КОРОТКИЙ ОТПУСК НА УКРАИНЕ – 2 ИЛИ ЗА ЧЕТЫРЕ ДНЯ ДО ДЕМБЕЛЯ.

Только что вернулся из Украины. С той самой Подольской Украины, территорию которой вроде бы совсем недавно, при Екатерине Второй, Россия спокойно отчекрыжила от себя и благородно передала для поселения беглым (от крымского хана) запорожским казакам. От Сум, города, в котором я родился, и где прошли моё детство и юность, до ближайшей русской деревни Курской области километров тридцать-тридцать пять, не больше. Четверть века тому назад, при генсеке тов. Л.И. Брежневе, когда огромным СССР руководил Украинский, а, точнее, Днепродзержинский обком партии, никакого вопроса о «незалежности» даже представить себе было немыслимо. От кого отделяться, спрашивается, когда во главе одной-шестой части земной суши стояли все сплошь восточно-украинские хохлы с редкими вкраплениями русских да евреев? В те времена разницу между нами, сумчанами, и соседями – курянами, составлял только местный говор, так называемый, суржик. А вот в большинстве школ, причем не по принуждению, а явно по зову сердца, - преподавание велось исключительно на цивилизационно-определяющем и культуро-образующем русском языке с двумя обязательными предметами – Украинским языком и Украинской литературой. Этих вкраплений местного, родного и изначального, на фоне огромной, едва ли не обще-планетарной великой русской культуры было вполне достаточно, чтобы ощущать себя украинцем по месту рождения и месту жительства, но русским - по сопричастности к творчеству великих классиков гуманизма - Н.В. Гоголя, А.С. Пушкина, Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого. Чуть позже, к их именам, после моего сознательного прихода к Восточно-Византийскому Православию, присоединились ещё и имена таких Православных Святых, как Антоний и Феодосий Киево-Печеркие, Сергий Радонежский, Серафим Саровский, Кукша Одесский, Ксения Петербургская, Феодосий и Лаврентий Черниговские. Да и если бы кто-нибудь сказал нам в пору Застоя, что Юрий Гагарин или, скажем, Владислав Третьяк – это не «не наши» парни, не знаю уж, как там на Галличине, а у нас, на Сумщине, его просто никто не понял бы. Ни на русском. Ни на украинском. Ни на суржике.

Но вот прошло четверть века. И всё на моей «малой родине» резко переменилось. Разговаривать, правда, продолжают всё так же, на приграничном суржике, а вот думать…, - не знаю, что и сказать….

Впрочем, судите сами:

ДЫМ

От Сум до небольшого районного городка Тростянц с некогда известной на весь СССР шоколадной конфетной фабрикой километров шестьдесят пять, от силы – семьдесят. Рано утром и после шести часов вечера, когда счастливчики-селюки едут в город на заработки или возвращаются с городов с редкой по нынешним временам работы, обычно пускают старенький, ещё допотопный поезд с пятью-шестью вышедшими в утиль вагонами. В это время широкие деревянные плацкартные сидения, пропахшие пылью шестидесятых, забиваются очень плотно, люди буквально сидят друг на друге, иные – даже стоят в проходах: устало косятся по сторонам, негромко переговариваются, и под стук колес на стыках рельс думают свою думу.

Днем же, когда поток пассажиров не так велик, для перевозки дачников и пенсионеров, запускают японский бус, - одинарный или двойной, как тяни-толкай, суперсовременный поезд-вагон; и тогда скорость движения на железной дороге, естественно, увеличивается, а люди, не столь уставшие и замотанные, как рабочие селюки, ведут себя несколько по-другому…

В один из жарких июльских дней, где-то уже за полдень, в одинарном японском бусе мчались среди полей и ярко зеленых, не выгоревших ещё деревьев, человек пять-семь пассажиров: седая старушка в платочке на голове, сорокалетний мужчина с папочкой, пара толстеньких стриженных женщин предпенсионного возраста и белобрысый голубоглазый мальчик, очень похожий на альбиноса. Мужчина с папочкой что-то выстукивал на планшете, стриженные толстушки – негромко переговаривались, старушка сидела смирно, со сдержанным напряжением поглядывая на всех, а вот мальчик, - не по годам вертлявый и шебутной, - бегал между пустых сидений и, то и дело выглядывая за окна, тыкал в пространство пальцем:

- Дым, дым, дым, дым…

В первый раз, когда он прокричал своё «дым, дым, дым», все, находившиеся в вагоне, поневоле взглянули в сторону, куда указывал пацаненок. Но так как за окнами буса никакого не то, что дыма, но даже и легкой туманной дымки, в общем, и близко не было, то все пассажиры поезда тотчас же отвели глаза от бескрайних зеленых далей с редкими деревенскими избами под поблескивающими на солнце крышами и продолжили заниматься каждый своим делом. Сорокалетний мужчина в белой рубашке с короткими рукавами что-то подсчитывал на планшете, женщины обсуждали виды на урожай, старушка с пугливою настороженностью поглядывала на всех, а мальчик, то приседая, то снова выглядывая за окна, вновь закричал, да громко так:

- Дым, дым, дым, дым, дым!

В конце концов, сорокалетнему бритому усачу эти выкрики надоели. И он с явною раздраженностью окрысился на мальчишку:

- Хватит орать! Никакого дыма и близко нет! Сядь, посиди немного.

Мальчик с тоскою взглянул на толстенького холеного усача и, вновь приседая под откидной металлический столик, испуганно забормотал:

- Дым, дым, дым. Дым. Дым.

Одна из двух крашенных толстушек, внимательно посмотрев на мальчика, на его поднятые к ушам, подрагивающие ручки, на прикрытые, будто в ожидании чего-то ужасного, сощуренные глаза, тихо, но веско выдохнула:

- Да он же больной, - и, скосив глаза на одиноко сидящую семидесятипятилетнюю старушку с белом платочке на голове, спросила:

- Ваш?

- Мой, - подтвердила бабка.

- С Донецка, небось?

- С Луганска, - тихо сказала бабка и, опустив глаза, несколько съежилась и собралась, изготовившись к любому повороту событий.

- А. Сепаратисты, - с ленивой брезгливостью протянул Усач и снова уткнулся в свой планшет, продолжая уничтожать, предварительно выстроив их в шеренгу, по пять одноцветных шариков.

- А мама с папой – там остались? – между тем, поинтересовалась другая из крашенных.

- Да, - кивнула старушка. – Вместе с домом. И с погребом. Одна большая воронка на всё про всё….

- Так он у Вас не альбинос? – догадалась первая из толстушек, та самая, которая заметила, что пацаненок - болен.

- Русявый был, - подтвердила бабка.

Женщины замолчали. Разговор приобретал явно доверительный, а значит и человеческий характер. Продолжение его грозило тем, что в чьей-то и без того не очень-то сытой хате могли появиться подселенцы из «вражеского» юго-востока. И так как это отчетливо понимали все: как обе местные крашенные сумчанки, так и сухопарая, в белом платочке, луганчанка, то поневоле все трое женщины в какой-то момент взгрустнули. Обе толстушки вздохнули только и, выразив тем своё искреннее сочувствие потерпевшим, вновь зашушакались о чем-то своем, о женском. Старушка слегка расслабилась. А вот мальчик, выскочив из укрытия под откидным столом, уже беспрепятственно закричал, забегал, тыкая грязным указательным пальчиком в огромное японское окно:

- Дым, дым, дым, дым, дым!

ТАТЬЯНА

Моя жена – женщина крайне общительная. Правда, слава богу, не дома. На даче она способна часами работать на огороде молча: копаться в земле, травить жуков, пропалывать грядки со всякой всячиной. Но вот в электричке, тут уж вы меня извините: видно, в отместку за все часы, а то и за дни молчания, - ведь я, в основном, на заработках, в Москве, а она одиноко живет в деревне, - Ольга отводит душу. У неё в электричке своя компания: такие же пожилые, как и она, несколько молодящиеся особы в возрасте от пятидесяти и выше: у каждой - своя семья, свои – дети, внуки, свои – мелкие или крупные, неиссякаемые проблемы. Ещё задолго до переездов они обычно созваниваются по сотовым, собираются в строго определенном вагоне поезда и, постепенно сходясь в одно небольшое, но весьма говорливое товарищество, начинают на все лады обсуждать насущное и насущных. По каким принципам кучкуются сии дамы, я, хоть убей, так и не смог понять. В отличие от мужчин, обычно строго выдерживающих уровень как интеллектуальных, так и идеологических притязаний, есть в кругу моей лучшей из половин богатые и не очень женщины, есть - рассудительные дачницы и совсем недалекие бывшие колхозницы, своенравные свидомитки и простые малорусские хохотушки. Одна, скажем, дама из «новых украинок», - невысокого роста, плотненькая особа в вечно сменяющихся обновах работает в парикмахерской у своего продвинутого во всех отношениях сына-стилиста, и пока её чадо Юрик разъезжает по всем Европам с показательными стрижками в сопровождении своего молоденького бой-френда, напропалую хвастается его талантами в малом расчесочно-маникюрном бизнесе. Её лучшая подруга, цыганка Галя, весь день напролет присматривает за помирающими больными в Сумах, а рано утром и поздно вечером кормит шесть мал мало-меньше внуков, в то время, как её молоденькая невестка гуляет с местными алкашами, а её двадцатисемилетний сын вот уже третий год героически исполняет свой добровольный гражданский долг, честно, практически за гроши, служа на передовой в АТО. Что этих женщин объединяет – понять практически не возможно. Но они ежедневно встречаются дружка с дружкой, проезжают свой час-полтора от деревни к городу и обратно в одном из вагонов поезда. И, делясь новостями и наболевшим, искренне продолжают считать себя лучшими из подружек.

Есть в обществе моей Ольги и третья дама, - работница расфасовочно-рыбной фабрики, бывшая учительница младших классов, пятидесятипятилетняя Татьяна. Её сына точно так же, как и сына цыганки Гали, годика полтора назад «добровольцем» призвали в антитеррористическую операцию на Донбасс. В отличие от Галины, тупо считающей, что Россия – страна агрессор, Путин – маленький Гитлер, а её сын, Алексей, – герой, защищающий Родину от нападок кровожадного северного соседа, Татьяна кое-что понимает. Менталитет учительницы, пусть только начальных классов в бесконечно далеком советском прошлом, позволяет ей всё же не позабыть о том, что Русь когда-то была единая и называлась Киевской, что русский и украинский народ – родные братья, причем не только по крови, но по вере. Больше того, Татьяна отчетливо различает, что телевизионщики, точно так же, как и парламентарии обоих «независимых» государствах, - в основном явно не иафетлянской, а чистокровно семитской внешности. Короче, с Татьяной, казалось бы, вполне можно было переброситься парой-другою фраз. И хотя, в отличие от той же госпожи парикмахерши, она больше пахнет не французскими изысканными духами, а обычной дальневосточной селедкой, я рискнул ей задать даже такой непростой вопрос:

- Ну, а как же Вы, понимая всё это, не попытались избавить хотя бы родного сына от братоубийственной бойни? Я, например, увез своего в Россию. Вы бы ко мне обратились, что ли? Вместе придумали б что-нибудь…

- Ну, во-первых, - ответила мне Татьяна, - к Вам обращаться уже бессмысленно. На границе всех мальчиков, которым пришли повестки из военкомата, в Россию не пропускают, а прямо с автобуса переправляют на призывные пункты. Ну, а во-вторых, - чтобы «отмазать» Валеру от АТО официально, нужно заплатить в тот же военкомат от 50 до 100 тысяч гривен. Тогда бы ему «нашли» какую-нибудь неизлечимую болезнь, приложили бы соответствующие рентгеновские снимки, и он остался бы дома. Но откуда у бомжа печение? Я – обычная расфасовщица свежемороженой селедки, мой сын – был простым телефонистом на местной АТС, общая наша зарплата составляла чуть больше четырех тысяч гривен в месяц. Вот и посчитайте, сколько лет я должна была бы ни пить, ни есть, чтобы отмазать Валеру от этого ужаса? Некоторые, правда, продают почку, и таким образом спасают своих детей от бойни. Но мои почки уже стары, а залезать в кредит с тем, чтобы потом почти наверняка остаться без крыши над головой, Валерик мне не позволил. Вот он «добровольно» и пошел в АТО. Стрелять в своих братьев по крови и по вере.

- А отказаться он, что, не мог? – несмело заметил я. – Сказал бы, не буду стрелять в своих братьев, и – точка.

- Ну, так это же – тюрьма?!.. - удивленно взглянула на меня Татьяна.

- Да, конечно, - спокойно ответил я. – А всё ж таки не смерть. Отсидел бы годик-другой в кутузке, зато хоть в живых остался бы.… А так, с такими мыслями, как у Вас, трудно будет ему воевать в АТО. А уж живым оттуда вернуться – ещё сложнее.

Татьяна потупилась и, перекрестившись, чуть слышно выдохнула:

- Ну, уж, как Бог даст. Тем более, что ему до дембеля всего-то четыре дня осталось.

На том наш разговор в вагоне электрички и закончился.

ПРОФЕССОР

У меня сосед по даче – еврей. Причем, не простой, не полный, а по отцу ещё и азейбарджанец. К тому же, - доцент Сельхоз.академии. Крепкий, семидесятипятилетний сухопарый мужчина с очень живыми карими ветреными глазами. По жизни его интересуют всего две темы: растения и политика. Женщины для него – это всего лишь один из подразделов в огромной и очень интересной книге Природы – «растения». Обычно он так прямо и говорит: однако, сотворила же Природа такое удивительное чудо-растение, как женщина: с виду – ну прямо вылитый человек, а пообщаешься пять минут и с удивлением понимаешь: если человек – это, прежде всего, умение думать и размышлять, то женщина – это всё-таки… очень сложное, движущееся растение, из подкласса перекати-поле….

Мы сидим у меня на даче, за только что вкопанным мною столиком, пьем «профессорское» вино и, греясь на солнышке, разговариваем. Посасывая из чашки прозрачный виноградный сухарик, Профессор с лукавинкой спрашивает:

- А всё-таки, так что же будет с Украиной? Пропадет?

- Да нет, - с такой же хитринкой в голосе весело отвечаю я. – Когда её окончательно оберут ваши единоплеменники, Вальцман или какая-нибудь очередная Юля Капительман объявит войну России, а через месяц-другой подпишет акт о безоговорочной капитуляции. На том всё и закончится. Запад даже и возражать не станет. Ведь кто-то же должен разгрести весь этот украинский Евровыбор? А кому, кроме России, охота возиться с напрочь разрушенной экономикой и с сорока миллионами полуголодных ртов?

- Вы всё-таки настаиваете на том, что мы, жиды, губим Украину?

- Ну, что Вы, - с улыбкою отвечаю я. – Отрекаясь от собственного менталитета, - от своей истории, от своего духовного первородства, от своего цивилизационного единства с Россией и с Белоруссией, - народ Украины губит сам себя. А вы, как духовные перекати-поля, умеющие доводить любое порочное начинание до абсурда, только помогаете нам как можно быстрее дойти до финала этого погибельного процесса. Вот и всё.

- Так, значит, до «бей жидов, спасай Украину!» - Вы, думаете, не дойдет? – с опаской спрашивает Профессор.

- Всякое может быть, - глядя ему в глаза, с иронией отвечаю я. – Были бы Ваши политики чуточку поумнее, не несли бы, как Игорь Беркут перед хохляцкими телекамерами чушь о том, что Украина – это в обозримом будущем - Большой Иерусалим, а евреи, как самые свидомые из украинцев, и есть по-настоящему коренной украинский народ. Зачем они дразнят голодных «глупых» гусей? Ведь гуси могут и покусать. Жалко, что кусать будут не олигархов и не политиков: те, обладая двойным, а то и тройным гражданством, вовремя свалят на свою историческую родину. Или в ту же Америку. А кусать будут Вас, господин Профессор, ни в чем не повинных растениеводов. Ну, да не переживайте. Так уж и быть: я вас спасу. Приючу на недельку-другую у себя в винном погребе. Но за это Вы, чур, поможете мне потом выбить Нобелевскую премию по литературе. Договорились?

Так или приблизительно так мы коротали мой отпуск у меня на даче. Профессор помогал мне распиливать сушняк, показывал всякие растениеводческие достопримечательности в сосновом лесу поблизости, выпытывал у меня о разнице между дохристианским иудаизмом и новопальным, - талмудическим. И при этом всё время спрашивал, причем не только у меня, но и у всех соседей, ещё оставшихся жить в деревне: скажем, у той же бабки Михайловны, день на пролет возившейся с гусаками, а там и у ползающего на заднице вдоль по пыльной безлюдной улице местного алкоголика, Сашки Паська:

- Так что же всё-таки будет с Украиной?

Его не успокоили даже Президентские танцы по телевизору и знаменитая фраза господина Порошенко-Вальцмана, сказанная им по случаю получения безвиза для «украинцев»: - Прощай немытая Россия!..

Чует, чует-таки Профессорское сердечко, что добром всё это не кончится. И, обобранные до нитки, лишенные смысла жизни, а с ним и элементарных условий для выживания «старые бывшие малороссы», а ныне граждане Евросоюза – укры, - возьмут, да ещё и… придут в себя.

Или уже не придут? И зря-таки вздрагивает спросонок доцент Сельхоз.академии?

К сожалению, я не пророк, не знаю.

ОТЪЕЗД

От нашей деревни до Тростянца, куда, при наличии пассажиров, с трасы заворачивает суперсовременный автобус Кировоград-Москва, четыре минуты на электричке. Уже в бусе, пока я расплачивался с кондуктором за проезд, Ольга каким-то образом выяснила, что накануне вечером в Тростянец завезли трупп погибшего на АТО солдата. По дороге от электрички к автовокзалу, уже от другой знакомой, жена моя уточнила: солдат застрелился сам, и потому на похороны его одинокой матери ни начальствующие АТО, ни руководство самой Украины не выделили ни гривны.

Меня эта новость, естественно, возмутила. И я, уже взяв билет, так как в крошечном помещении автовокзала, кроме нас с Ольгой, не было ни души, решил обратиться с вопросом к сравнительно молодому, лет тридцати, пареньку-кассиру:

- Извините. У вас тут сегодня похороны. Говорят, паренька хоронят, застрелившегося в АТО. Вы случайно не знаете, как его имя-фамилия?

- Знал, - отрываясь от записей, ответил мне паренек через окошко кассы. – И имя его. И фамилию его матери. Да и сам к ней не раз захаживал. Татьяной её зовут. Живет здесь поблизости, на Гаю. Я сам бывший АТОшник. Председатель местной организации. Мы, если что, помогаем родичам призванных. Ну, а в этом, конкретном случае, я только то и могу сказать, что история эта – довольно мутная. Самострелы обычно бывают как: стреляют в голову или в сердце. А тут выстрел в упор и в легкое. Для контрактника на втором году службы такие «промахи» нереальны. Да и до дембеля этому пареньку оставалось всего-то четыре дня. Одно радует: мэр Тростянца у нас – Человек. Оплатил матери все расходы, связанные с похоронами. И за гроб, и на батюшку дал нормально. Одним словом помог по полной.

Мы расставались с Ольгою у автобуса. Ярко светило солнце. За нами, на скамейке, в тени автовокзала, развалившись, зевала рыхлая, хорошо загорелая, лет сорока бомжичка. Она никуда уже не спешила.

- Может, позвонишь Татьяне? – обратился я к Ольге перед тем, как войти в автобус.

- Не буду, - ответила мне жена. – Пусть похоронит. Придет в себя. А там встретимся в электричке, тогда уж и поговорим.

- Ну, как знаешь, - ответил я и, вскочив на подножку, помахал Ольге в закрывающуюся дверцу автобуса: - Приеду в Москву, сразу же позвоню.

17 июня, 2017 года