Виктор Астафьев. Душа хотела быть звездой. Часть первая.

Автор: Олег Нехаев

В 2001 году. В Красноярске. Не прячась. В открытую. Свои. Не чужие. Убивали писателя Виктора Астафьева. Первыми наотмашь ударили краевые депутаты.

Виктор Петрович был уже в тяжелейшем состоянии. Он чувствовал приближение смерти. Говорил об этом мне в больнице: «Немного мне осталось. Ощущаю, как движение жизни прекращается…»

И какой же было для него непонятной странностью, когда власть вдруг устроила чехарду с добавкой к его пенсии. Речь шла о сумме в три с половиной тысячи рублей.

В ходе рассмотрения депутаты-коммунисты вспомнили астафьевские книги. Вернее, припомнили… Особенно — роман «Прокляты и убиты»… Оказалось, не ту войну он показал, плохо отозвался о наших воинах («пушечное мясо»), не тот образ немецкого солдата вывел. Предал идеалы… Как проклятие на него наложили. При этом, никто из них не был на той войне. Но, выходило, что правду они знали о ней, лучше, чем он.

Депутаты принимали решение по Астафьеву голосованием. Постановили: отказать! И тем самым поставили диагноз самим себе: коллегиальное отсутствие совести у власти.

Ведь Астафьев денег ни у кого не просил. Он вообще об этом ходатайстве ничего не знал. На его лечение просили другие.

Ответили всем громогласно, как в упор выстрелили. Устроили судилище с победным гиканьем на всю страну. Так, даже недруги не поступают с тяжелобольным человеком. А тут – земляки. Причем, сделали это тогда, когда сил отвечать у Астафьева уже не было.

Я потом спрашивал некоторых депутатов, задавал этот же вопрос и главе высшей краевой власти Александру Уссу: как могло произойти такое? Они объясняли, что… хотели по-иному. Мол, если бы не другие…

Авторитетные люди страны тогда написали открытое письмо: "...таких людей, личностей, как Виктор Астафьев, - единицы в нашей стране, и нельзя допустить, чтобы местные власти издевались над народным достоянием".

У «местной власти» было четыре месяца, чтобы исправить ситуацию. Четыре месяца. Пока еще был жив Астафьев. Не захотели ничего исправлять. А ведь обвинение, прозвучавшее на всю страну из уст авторитетнейших людей, было страшным: "Законодательное собрание Красноярского края опозорило не только себя, оно опозорило Россию".

Об этом надо помнить. Потому что сами краевые депутаты уже давно получают или будут получать солидную персональную пенсию, когда достигнут соответствующего возраста. Это они лично для себя проголосовали за собственные многочисленные льготы. Без всяких показных судилищ. Без персональных обсуждений.

Не было даже намека на то, чтобы кто-то засомневался в несправедливости такого вердикта. Шкурнический интерес не предавался широкой огласке, но обрел форму закона. И никто не заявил, что откажется от постыдной персональной пенсии. Никто. Ни те, кто голосовал «за», ни те, кто голосовал «против» астафьевской прибавки. Не оказалось совестливых и среди представителей нового созыва. Дорвались до власти и обеспечили себя пожизненными благами. Слуги народные... Стыдобище красноярское.

Вот и выходит, что памятник после смерти поставили Астафьеву. Но ему при жизни пожалели мизер, а себе краевые депутаты отвалили всего сполна и помногу. Взяли и вознесли себя сами на величественный постамент. Тем самым, дав своеобразный знак молчаливому обществу: кто на самом деле является «народным достоянием».

Хотелось бы, но никак не могу забыть мой последний разговор с парализованным Астафьевым. Это был страшный разговор. Страшный по своей интонации. В его словах уже не было никакой надежды. Одна только боль.

А потом, после смерти, нашли записку, обращенную к живущим:"Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать Вам на прощанье. Виктор Астафьев".

Будет еще горестный вскрик вдовы Марии Семеновны во время моего длинного-предлинного телефонного разговора с ней в апреле 2002 года. Она не сможет ни простить, ни забыть совершенного властью: «Кто бы знал, каким для Вити это было ударом! Как он это все переживал… Кто бы видел его мучения!»

В больнице Астафьев мне скажет: « Думаю, что неблагодарность – самый тяжкий грех перед Богом. И могу сказать, что большую часть своего писательского времени я потратил на помощь другим». Вот, выходит, мы его и “отблагодарили” за все сделанное под самый конец…

Кем я был для Астафьева? Никем. Случайным прохожим, которому судьба подарила три разговора с сибирским праведником из Овсянки. И к этим разговорам я мысленно возвращаюсь все чаще и чаще. И помню я все в мельчайших деталях.

ОСТАТЬСЯ САМИМ СОБОЙ

2001 год. На красноярском рынке покупаю фрукты для хворающего Астафьева. Мне их заворачивают в местную газету. На черном фоне крупным шрифтом написано: «Виктора Петровича Астафьева представлять широкому читателю не нужно. Он самый читаемый сегодня русский писатель». С удивлением рассказываю парню продавцу, как неожиданно все соединяется. Продавец смотрит на меня и не понимает. Об Астафьеве ничего не слышал…

Вспоминая, какой литературой завалены книжные магазины, смотрю на дату выпуска газеты. Но газета почти свежая…

Я захожу к Астафьеву в больничную палату. Палата одноместная, но без излишеств. Он уже встал, после сна. Приглашает: «Проходи, садись, я сейчас». А сам подсаживается к столу и низко-низко над ним склоняется. Так низко, что вначале я даже не понимаю, что он там делает. Вижу только, как быстро-быстро обеими руками что-то перебирает, да так торопливо и сноровисто у него это получается, что мне он тут же начинает напоминать бурундучка, на валежине разлущивающего шишку. И не поворачивая даже головы в мою сторону, говорит: «Люблю кедровые орешки. Слабость к ним питаю… Не сильно торопишься?»

Я вдруг ловлю себя на чувстве неловкости. «Сибирские семечки» он продолжает щелкать с какой-то удивительной детской непосредственностью, так увлеченно и с такой радостной искренностью, как будто и нет никого рядом.

Так бывает, когда зайдешь неожиданно в комнату и застанешь человека за каким-то простым, сокровенным занятием. Хочется побыстрее, тихонечко уйти, пока тебя не заметили…

«Рассказывай!» — просит меня Астафьев. Я начинаю, как мне кажется, с самого приятного. Рассказываю, что возвращаюсь из Енисейска и что в поселке Подтесово хотят назвать его именем новую, современную школу. Астафьев отстраняет кедровые орешки и протестующе машет руками:

— Не надо всей этой мишуры. И почестей мне достаточно, и место есть свое в литературе… Не нужно этого. Хотя и с добротой отношусь я к подтесовцам… Не раз бывал там…И помогал им…Меня по такому же поводу библиотекари в родной Овсянке одолевали. Знаешь, как одолевали!? О-о-о! Но при жизни чтоб моим именем называть.… Нет, не прилично это. Потом… Потом делайте, что хотите…

В.П.Астафьев. Из письма жене. 1967 год: «Как жить? Как работать? Эти вопросы и без того не оставляют меня ни на минуту, а тут последние проблески света затыкают грязной лапой…Настроение ужасно. Мне хочется завыть и удариться башкой о стену. Будь же проклято время, в которое нам довелось жить и работать!..

Нас ждет великое банкротство, и мы бессильны ему противостоять. Даже единственную возможность – талант – и то нам не дают реализовать, употребить на пользу людям. Нас засупонивают все туже и туже…Руки опускаются. И жаль, что это ремесло невозможно бросить».

К моменту нашей встречи Астафьеву исполнилось семьдесят семь лет. И я разговаривал с человеком, который не просто прожил целую эпоху, а сумел еще и осмыслить прожитое. Редко кто берется за такую тягостную и неблагодарную работу.

— Виктор Петрович, однажды Вы сказали: «Главное, чтобы душа была в мире с людьми и с самим собой, а дело было у каждого такое, чтобы забирало целиком». Но у Вас, не очень-то получалось жить со всеми в мире…

— У меня с умными людьми всегда складывались добрые отношения, потому что умею их слушать. Я у Твардовского был пятнадцать минут и больше его слушал, чем сам говорил. Во все уши слушал. Хотя мое время для встречи с ним было очень ограничено. Может, те пятнадцать минут я и отрабатываю теперь всю жизнь. Кто знает…

Вообще, на встречи с умными людьми мне везет. И думаю, что их — порядочных и культурных — надо искать и открывать. А открывши, успевать больше слушать и перенимать. Радоваться, что даром отдают… Нужно научиться не упускать счастливых минут драгоценного и редкого общения с ними.

Сейчас в провинции, в нашей Сибири, по-настоящему образованным, культурным людям живется очень трудно… Я знаю таких, им — очень тяжело. Они находятся в изоляции. Они — сами с собой. Обществом не востребованы.

— У вас была возможность остаться в Москве, но вы всю жизнь прожили в провинции. Тем не менее, другим писателям советовали пожить в столице, «называя это необходимым благом»…

— Москва дала возможность прикоснуться к сокровищам культуры, но жить там постоянно… Нет! А провинция мне помогла остаться самим собой. Остался ли бы я таким в Москве, при моей мягкотелости, – не уверен.

— Вы, сумевший столько пережить и добиться всего в одиночку, так легко говорите об этом …

— Ну а чего уж тут скрывать…Тем более, знаю, о чем говорю: два года я учился в Москве на Высших литературных курсах. Да, были очень заманчивые предложения. Например, рабочая должность секретаря Союза писателей. Для этого я должен был написать хвалебную статью на роман одного нашего классика, родом, кстати, из Сибири. Вот… Я ему сказал: «Книга уж больно толстая, мне не осилить ее со своим одним “гляделом”. (У меня с войны фактически один зрячий глаз остался.) А он говорит: «А ты не читай. Ты ее мельком по диагонали пробеги, лишь бы потом «красных» с «белыми» не спутать». «Нет, — говорю, не буду — ни читать, ни писать». — «Ты подумай, ведь квартиру хорошую тебе дадим. Должность приличная. Да и Москва, все-таки!». Подумал!

Предлагали стать заведующим отделом прозы в журналах: «Смена», «Октябрь», «Дружба народов»… Но это же самая пьющая должность! Каждый приходит и, чтоб как-то увеличить шанс напечататься, притаскивает поллитру. Я бы давно спился из-за своей безотказности. Как это произошло с большинством наших провинциалов, которые давно уже лежат по окраинам Москвы на кладбищах. Это Шукшин похоронен на Ваганьковском, да еще несколько человек с периферии! Все остальные — на погостах, заросших крапивой. Там бы и я, наверное, лежал.

— После провинции Москва как бы давала возможность похлебать сладкую жизнь ложкой … Редко кто упускал такой шанс…

— Я сам себя стал по-настоящему осознавать только в зрелом возрасте. Поэтому раньше, в Москве, запутал бы свою жизнь полностью и наверняка потерял бы семью. А так худо-бедно, но мне ее удалось сохранить. Пятьдесят пять лет, как мы живем с моей Марьей Семеновной. Подумать дико, сколько мы уже вместе! И она у меня, и друг, и помощник, и хозяйка хорошая, настоящий домашний эконом. Этим я могу похвалиться!

Вообще, мне всю жизнь казалось, что на всем белом свете командую только одним человеком: своей бабой. И вдруг, в пятьдесят лет, понял, что глубоко заблуждался, — это она руководила мной, а не я ею…

Продолжение следует