выходе получаются такие, как мы с тобой. Ты думаешь, почему тебе сегодня так аплодировали?! Да потому, Витек, что все мы когда-то такими были: горячими, неподкупными, за Россию в огонь и в воду! А нам, умные дяди и тетеньки с логарифмическими линейками объяснили, что Россия-то начинается с нас самих. Да с наших голодных семей. Вот накормите их для начала, тем и поможете всей России. Помнишь, небось, даже в Евангелие говорится: «Кто не любит своих домашних, тот хуже неверного». Так что, давай, Витёк, вернемся обратно, к «Ною», да начнем потихоньку твой личный Ковчег рубить.
Жириновский взял Князя под локоток и хотел уже вместе вернуться назад, к столу с поблескивавшими там рюмками и с поллитровкой «Ноя», как Князь вдруг, отдернув руку, пряча глаза, сказал:
- Не забываете, что я – детдомовец. И для меня семья – это вся Россия, разом.
И он быстро закосолапил снова к двери в приемную.
- Дурак! – долетело ему вдогонку. – Ну, и что ты кому докажешь?! Да, никому же и - ничего! Просто жизнь свою под откос пустил. И тысячу раз потом пожалеешь об этой дури. Да только ведь поздно будет! Подумай, Витек! Пошевели мозгами, если они у тебя имеются! И завтра, с утра, приходи за пропуском.
Хлопнула дверь, простучали в приемной Владимир Вольфовича удаляющиеся шаги; и Жириновский, достав из шкафчика пустой граненый стакан-лафетник, наполнил его по дужку дорогим эксклюзивным «Ноем» и одним махом опорожнил его.
Приложение № 2: ВНЕБРАЧНЫЙ СЫН СОЛЖЕНИЦЫНА
Когда умер Александр Исаевич Солженицын, Князь сидел у себя в коморке, в незакрытом ещё в ту пору полулегальном Патриаршем общежитии, и уминал перед экраном старенького ТV жареную картошку с воблой.
Узнав о постигшей страну трагедии, Князь, естественно, опечалился. И сразу после того, когда дикторша телевидения с соответствующей моменту горечью в хорошо поставленном мягком голосе объявила о том, что погребение великого русского антисоветского писателя состоится через три дня, в центральном соборе Донского монастыря, Князь тотчас решил: еду!
Утром, через два дня на третий, с первой же электричкой он заехал в Москву, в Донской, и вместе с товарищами-монахами, - с ними он не единожды встречался у старца Кирилла (Павлова), - стал готовить собор к поминальной службе. Точнее, монахи сами незаметно вынесли из кладовой и водрузили посреди храма огромный дубовый стол, покрыли его роскошной, сине-лиловой скатертью, а на скатерть, вынеся его из часовенки, вознесли резной деревянный гроб с покоившимся в нем телом великого антисоветского человека. Князю же оставалось совсем немногое: приглядывать за покойником и отгонять от гроба чересчур взбудораженных его смертью поклонников и поклонниц.
Будучи по натуре человеком кипуче деятельным, Князь моментально справился с порученным ему делом: он выстроил первых, пришедших на погребение угрюмых бородачей «П»-образным редутом вокруг стола с возвышавшимся над ним гробом. Причем, практически все пространство между столом с дубовою домовиной и дружной когортой тех, кто согласился своими спинами сдерживать всё усиливающееся давление стремительно пребывающих толп народа, Князь заставил памятными венками, а столешницу вокруг гроба и парочку-тройку стульев, вынесенных к столу, завалил бесчисленными букетами подносимых живых цветов.
Одним словом, к тому моменту, когда, подъехав на личном хаммере, в храм, одетая во все черное, тихой скромной походкой, в сопровождении трех сынов, вошла Наталья Дмитриевна Солженицына - безутешная вдова покойного, - Князь раскуражился до того, что все монастырские казачки и даже видавшие виды, суровые московские полицейские, присланные «Оттуда» обеспечить порядок во время богослужения, слушались исключительно только его приказов.
Занимая почетное место, в двух-трех шагах от гроба, Наталья Дмитриевна Солженицына поневоле обратила внимание на этого неказистого, но крепкого мужичонку с небольшою бородкой клинышком и с точно такою же, как и у самого усопшего, залысиною на темени. Судя по возрасту мужичонки, никому не известный распорядитель предотпевальных сборов вполне мог родиться в ту самую смутную пору освобождения Солженицына из ГУЛАГа, когда будущий гений антисоветской литературы обрел уже ссылочную свободу, но с самою Натальей Дмитриевной пока что не познакомился. С другой стороны, - на отпевании Солженицына присутствовало так много докучливых журналистов, как наших, так и иностранных, что не заметить присутствия столь бойкого мужичонки, которому подчинялись не только местные служки правопорядка, монастырские казаки, но даже сама московская, независимая полиция, - столь падкие на сенсации представители Прессы и Телевидения попросту не могли. Одним словом, - назревал скандал. Причем скандал – не шуточный, с самыми невероятными разоблачениями и предположениями, которые неизбежно замарают потом мундир доселе ни в чем не запачкавшегося Писателя. И уж, кому-кому, как ни Наталье Дмитриевне чистота писательского мундира мужа, пусть уже и усопшего, была очень даже не безразлична. Ведь столько лет они вместе с Сашей так тщательно подчищали и берегли её, эту так важную на Руси чистоту писательского мундира. И тут вдруг, в один момент…
Короче, чуток постояв в растерянности, подумав и сдержанно оглядевшись, - всюду, куда не глянь, щелкали затворами фотокамер ненавистные журналисты, - Наталья Дмитриевна набралась-таки храбрости и с легкой, обворожительною улыбкой на побелевших от дикого напряжения, хотя и совсем не подрагивающих губах, подступила вплотную к Князю.
Беря его мягко под руку, Солженицына поинтересовалась:
- А Вы, извините, – кто?..
- Я… - широко улыбнулся Князь, - почитатель таланта Вашего мужа.
- И всё? – вновь улыбнулась Наталья Дмитриевна.
- А что, этого мало?! – искренне удивился Князь.
- Ну, что Вы! Вполне достаточно, - облегченно выдохнула вдова. – Саше было бы лестно узнать о том, что в числе многочисленных почитателей его дара есть и такие простые благородные люди, как Вы…. Извините, не знаю Вашего имени-отчества?
- Князь, - расплылся в улыбке Князь. – Виктор Яковлевич Крылов.
- Вы, случайно, не родственник басенника Крылова…? – польстила Князю Наталья Дмитриевна.
- Нет. Я – просто Крылов. Чуваш. Однофамилец тому Крылову.
- Ах, так Вы просто однофамилец! – ещё более ласково улыбнулась Наталья Дмитриевна. – Чудесно! Что ж, сразу после отпевания приглашаю Вас на поминки. Вы, надеюсь, не возражаете?
- Нет, конечно! – искренне обрадовался Князь и тотчас же усомнился: – А меня – пустят?!
- Конечно, - успокоила Князя Наталья Дмитриевна, - Сейчас попрошу Ермолая, и он лично проведет Вас после отпевания ко мне, в машину.
И действительно, отойдя от Князя, Наталья Дмитриевна подступила к самому толстенькому из своих сынов, похожему на забавного медвежонка Ермолаю и, указав глазами на Князя, что-то шепнула ему на ухо. Устало взглянув на Князя, Ермолай безразлично пожал плечами: как скажешь, мол, мне без разницы. После чего Вдова вновь заняла свое место в изножье гроба мужа.
Все эти «мелочи светской жизни», безусловно, не ускользнули от пристальных взглядов тех, кто зарабатывает деньгу на всевозможных «невинных шалостях» богатых и именитых. Многочисленные представители Прессы и Телевидения, что называется, всполошились. И вспышки множества фотокамер в сотнях ракурсов и нюансов запечатлели встречу безутешной вдовы Писателя с возможным внебрачным сыном великого Правдолюбца. Жрецы и авгуры публичных склок, подноготной грязцы и гнили буквально облизывались при мысли о назревавшей на их глазах внутрисемейной «драме».
Зато как же была довольна и сама писательская вдова, Наталья Дмитриевна Солженицына! Ведь именно с той минуты, когда она набралась храбрости и заставила себя подойти к этому бойкому мужичонке в спортивных трико и в тенниске, с такой вопиющей бесцеремонностью распоряжавшемуся у гроба её супруга, все нити истинного и теперь уже просто забавного для неё «происшествия», целиком и полностью находились в её руках.
Отпевание было пышным и заняло больше часа. А потом было долгое погребение с многочисленными речами над свеженасыпанною могилой и с высящимся над ней черного камня, резным крестом, который мало-помалу превратился в вершину яркого древне-ведического кургана, сооруженного из венков и букетов живых цветов.
Всё это время Князь держался поближе к Наталье Дмитриевне; так что порядком уставшему от жары, двадцатипятилетнему Ермолаю, в общем-то, не составило большого труда выудить из толпы этого лысоватого, чем-то неуловимо похожего на его отца, неказистого мужичонку и увести его за собой, к матушкиному хаммеру.
………………………………………………………………………………...
На поминках, - а они проходили в огромном зале Дома русского Зарубежья им А.И. Солженицына, что у метро «Таганская», - Наталья Дмитриевна усадила Князя рядом с собой, во главе стола. Так что В.В. Путину и Д.И. Медведеву, - а они тоже присутствовали на мероприятии, - пришлось занять место как бы по правую и по левую сторону от Вдовы Писателя, а заодно уж и от её бомжеватого супер-гостя.
Во время печальной прощальной вечери депутат Госдумы, Владимир Петрович Лукин предложил переименовать Тверскую улицу в улицу имени А.И. Солженицына. На что с аппетитом вгрызавшийся в ножку курицы, Князь тотчас же встрепенулся, откашлялся и сказал:
- Э-э! Зачем снова переименовывать? Тверская, – древняя улица. Пусть так и остается! А вот назвать именем Солженицына какую-нибудь только что построенную зеленую улочку где-нибудь в новом районе города – было бы как раз - то. Никого раздражать не будет. И молодежь оценит. А это – самое важное.
Никто из присутствовавших на поминках не стал спорить с такой простой и, в общем-то, очевидной мыслью. Так что буквально через полгода именем Солженицына, и впрямь, нарекли одну из недавно выстроенных, ново-московских улиц.
В течение поминального вечера несколько журналистов, словно бы ненароком, обращались к Наталье Дмитриевне с интересующих всех вопросом:
- А кто этот человек, который сидит рядом с Вами, на самом почетном месте?
- Мой друг, - пряча улыбку, с гордостью отвечала Наталья Дмитриевна. – Простой русский человек – Виктор Яковлевич Крылов, - почитатель таланта моего мужа. Думаю, Александр Исаевич был бы очень доволен, узнав о том, что на его поминках во главе стола сидит простой русский человек из народа.
На том тогда всё и кончилось. Сенсации у журналистов так и не получилось. Хотя некоторые из них всё же не утерпели. И, дождавшись конца поминок, попытались по выходу из Дома русского зарубежья порасспросить у Князя о его возможном родстве с Писателем. Однако, на всё вопросы, заданные ему дотошной журналистской братией, Князь упорно, с улыбкою, отвечал:
- Да – никто! Просто – почитатель таланта! Народ – любит правду! А Александр Исаевич – писал её. Вот в этом мы с ним родичи!
За столь безыскусно сыгранную им роль, Наталья Дмитриевна Солженицына подарила Князю именные швейцарские золотые наручные часы. Поначалу всем любопытным Князь их давал рассматривать. Да несколько позже понял, что у многих его знакомых этот подарок Писательской вдовы вызывает лишь зависть да раздражение на богатых российских дам, «которые с жиру бесятся», и потому, завернув часы в черную бархотку, сунул их в старый брезентовый рюкзачок, на горку других таких же, дорогих для него «реликвий». Здесь, в брезентовом рюкзачке, кроме подарка Натальи Дмитриевны; находится ещё фотка старца Кирилла (Павлова) с его личной корявой подписью; тряпичные патриарши четки, доставшиеся Князю по случаю выброса на помойку всех ненужных вещей скоропостижно умершего Патриарха Алексия II; а так же разбитые наручники, которыми заковали Князя за «правду» по приказу бывшей Патриаршей Дамы, Татьяны Дмитриевны.
Все эти вещи и по сей день бережно хранятся Князем и перевозятся им по необъятным просторам Святой Руси по мере его продвижения по узкому тернистому прискорбному Пути Христову…
Август – декабря, 2014 г. – август - ноябрь, 2019 г.