СКАЗ О ТИМОНОВОМ КОЛОДЧИКЕ (киноповесть). И.И.Жук

На заставке фоторабота И.И.Жука Русская "Пьета"

Светлой памяти моего дружка, сельского летописца

Александра Васильевича Шибунина посвящается

В небе клубились серые, низко нависшие облака. А на краю елового бора, у скованной льдом речушки, трое большевиков крушили ветхую скособоченную часовенку.

Самый крупный из коммунаров, - крепкий плечистый мужик в ушанке и в длинном холщевом фартуке, - мощно лупил по бревнам увесистою кувалдой; тогда, как двое его товарищей, – сухопарый интеллигент в очках и кряжистый казак в шинели, - растаскивали обломки сруба, швыряя их частью в рыхлый, раскисший до грязи снег, частью ж – в покрытую тонким льдом, ещё не вскрывшуюся речушку.

Когда последнее сломанное бревно заплескалось в заснеженной полынье, а на расчищенном от часовни клочке промерзлого грунта, в центре совсем небольшого озерца, стал отчетливо виден кипень бьющего из-под камня ключа воды, большевики деловито прошли к кустам с дремавшей там пегой лошадью, впряженной в заснеженную телегу. И, сняв с телеги молочный бидон с мазутом, вернулись назад, к ручью. Там они вылили весь мазут в прозрачное озерцо. И как только на его месте установилась ровная черная гладь мазута, Интеллигент удовлетворенно крякнул:

- Вот, так: был колодчик, и нет его! Чем это вам не чудо?

С противоположного берега неширокой, скованной льдом реки, попрятавшись за деревьями, за большевиками следили дети. Самому младшенькому из них, толстенькому мальчонке, перевязанному платком поверх старенькой кацавейке, - было не больше трех. Самому взрослому, - в телогрейке, в опорках и в драной шапке, – лет девять, от силы - десять.

Из-за плеча посмотрев в их сторону, Интеллигент сказал:

- Ну, что, капашня, узрели? Вот и бегите скорей к своим, да расскажите им, как мы вашего Тимона победили. Пущай ваши папки с мамками к нам теперь на поклон идут, да на колхозную пайку молятся! Отныне мы для вас Царь и Бог!

И он, простужено рассмеявшись, широким уверенным шагом первым пошел к телеге.

За ним, покосившись на детвору, двинули местный Кузнец Ягнев и заезжий Казак с нагайкой. Но не успели они, как следует, рассесться на облучке телеги, как в центре мазутного озерца образовалось едва заметное, пульсирующее подергивание. А как только Интеллигент, замахнувшись на лошадь вожжами, развернул её мордой к речке, черная гладь мазута в месте биенья надорвалась, и по её поверхности растеклась капля-другая кристально чистой, поблескивающей воды.

На фоне самоочищающегося источника пошли друг за другом титры.

И вот уже в наше время, за огромным, практически во всю стену, пластиковым окном, по бетонным переплетениям суперсовременной столичной эстакады плотным потоком едва-едва продвигались сотни автомобилей. Мощные иномарки, грузовики, автобусы, старенькие, ещё советские драндулеты, - все они оказались пленниками обычной московской пробки.

А, между тем, внутри небольшого зала, стоя спиной к окну, директор фирмы Андрей Ягнев мягко сказал одному из собравшихся за столом, модно одетых коллег по фирме:

- Что, значит, не смог, Олег!? Ты должен их сделать. Должен. Иначе, прости, старик, я даже не знаю, что мне тебе сказать….

Высокий, статный, в черном костюме с галстуком, сидящих по правую сторону от Андрея, тридцатипятилетний Олег напрягся. И, слегка покраснев, ответил:

- Хорошо. Я попробую ещё раз….

- Вот это уже ответ, - подбодрил его Андрей: - Обещай им любые льготы. Но только после шестнадцатого. А до шестнадцатого – пусть поставляют нам цемент по старым ценам. А уж там мы им возместим потери. По возможности, вполне естественно.

Олег кривенько усмехнулся:

- Так уже не получится. Нам на слово уже никто не верит. Придется подписывать договор.

- Ну, так и подпиши, - резче сказал Андрей. - Только составь нормально.

- Но и у них там тоже не дураки сидят, - вновь возразил Олег. – Научились на горьком опыте.

- Слушай, Олежек, а может быть, ты притомился малость? – откидываясь на кресле, сузил глаза Андрей. - И тебя пора немного передохнуть? Сдай это дело, вон, например, Егору, да поезжай-ка в Крым. Поплещись там в соленых волнах, прогрей на песочке свои старые косточки….

Внезапно, из-под стола, со стороны Егора, раздался пронзительный громкий скрип.

Все участники совещания поневоле взглянули в его сторону.

- Туфли новые, - порозовел Егор. – Скрипят как чеботы в продразверстку. Я их уже по-всякому: и вазелином мазал.… и на холоде оставлял…. А они, сволочи, только сильней скрипят…. Должно быть, придется новые покупать.

- Вот, - улыбнулся Андрей Олегу. – Парень о новых шузах мечтает. Вверх, как и всякий ажустер, тянется. Смотри, Олежек, как бы тебе через пару месяцев под его копытцем не оказаться.

Олег ещё гуще порозовел и, опуская глаза, сказал:

- Хорошо. Я составлю соответствующий договор.

- Ты уж постарайся, - подбодрил его Андрей и хлопнул ладонями по столешнице: - Ну, что, вроде бы всё решили? А теперь, пацаны, по коням.

С тихим скрипом компьютерных кресел коллеги Андрея по фирме дружно и споро встали, гурьбой потянулись к выходу.

И тут зазвонил звонок.

Достав из кармана модного пиджака айфон, Андрей обратился в трубку:

- Ягнев у телефона. О, дедуля! Как раз собирался тебе звонить. Отгрузи нам сегодня бетон по старой цене, а в пятницу я тебе возмещу. Как не получится? Постой, постой…. Ты же мне… Черт… - и он принялся набирать телефонный номер.

Правда, в следующую секунду всё-таки передумал, сунул айфон в карман и на фоне огромного, во всю стену, пластикового окна, за которым по-прежнему очень медленно продвигались по эстакаде переплетающиеся потоки автомобилей, принялся собирать документы в папочку.

Заметив его тревогу, вместе с потоком служащих направлявшаяся к двери тридцатипятилетняя увядающая красавица, супруга Андрея, Люда, в легкой тревоге остановилась. И, сдержанно улыбнувшись своей подружке, тридцатилетней Жане: - Да, как всегда, к восьми, - поспешила назад, к супругу.

Проведя её несколько напряженным взглядом, Жана зыркнула на Андрея.

Собрав нужные документы, тот как раз направился уже к двери, когда к нему подступила Люда.

- Что-то случилось? – спросила она участливо.

Деловито взглянув на Люду, Андрей моментально преобразился. И уже с нежностью и заботой обнял жену за плечи:

- Да, в общем-то, ничего особенного. Просто Петрович решил сыграть на опережение. Обычная история. Ты уж меня извини, но боюсь, что сегодня твой день рождения в «Баламуте» придется отменить.

- Как отменить?! – насторожилась Люда. – Люди приглашены…. Неудобно как-то….

- А, ты позвони им и извинись, - отпуская плечи жены, отвел взгляд Андрей от Люды. – Скажи, что я приболел. Или, что Вовка болен. Одним словом, придумай там что-нибудь! На вот тебе, подарок, - вернулся он к ящику письменного стола и, вынув оттуда пакет с апельсинами, поднес его на ладони к Люде: - Поздравляю с восемнадцатилетием.

- Спасибо! – с кисловато-недовольной миной поблагодарила супруга Люда и с брезгливостью посмотрела на оставшийся в руках у неё подарок.

- Пока так, - чмокнул Андрей жену и поспешил повернуться к сейфу: – Обстоятельства иногда бывают сильнее нас, - открыл он железную дверцу сейфа и принялся выгребать оттуда в портфель пачку за пачкой стодолларовые банкноты, - Как только я утрясу с Петровичем, мы твоё День Варенье обязательно переиграем. Но сегодня не получается.

Повертев на пальце пакет с апельсинами, Люда с полупрезрением усмехнулась и, сверху вниз посмотрев на мужа, сгорбившегося у сейфа, направилась снова к входной двери, к поджидавшей её на пороге Жане.

Когда подружки уже бежали по длинному бетонному коридору, Жана участливо выспросила у Люды:

- Что-то случилось?

- Да, нет. Всё нормально, - сухо сказала Люда и вдруг резко остановилась. – Просто сегодня мой День рождения в «Баламуте» отменяется. Так нашим и передай. Вовик, мол, приболел. Или что-то ещё придумай. А я пока заскочу к Олежке, - и она, решительно развернувшись, прошла за ближайшую пластиковую дверь, на которой сияла никелированная табличка с надписью: «Зам. Директора фирма ООА-ИНН, Сафронов О. И.»

Глядя вдогонку Люде, Жана подобралась. И, сжимая кулачки, сама себя подбодрила:

- Ну, вот и твой шанс, Жанет. Не упусти жар-птицу.

Затем она, подражая Люде, так же решительно развернулась и быстрой вихляющею походкой двинулась коридором обратно, к двери Директора.

Войдя в кабинет к Олегу, Люда устало выдохнула:

- Ну, у тебя и накурено. Фу, как в бочке. Кондей бы включил, пусть вытянет.

- Да, да, - включая кондиционер, рассеянно протянул Олег и, поднимая голову от лежащего на столе исчерканного листа бумаги, с легким, едва заметным замешательством, оживился:

- Проходи. Присаживайся. Чай, кофе?

- О! А ты, оказывается, решительный, - лениво приблизившись от двери к столу, плюхнулась в кресло Люда.

- В смысле? - не понял её Олег.

- Ну, чай, кофе: быка за рога… - подняла Люда с блюдечка, стоявшего на столе, крошечную конфетку и, развернув её, сунула себе в рот. – У, мятная! Фу, химия галимая! Как ты их только ешь?

- А это не для меня. Это шок-тестер, для посетителей, - уже выставляя на стол две фарфоровых белых чашечки, с ухмылкою пояснил Олег. – Представь себе: незнакомый мэн сует себе в рот конфетку, и по его реакции сразу же видно, кто он. Сделает вид, что ничего особенного, значит, прожженный малый. Придется с ним повозиться…

- А если, как я, взбунтуется?.. – сузила глазки Люда.

- Твой случай особый, - включил кофеварку Олег и перевел разговор на другую тему: - Что, опять нарвалась на грубость?

- Хуже, моя единственная подружка, намного, намного хуже, - закинула ногу за ногу Люда. – Сегодня мой благоверный решил отметить моё день рождение в «Баламуте». И подарил мне – вот это, - брезгливо поддела она на пальчике и показала Олегу целлофановый пакет с апельсинами. – Мне почему-то кажется, что если я прямо сейчас, не выходя из этого кабинета, не наставлю ему рога, то на следующий мой день варенья он подарит мне банку с килькой. А тебя пошлет отдыхать в Селятино. Ты так не считаешь?

Плотоядно облизнувшись, Олег стал куда серьезней. И, проходя уже мимо Люды, сухо, по-деловому, прокомментировал:

- Дверь закрою.

Постучав в кабинет к Андрею, Жана слегка приоткрыла дверь и прямо с порога брякнула:

- Андрей Максимович, говорят, у Вас неприятности. Может, я чем смогу помочь?

- У меня? Неприятности? – с портфелем в одной руке и с белым модным плащом - в другой, застыл Андрей перед Жанной. – Впервые слышу.

- А «Баламут»? – плотно прикрыв за собою дверь, напомнила Жанна шефу. – Вы же не станете отрицать, что отменили банкет по случаю дня рождения вашей супруги Люды исключительно из-за катастрофически неудачно складывающихся денежных обстоятельств?

Глядя на неё, такую напористую и глупую, всем своим плотным упругим телом так и подавшуюся к нему, Андрей насмешливо возразил:

- Стану. Больше того, признаюсь Вам, Жанночка, по секрету, мне до чертиков надоела вся эта бесконечная пыль в глаза. Я достаточно обеспеченный человек, чтобы позволить себе встретить любой наш семейный праздник, как это делают все нормальные люди, в кругу семьи. Меня от банкетов уже подташнивает.

- Значит, моя помощь Вам не нужна? – тотчас же скисла Жанна, и всё её налитое, готовое к сексу тело как-то мгновенно скукожилось и провисло.

- Увы, - протянул Андрей руку мимо Жанны, к дверной ручке.

Заметив его движение, Жанна тотчас же отступила:

- Ой, извините... Кажется, я Вас задерживаю…

- Ну, что Вы, Жанна, я никогда никуда не спешу, - успокоил ей Андрей и, выпустив Жану из кабинета, выходя вслед за ней, в коридор, сказал: - И передайте Люде, что у неё – замечательная подружка.

- В смысле? – зарделась Жанна.

- Ну, готовая в час беды тотчас прийти на помощь, - спокойно сказал Андрей и, выпустив Жанну из кабинета, тоже вышел за дверь.

В кабинете у зам.директора, расположившись рядом с Олегом на небольшом кожаном диванчике, прикрытая только легкой скомканной простыней, Люда нервно прикурила от зажигалки и, выпустив струйку дыма, досадуя, спросила:

- Ну, что, «подруженька», полегчало?

- Да, я – счастлив, - лежа на подушке, с руками, заложенными за голову, серьезно сказал Олег.

- А если Андрей узнает? – подзадорила его Люда. – Представляешь, что он с тобою сделает?

- Ничего, - после секундного замешательства решительно заявил Олег. – Ради тебя я готов на всё.

- Ох-хо-хо-хо-хо, какие мы смелые! - иронически усмехнулась Люда. – Прямо, как Карбышев перед казнью. Только тот хоть ради родины потерпел. А тебя, дурачок, из-за куска влагалища в бетон зальют.

- Люда, ну, как ты можешь о себе так… - вскочил с подушки Олег. – Ты ведь не просто женщина…. Ты – красавица… - ласково прикоснулся он к обнаженному людыному плечу.

- Была когда-то, - брезгливо вздернула плечиком Люда и, загасив окурок о пепельницу, принялась одеваться: – Но даже ради самой Елены-прекрасной, как по мне, жертвовать своей жизнью очень как-то смешно и глупо.

- Андрей, конечно, выше такой мелочи, как любовь, - с ухмылкой съязвил Олег.

- Представь себе! - подтвердила Люда и натянула кофточку. – Для него дело – важней влагалища. Может быть потому, бабы его и любят.

- Понятно, - сказал Олег. – Ты уже пожалела, что наказала его за унижение с апельсинами.

- Мы – бабы, любим, когда нас топчут, - с горечью согласилась Люда. – И презираем тех, кто нас возводит на пьедестал. Не провожай меня. Я сама тебе позвоню, когда посчитаю нужным.

И она, вдев ноги в туфли, быстро прошла к двери.

Шестидесятипятилетний седой мужчина, сидя в кресле-качалке, грел у камина руки, когда дверь за его спиной стремительно распахнулась, и на пороге огромного кабинета в сопровождении двух охранников, с белым плащом в руке и с портфелем подмышкой возник улыбающийся Андрей.

С иронией посмотрев на плотных бритых охранников, Андрей сделал шаг вперед. Охранники попытались остановить его, на что Седовласый, сидя, по-прежнему, у камина и созерцая мерцание потрескивающих углей, устало распорядился:

- Оставьте нас одних.

Охранники безмолвно повиновались. Они отступили за порог, в прихожую, и плотно прикрыли за собою дверь.

Стремительно направляясь по погруженному в мягкий сумрак, огромному кабинету, освещенному только пламенем трех мерцающих на столе свечей, Андрей бодро заговорил:

- Дедуля, что-то я тебя не пойму? Мы же договорились, кажется, в случай чего прикрывать друг дружку…. А ты? А ещё о дореволюционной купеческой честности что-то мне втирал.

- Подарок привез? – не повернув к нему головы, устало сказал Петрович. – Правильно, внучок, долг платежом красен.

- За мною не заржавеет, - спокойно сказал Андрей, - А вот кое-кто, насколько я понимаю, решили со своих «высоких коммерческих принципов» соскочить?

- Пойдем, внучок, помянём моего единственного сынишку, Васеньку, - спокойно сказал Петрович и, с трудом приподнявшись с кресла, поманил за собой Андрея.

- А у Вас был сын? – направился вслед Петровичем Андрей. – А почему же я ничего о нём до сих пор не слышал?

Ничего не ответив на то Андрею, Петрович подвел его к небольшому крытому черной бархатной скатертью, ломберному столу. В самом центре стола, с литого серебряного подсвечника, мягко мерцали три черных сальных свечи. В конусе их подсветки особенно хорошо освещалась небольшая прямоугольная фотография, прикрытая черным резным платком. Рядом с фотопортретом стояли тарелки с закусками, бутылка со шведской водкою «Абсолют» и три граненых стакана.

Указывая рукой на один из трех черных стульев, стоявших вокруг стола, Петрович снял с фотографии черный резной платок и пригласил Андрея:

- Присаживайся, внучок.

С фотографии на Андрея взглянул двадцатидвухлетний улыбающийся парнишка.

Мгновенно узнав его, Андрей обомлело замер.

Разлив по стаканам водку, Петрович один из них продвинул поближе к руке Андрея, другой – поставил прямо перед фотопортретом, а с третьим, зажав его в кулаке, обратился к застывшему рядом гостю:

- Так-то, Андрей Максимович. Вы думали, довели Васеньку до петли, и это Вам с рук сойдёт? А оно, оказалось, не всё так просто. Да, ты присаживайся, присаживайся, - принудил он сесть Андрея, после чего, помолчав, продолжил: - Я тоже вначале именно так подумал: время у нас гнилое, и тот, кто имеет деньги, неуловим для власти. Но потом подсобрался с мыслями и решил: в бизнес у нас ушли в основном одни идиоты, не способные хоть на что-то путное. Так почему бы и мне, ученому с мировым именем, не пободаться с ними? Вот я и продал свою профессорскую квартирку и перешел из академии наук в ваш железобетонный бизнес. Пользуясь старыми связями, освободился от слишком докучливых коллекторов; а на почве устройства его милой дочурки в Кембридж сошелся с Вашим вперед-«смотрящим»; ну и стал потихоньку да полегоньку подгребать под себя всю отрасль. Как видишь, это оказалось совсем не сложно. Каких-нибудь два-три года, и я стал для Вас всех «дедулей» со всеми вытекающим отсюда возможностями. А это возможности, надо сказать, просто необозримы. И вскоре ты сам убедишься в этом. Пока же я предлагаю тебе, «внучок», выпить за упокой души доведенного тобою до самоубийства моего единственного наследника, раба Божьего, Васеньки. Сегодня исполнилось ровно три года с того трагического часа, как он ушел от нас.

- Простите, Сергей Петрович, - с трудом прохрипел Андрей. – Видит Бог, я не собирался доводить Вашего сына до петли. Так вышло….

- Понимаю, - спокойно отрезал Сергей Петрович. – А вот я – собираюсь.

И он, подняв с третьего стула черный целлофановый пакет, слегка надорвал его. Достав из пакета аккуратно смотанную в моток капроновую веревку, он положил её на столешницу, прямо возле руки Андрея:

- Вот. Это - подарок тебе от меня, «внучок». Как говорится: алаверды, или по-вашему: баш на баш. Веревочка скалолазная. Выдерживает до трех тонн.

- А если я, скажем, не соглашусь? – сухо спросил Андрей. – Ваши волкодавы меня повесят?

- Ну, что Вы, Андрей Максимович, – усмехнулся Сергей Петрович. - Мы же с Вами интеллигентные люди. Свобода выбора – это же для нас - главное! Я всего-навсего покажу сейчас парочку интересных фильмов. А Вы уж сами потом решите, нужна Вам эта веревочка или нет.

Сняв со стола пульт дистанционного управления телевизором, Сергей Петрович повернулся лицом к стене и надавил на кнопку.

Во всю ширину стены возник цифровой экран. На нём появился кабинет Зам.директора фирмы ООА-ИНН и неспешно снимающий с Люды кофточку единственный друг Андрея, Олег Сафронов.

- А можно два фильма сразу! – усмехнулся Сергей Петрович, и настенный телеэкран раздвоился. Слева продолжилась сценка с изменой жены Андрея; тогда, как на правом прямоугольнике, - возник затемненный зал с сотней-другой танцующих в глубине его, на фоне бегающих лучей, подростков. На переднем же плане, на порожке мужского, покрытого белым кафелем туалета, возник шестнадцатилетний, совершенно обкуренный наркотикам мальчишка. Прижавшись голой спиной к стене, а взъерошенной головой – к журчащему писсуару, он беспрерывно икал и сблевывал. В то же время об писсуар, рядом с его плечом, билась струя мочи.

Выведя Андрея за дверь коттеджа, знакомые телохранители Сергея Петровича сунули визитеру в руки его чернокожий увесистый портфель, белый изящный плащ и аккуратно скрученную в моток альпинистскую синтетическую верёвку.

Внезапно из плохо защелкнутого портфеля прямо к ногам Андрея выпала пачка стодолларовых банкнот.

Более крепкий Телохранитель услужливо поднял деньги и, сунув пачку назад, в портфель, аккуратно защелкнул замки на кейсе. Затем он помог Андрею свести руки крест-накрест на груди, крепко прижал их к плащу и к кейсу, и слегка подтолкнул визитера в спину.

Через цветущий вишневый сад, вдоль по выложенному из камня, светло-желтому тротуару, Андрей не спеша побрел к литым чугунным воротам, матово поблескивавшим на солнце в самом конце аллеи.

Пока Андрей подходил к калитке, резко, как вспышки магния, в его сознании возникали и тут же гасли кадры из только что им просмотренных «кинофильмов». То возникали совокупляющиеся Олег и Люда, то появлялся лежащий на плитках пола, облеванный паренек. У него над плечом, за распахнутой настежь дверью, под сполохи светомузыки, танцевала толпа подростков. А входившие мимо парня, внутрь туалета, сверстники насмешливо отщелкивали в товарища, - кто окурком, кто катышем жвачки, а кто и скомканной пачкой из-под попкорна.

Когда Андрей подошел к калитке, Сергей Петрович, внимательно наблюдавший за ним от шторы, из-за пластикового окна коттеджа, нажал на кнопку дистанционного управления.

С легким, чуть слышным шорохом резная чугунная калитка распахнулась перед Андреем.

Выйдя за калитку, на тенистую поселковую улочку, Андрей постоял, подумал и повернул направо. Медленно, в глубокой задумчивости, он прошел мимо Джипа, застывшего у забора, и побрел вдоль цепи краснокирпичных, похожих на средневековые замки, двух- и трехэтажных коттеджей в медленно сгущающиеся сумерки.

В темноте, под прерывистые сигналы мчащейся вдоль по городу Скорой Помощи, над лежащим на топчане Андреем низко склонился сухой и поджарый врач. Ловко эквилибрируя в покачивающемся салоне, он сделал укол больному. Но, несмотря на это, Андрей, как лежал, расслабленный, будто матерчатой головой перекатываясь то влево, то вправо по небольшой подушке, так и остался лежать в беспамятстве. И только знакомый портфель с деньгами, стоявший здесь же, под топчаном, на повороте дороги вдруг приоткрылся, и пачка стодолларовых купюр, внезапно вывалившись из него, веером рассыпалась по салону.

Спасая Андрею жизнь, Врач, не заметив денег, стал топтаться по них ботинками. Вскоре, под подошвами его вибрам, оказался и белый андреев плащ. При очередном повороте автофургона плащ свалился с полочки у окна и, вместе со стопкой денег шлепнувшись в небольшую лужу, стал медленно превращаться в грязную половую тряпку.

Рёв сирены внезапно стих. И в тишине уже, под пощелкивание ветвей и порывистый посвист ветра, вместо плаща и денег появился знакомый ключ, пробившийся сквозь пласты мазута. Прозрачная, клокочущая вода в ритме сердцебиенья всё дальше и дальше расталкивала мазут от центра колодчика на окраины. Сквозь ключ проявились руки, - крепкие, жилистые, мужские. Они начали массажировать левую грудь Андрея.

Потолок скорой помощи покачнулся и засиял огнями больничного коридора.

Коридор превратился в чехол томографа, внутри которого заблистали тысячи разноцветных лампочек. Лампочки накренились и завертелись с огромной скоростью. Постук сердцебиения сменился повизгиванием и свистом. Но вот томограф остановился.

И в тишине уже, стоя спиною к ширме, за которой лежал на койке, до подбородка укутанный в простыню, бледный, как навь, Андрей, другой уже, седовласый врач тихо сказал Людмиле, замершей в полутьме палаты:

- Обширный инсульт. Да ещё и инфаркт в придачу. Удивительно, как он вообще выжил. Видно, Ангел-хранитель мощный. Да и удар случился в элитном поселке. А богатеньких у нас любят. Вот и примчалась скорая буквально за пять минут. А так, если бы в городе где свалился, да ещё на безлюдном месте, мы бы с Вами, скорей всего, здесь и не разговаривали.

- А сейчас он как, ничего? Нормально? – поинтересовалась Люда.

Врач только пожал плечами:

- Ваш муж пока что не приходил в себя. Но при таком обширном поражении головного мозга – всякое может быть…: и парализация; и…, не дай Бог, конечно, но он может вообще превратится в овощ.

Лежа за ширмой, в белой палате, Андрей приоткрыл глаза. Выслушав приговор врача, он даже не шелохнулся. Но как только за ширмой зашевелились, мгновенно закрыл глаза.

Оттолкнув от себя высокую пластиковую дверь, Люда пропустила перед собой двух санитаров в белых халатах и в синих крахмальных шапочках, которые завезли из прихожей в комнату передвижную медицинскую кровать с лежащим на ней Андреем.

Провезя Андрея мимо окна, плотно зашторенного белой бархатной гардиной, санитары остановились у необъятного, на полспальни, квадратного ложа, где их поджидали плотная, в синем халате, сорокапятилетняя сиделка Ксения и тот самый шестнадцатилетний мальчик, который в известном фильме, обкурившись наркотиков, валялся во время танцев на полу в общественном туалете. Теперь мальчик был абсолютно трезв, держался скромно, но несколько нелюдимо; одет он был в модные, с дырками на коленях, джинсы и в серенький пуловер: то есть, - смотрелся вполне прилично, как самый обычный, хорошо воспитанный подросток из богатой московской семьи. Остановив мед кровать у изножья ложе, санитары с робким недоумением покосились на сопровождавшую их хозяйку.

- Что-то не так? – громко стуча каблучками по беломраморному полу, приблизилась к ним Люда и, откинув полог одеяла в сторону, повелела: - Укладывайте.

- Уложить-то, конечно, можно, - замялся более пожилой, сгорбленный санитар в очках, – да только кроватка уж больно ровная. Ему б мед кровать купить. Такая, вот, поднимается, опускается, - показал он, как поднимается и опускается та кровать, на которой они привезли Андрея. - Здесь и ручки есть. Кнопка вызова. Оно б и ему удобней было б перехватиться. Да и сиделке Вашей легче б с пролежнями бороться.

- Ох, совсем замоталась я, - внутренне согласилась Люда и тотчас же предложила: – А вы свою бы мне не продали? Я бы сразу и рассчиталась, - полезла она в кармашек крошечной черной сумочки, изящно болтавшейся на длинных кожаных ремешках, с правого бока от её черного облегающего костюма.

- Да мы бы с радостью, - прояснил ситуацию санитар в очках. – Только кровать-то у нас – казенная. Вы бы к доктору обратились. Он у нас человек участливый. Сразу же объяснит, где и какой фирмы лучше всего купить.

- Обязательно обращусь, - раздраженно сказала Люда и, выпустив из рук сумочку, напомнила санитарам: – Но сейчас хорошо бы всё же переложить?

- Да, да. Сей момент, - сказал санитар в очках; и они уже вместе с товарищем по работе в два-три выверенных движения переложили Андрея с передвижной казенной кровати на приготовленное ему, будто в насмешку, супружеское ложе.

Прикрывая Андрея белым стеганым одеялом, пожилой санитар сказал:

- А как кроватку купите, нас не забудьте вызвать, - протянул он Люде крошечную визитку. – Мы и механику Вам подладим, и электронику обновим. Будет новее нового.

- Спасибо, - сказала Люда и, вытянув из сумочки две стодолларовые банкноты, протянула их санитарам. - Надеюсь, это хватит?

- Благодарим, благодарим, благодарим, - закивал пожилой санитар в очках и, сунув товарищу по работе стодолларовую банкноту, другую - суя в кармашек комбинезона, оплывшей спиной вперед направился к выходу из роскошного ново-русского дортуара.

Когда санитары вышли, Люда мгновенно подобралась и, держа по привычке спинку, сказала довольно строго:

- Ну, что, Ксения, приступайте. Не мне Вас учить присматривать за больными. Послужной список у Вас солидный. Да и отзывы все – прекрасные. Так что, надеюсь, мы с Вами ещё подружимся. Ну, а ты, сынок, за уроки, - подступила она к Володьке и, потрепав его за предплечье, тихо шепнула, чмокая:

- Держись, родненький. Теперь ты у нас - единственная надежда и опора в доме. Учись, как положено. Чтобы потом, со временем, отвоевав у плохих дядей, с честью продолжить папино дело.

Мальчик так и напрягся весь, чувствуя фальшь в словах приласкавшей его родительницы. Однако на первый раз он всё-таки промолчал и, сжавшись в комок, потупился, втянув голову в неширокие, остренькие предплечья.

За немного отшторенным окном, застыв у открытых дверец грузового автофургона, пока несколько дюжих грузчиков в синих комбинезонах с трудом втискивали в него знакомое супружеское ложе, Люда о чем-то довольно бойко беседовала с бригадиром грузчиков.

Зло проследив за матерью, Володька оставил в покое штору. И как только тяжелые бархатные складки мягко сошлись за ним, занавесив открытую часть окна, паренек повернулся к лежащему на импортной медицинской койке, глядящему в потолок отцу. И, стремительно подступив к нему, сдавленно заявил:

- Папа, останови её! – ткнул он рукою в штору. – Скоро она всё продаст, всю мебель. Ещё месяц-другой, и нас отсюда выселят. Папа, ну что ты молчишь?! Вставай! – бросился сын к Андрею и, потянув его за руку, уже громко, в бессилии, закричал: - Папочка, поднимайся!

На его вопли, из-за двери, появилась сиделка Ксения. Ввозя в спальню железную стойку для капельниц, она мгновенно всё поняла. И, расставляя руки, как будто наседка крылья, метнулась на помощь мальчику:

- Володя, ты, что, очнись?! Папа больной! Он тебя не слышит!

- Нет, он всё слышит! – взвился в руках у сиделки мальчик. – Только не хочет мне отвечать!

- Ну, что ты такое несешь, Володя, - оттащила сиделка от койки мальчика и, обняв его, объяснила ласково: – У Папы ломовый инсульт. Он супчик и тот с грехом пополам проглатывает. Куда уж там говорить? Вот отойдёт маненько, в те поры и погуторите.

- Нет, Ксюха, ты не понимаешь, - шмыгая носом, взял себя в руки мальчик. – Они с мамкой всю жизнь играются. Та – в леди из высшего общества, этот – в великого бизнесмена. А тут – у него, у Яглева, и что-то там не срослось. Вот он и онемел. И даже я ему стал чужим. Что ж я не вижу, что ли?!

- Володя, не то ты видишь. Это – дурные мысли, - покосившись на Андрея, пожурила парнишку Ксения. – Папа твой – дюже хворый. Но мы его непременно с тобою выходим. И вы ещё с ним на рыбалку сходите, по грибы, по ягоды, непременно!

- Никуда мы с ним больше уже не сходим, - в отчаянье отчекрыжил мальчик. – Он не хочет со мною знаться. И от мамы его подташнивает. Я же вижу, как он сжимается при всяком её притворстве. Но почему он со мною так?! – с растерянностью и с болью сказал Володька и, вырвавшись из объятий Ксении, понесся по мраморным плитам пола к высокой двойной застекленной двери.

Оставшись наедине с Андреем, Ксения подошла к больному, вгляделась в его распахнутые, глядящие в потолок глаза и, помолчав, сказала:

- Сынок, коль ты и впрямь всё чуешь, да токмо рта разевать не хочешь, тое - твоя печаль. Ино и помолчать целебно. Да токмо причём тут мальчонка твой? Он, чай, любит тебя доподлинно. А подрубить любовь – тае великий грех.

Андрей, как лежал на спине, весь вытянувшись, со взглядом, вперенным в потолок, так и остался лежать посреди огромных, стерильно-белых апартаментов, и только вошедшая из-за двери супруга больного, Люда, нарушила тягостное молчание:

- А вы что это тут притихли? А где Володька?

- Так, на речку, видать, побег, - подвозя к койке стойку для капельниц, лениво сказала Ксения. – Поплескаться с местными огольцами.

- А уроки он сделал? – строго спросила Люда.

- С вечера что-то там малевал. И книжки твои почитывал. И за компьютером долго клацал.

- За компьютером – это да, - с досадой вздохнула Люда. – А вот английский он сделал, а? Я тут из кожи вон лезу, чтоб его в люди вывести! А он с огольцами на речку бегает. Совсем ещё недотепа.

Большая, под белый паросский мрамор, стерильно убранная спальня незаметно сменилась сравнительно небольшой однокомнатною квартиркой. В одном из углов гостиной, стоя над медицинской кроватью, Ксения обрабатывала Андрею пролежни:

- А-ну, повернись, сынок. Вот так. Молодец, Андрюша. Сегодня намного лучше…. Ты мне здорово подсобил…

А в это время, прямо у Ксении за спиной, четверо дюжих грузчиков в сине-желтых комбинезонах дружно вытаскивали в прихожую резной деревянный шкаф:

- Опускаем. Теперь правее. Да куда же вы прёте, черти!

А, между тем, на кухне, облокотясь о дверной косяк, из-за которого доносились гомон и топот грузчиков, кутаясь в старенький шерстяной платок, Люда, глядя в окно, сказала:

- Ну, вот, наконец, и солнышко проглянуло. Вот очистим от хлама комнаты, папу на всё лето отправим в его деревню и замутим грандиозный евроремонт!

Насыщаясь в шагу от матери, за небольшим кухонным столом, Володька от неожиданности вздрогнул и поперхнулся. Сдвинув рукою тарелку с мантами, он на секунду вскочил со стула: громко, взахлеб раскашлялся, сгорбился, уперевшись руками в стол. И, наконец, прекращая кашлять, выдохнул, оседая опять на стул:

- Ты, что, и эту папину двушку уже проела?

- Ну, во-первых, не я, а мы, - сухо сказала Люда и прикурила от зажигалки. – А во-вторых, если бы ты учился, а не шатался по дискотекам, то на твоих бесчисленных репетиторов уходило бы втрое меньше денег, чем их теперь уходит.

- Нормально! – вскочил Володька. – Значит, я во всём виноват?

- А кто? – улыбнулась Люда. – Я на себя почти ничего не трачу. Всё на папу, да на тебя. Лишь бы ты в люди выбился и отомстил за папу! А ты…

- Ну, и что я, договаривай?! – ощерился паренек.

- Ничего, - вдруг пустила слезинку Люда. – Ты – самый обычный среднестатистический подросток. И тебе на меня плевать. А я, между прочим, не в состоянии тянуть этот воз дерьма. Проценты папины по долгам, сиделку. Вот так мы и проедаем одну недвижимость за другой. А что остается, скажи на милость? Может быть, ты подскажешь какой-то нормальный выход?

- Да, мама, - вскочил со стула Володька. – Я пойду на работу.

- Прекрати, - отмахнулась Люда. – Какая с тебя работа? Сейчас, без образования, курьером, разве? Так нам твоих денег на сигареты и то не хватит. Ты лучше учись, сынок, чтобы потом, со временем, всё, что мы сейчас потеряем, отвоевать.

- А папу, значит, в деревню? – едко спросил Володька.

- На лето, - твердо сказала Люда. – Приведем в порядок эту его хибарку, и заберем обратно. Пускай он там отдохнет от нас. Лес. Свежий воздух. Опять же – святой источник. Местный святой какой-то его рядом с папиным домом выкопал. Говорят, что вода у него целебная. А вдруг, и случится чудо? Во всяком случае, тянуть сиделку я дальше не в состоянии. Она подняла нам папу. Насколько смогла, конечно. Ну, а теперь, когда он и сам уже поворачивается, попробуем долечить его по-семейному, с папиною сестрой. Тетя Тоня – прекрасная женщина: копия – нашей Ксении. Такая же добрая и отзывчивая. Я верю, что с её помощью мы обязательно папу вылечим.

В густых предвечерних сумерках, медленно объезжая бесчисленные ухабы, ямины и колдобины на дороге, немецкий автофургон с московскими номерами с трудом продвигался по костромской глубинке. С обеих сторон дороги сплошная стена из берез и сосен только изредка обрывалась полуразрушенными избушками безлюдных заброшенных деревень. Вглядываясь в высокие бурьяны с зияющими над ними проемами черных окон, водитель едко спросил у Люды:

- А это, случайно, не Словинка?

- Нет, - прикурила от зажигалки Люда. – Там пока что сестрица его живет, - кивнула она на крошечное окошко, разделяющее кабинку водителя от непосредственно самого фургона. – У них там огромный храм. И по правую, а не полевую сторону от дороги. Я это хорошо запомнила. Мы тогда чуть в кювет с Андрюшкою не свалились. Тоже вечером подъезжали. Он устал, и свернул не на ту дорогу.

- Ого! Так можно ещё и не на ту дорогу свернуть? – с иронией протянул Водитель. – А Вы, случайно, не родственница Ивана Сусанина?

- Случайно, нет, - строго сказала Люда и, помолчав, добавила: – Я, вообще-то, – москвичка. И, если сказать по-честному, меня и саму эти былинные костромские дали смущают не меньше вашего.

В этот момент, в просвете между деревьями, блеснули два крошечных огонька, и по стволам вдали поползли, разгоняя мрак, два тусклых луча от фар.

- О, машина! – наигранно-удивленно воскликнул Водитель автофургона. – Теперь уж мы точно выясним, далеко ли нам до Словинки.

Стремительно приближаясь, груженый бревнами лесовоз полоснул ярким светом фар по обочине однорядки. И в скосе его лучей, будто в лучах прожектора, за строем хилых берез и сосен вдруг проявилась из темноты стылая гладь болотца; а выше, на косогоре, черным массивом на фоне серого, с редкими звездами небосклона показался высокий кряжистый храм, увенчанный каплеобразным куполом с накренившимся вбок крестом.

- Словинка! – радостно завизжала Люда и, обнимая водителя, выкрикнула в крошечное окошко, разделяющее кабинку от мрака внутри фургона: – Андрюша, приехали! Твоя родина!

В метрах пятидесяти от храма, в самом центре короткой улочки, состоящей и трех жилых и одной нежилой усадьбы, около тусклого фонаря, фургон, наконец-то, остановился.

За небольшим штакетником, изнутри освещенный восьмеркой окон, а снаружи – нависшим над дровнями фонарем, располагался большой бревенчатый, на высоком фундаменте, крепкий дом, близ которого, звеня цепью, бегал огромный лохматый пёс, помесь кавказца и лайки. При виде ему незнакомого автотранспорта, пёс, естественно, подскочил к штакетнику и басовито залаял.

Выбравшись из кабинки и прикурив от спички, Люда принялась поджидать, когда же на этот собачий лай появится кто-нибудь из хозяев дома.

Вскоре, действительно, из-за двери усадьбы появилась несколько косолапившая, лет сорока пяти, чуть сгорбленная, толстушка. В летнем домашнем халате и в сбитых комнатных тапочках она вперевалочку подошла к штакетнику и осадила пса:

- Да тихо ты, разбрехался! - и пригляделась к лицу погруженной в темень, замершей у калитки женщины.

- Не узнаешь? – улыбнулась золовке Люда и, отщелкнув окурок, вышла из полумрака на сравнительно освещенный участок улицы.

Тотчас признав её, толстушка сплеснула в кругленькие ладошки и, обрадовавшись, воскликнула:

- О, золовушка! Боже милостивый! Да какими ж это ветрами к нам тебя занесло?! – и, изменяясь в лице, намного сдержанней и тревожней: - А что ж без звонка-то прибыла? Позвонила бы перво-наперво: чай не в тайге живем. И где же Андрюша с Вовиком?

- Видишь ли, Тоня… - с грустью вздохнула Люда;

…и уже в полумраке большой прихожей, куда собралась вся семья золовки: крепкий сутулый супруг её – Николай, и троица их погодышей: шестнадцатилетняя Евгения, семнадцатилетний Виктор и пятнадцатилетний Гриша, - потупившись, заключила:

- Нет, ну зачем же! Здесь слишком суетно. Да и он досаждать вам будет. А в родительском доме как раз сподручно. Дом-то ещё не продали?

- Нет, - подтвердила Тоня. – Ждали Андреевого решенья…

- Так вот я и говорю, - лилейно, но вместе с тем и весьма упористо настояла на своем Люда. – Андрюша уже встает, понемногу себя обслуживает. Ты заскочи к нему на часок-другой, покорми, погуторь маленько или ведро там вынеси, и ему – не скучно, да и – вам не в тягость. Никто стеснять никого не будет.

- Да какое уж там стеснение? – недовольно вскинулась Антонина. – Он мне всё-таки брат родной. Пусть бы лежал за жердочкой. И ему веселей, и нам…

- Так это ж не на недельку, – напомнила Антонине Люда. – Практически - на всё лето. Покамест ремонт осилим. А с нашими нынешними возможностями он и до осени затянуться может. Зачем же друг дружку за горло брать? Тем более, если есть такая возможность, чтобы каждый жил своею привычной жизнью.

- Ну, да, - согласился муж Антонины, сухой и жилистый Николай. – Они – люди столичные. Привыкли к своим порядкам. Да, может, оно и к лучшему: пускай себе поживет в особинку. А там уж как-нибудь разберемся.

На утро следующего дня, прощаясь с золовкой у заросшего бурьяном отцовского пепелища, Люда протянула Антонине тонкую пачку денег:

- Всё, что могу. Пока. А там, с зарплаты, пришлю ещё.

- Да зачем же! Не надо, - оттиснула Антонина руку родственницы с деньгами. – Мы, что, неродные, что ли? Неужто бесплатно не доглядим? Да у нас же и молочко своё, и творожок, и маслице…

- Ну, а если лекарства ему понадобятся? Или там памперсов подкупить…. Нет уж, бери, бери, не стесняйся. Лишних денег не бывает.

Сунув золовке в карман халата смятую пачку денег, Люда рассеянно улыбнулась и поспешила к урчащему у калитки знакомому автофургону с сидящим уже за рулем Водителем:

- Спасибо, Тонечка, за хлеб за соль! До встречи через недельку! Я постараюсь почаще вас навещать. Возможно, в следующий раз мы и с Володенькой к вам подъедим.

- Да уж как Бог даст, - помахала вдогонку золовке Антонина. – Получится, заезжайте, родичам - всегда рады.… А коль недостаток в деньжатах выдастся, то не особо и распаляйтесь…. Уж как-нибудь приглядим!

И она, помахав на прощанье Люде, так и осталась стоять у родительского порога, в то время, как автофургон, с трудом развернувшись в глубоких дорожных рытвинах, медленно покатил вдоль дощатого накренившегося забора с запыленной стеной бурьяна за ним, к алевшему за березками кирпичному великану-храму.

С первым криком соседского петуха, когда темнота за окном избы едва-едва прояснилась, Андрей приоткрыл глаза. И в темноте ещё, с тихим скрипом панцирной сетки, с трудом спустил ногу с койки.

Кроме части синей дощатой перегородки, которая отделяла кровать больного от всего остального пространства горницы, в закутке у Андрея был виден квадрат окошка, затянутый грязно-белой ситцевой занавеской, да освещенный льющимся сквозь него рассеянным предрассветным светом часть столешницы с небольшой картонной иконкой, стоящей у банки с медом.

Андрей посидел на краю кровати и попытался встать. С первого раза это ему не очень-то удалось, зато, оседая назад, на свалявшуюся перину со снова протяжно скрипнувшей панцирной сеткой, он невольно сдвинул ногой ведро, стоявшее у изножья койки. Опрокинувшееся ведро с дребезгом покатилось по полу.

На звук опрокинутого ведра, из-за синей дощатой перегородки, появилась сестра Андрея, - заспанная, взъерошенная, в одной только серой ночной сорочке, босоногая Антонина.

Щелкнув выключателем, она включила в горнице верхний свет и, зевая, потягиваясь, спросила:

- Ты, что, пописать, да? Давай я тебе пособлю, - ловко поддела она ведро и протянула его Андрею.

Правда, заметив хмурый и недовольный взгляд, с которым брат встретил её желание помочь ему помочиться, стушевано поставила ведро на пол:

- Да ты – писай, писай. Я не гляжу, - отвернулась лицом к стене. – Ыш ты, какой ершистый. Не чужие, кажись, свои. Али забыл уже, как нас мама в одном ушате каждый убогий вечер мыла.

Сидя на койке, Андрей пописал. Затем, попытавшись задвинуть ведро под койку, он сбил его непослушной, немного скрюченною ногой.

Ведро с грохотом опрокинулось, и моча разлилась по полу.

- Ой, - недовольно поморщилась Антонина, правда, тут же взяла себя в руки добродушно улыбнулась: - Ничего, бывает. Сейчас я всё подотру.

Поставив ведро на место, она бойко прошлепала босиком по полу, в проход между краснокирпичной голландской печью и синей дощатой перегородкой. Из-за неё через миг появилась с тряпкой и, подтирая лужу мочи, сказала:

- Так ты, что, и впрямь языка лишился? А я-то, грешным делом, подумала, что ты со своей щебетухой рот открывать лентяйничаешь.

Андрей молча сидел на койке и тупо смотрел на сестру в упор. Тогда Антонина слегка потупилась и, бросив ведро половую тряпку, простодушно, с печалью выдохнула:

- Инсульт – это тебе не хухры-мухры.

Правда, через секунду она уже подтянулась и, унося ведро в большую часть гостиной, за перегородку, бодренько заключила:

- Ничего, поднимем. Молочко, воздух. Месяца не пройдет, как на рыбалку с моим снарядитесь.

В полупустой гостиной, спиной к двери, Володька сидел за компьютером и увлеченно сражался с монстрами, когда на пороге комнаты с двумя тяжеленными сумками в руках появилась его мать, Люда, и прямо с порога выдохнула:

- Привет.

- Привет, - даже не посмотрев на мать, сухо ответил сын и поинтересовался: - Ну, как там, пристроила папу?

- Да. Отвезла на родину, к тете Тоне, - поставила сумки на коврик мать и сообщила сыну: - Она гостинцев тебе прислала. Тут и мёдок, и творог. И даже трехлитровая банка с маринованными груздями!

- Отлично, - продолжая сражаться с монстрами, сухо сказал Володька. – Поставь пока в холодильник.

- А попробовать не желаешь? Грузди – черные, эксклюзивные. Только в ихних местах и водятся.

- А я думал, «водятся» - это только о животных так говорят. А грибы-то как раз – растут.

- Возможно, - сказала Люда и, вновь поднимая сумки, глубокомысленно подытожила: – Мои родители на репетиторов столько денег, как на тебя, тратить не могли. Вот я и выросла недотепой. Авось, хоть ты у нас в люди выбьешься.

Прерывая компьютерную игру, Володька из-за плеча посмотрел на мать и, выключив монитор, поинтересовался:

- А папу, значит, в родительском доме ты самого оставила.

- Пришлось, - тихо вздохнула Люда и вдруг в недоумении оглянулась: - А ты откуда знаешь, что мы его в родительском доме расквартировали? «Жучок» прицепил мне, что ли? – оглядела свою одежду.

- «Жучок»! – усмехнулся сын и, неспешно пройдя к дивану, принялся переодевать старую, вышедшую из моды тенниску - на драную, новомодную: – Да у тебя же на лбу написано: чтобы родня с таёжки не доставала, поселю-ка я муженька отдельно. Воздух, водичка рядом. И напрягать никого не будет. Ремонтируй теперь квартиру хоть до зеленых веников. Селюки, они – люди смирные, Ленина-Сталина пережили, а уж больного брата хоть до судного дня потерпят.

Поставив сумки на пол, Люда строго спросила сына:

- Володя, а ты почему это вдруг решил, что я предаю отца? А может, я собираюсь устроиться на работу? И дядя Олежик мне эту работу уже подыскивает.

- Дядя Олежик? – кривенько усмехнулся сын. – Представляю, какую работу может найти тебе этот крендель. Не иначе, как девочкою по вызову.

- Тебе, что, дядя Олег не нравится? – снова спросила Люда. – Ты что-то о нём пронюхал?

- Ничего я не нюхал, мама! - резко ответил сын. – Но с твоим желанием много денег и при твоей-то лени, ну, куда он тебя пристроит? Только девочкою по вызову. Работенка не пыльная и хорошо оплачиваемая. Ну, что ты умеешь, а?! Пуговицу пришить и то, вот, как следует, не умеешь! - потянул он за пуговицу на джинсах, и та, естественно, отвалилась. - Сплавила папу, и раскудахталась! Ой, не могу! Пока.

И Володька, с брезгливостью отмахнувшись, проскочил мимо матери за оббитую дерматином дверь, на лестничную площадку.

- А когда ты вернешься? – вдогонку ему вопросила Люда.

- Когда на ремонт квартиры подзаработаю! - долетело уже от лестницы, и дверь за спиною у паренька с грохотом запахнулась.

- Грубиян, - пожурила Володьку Люда и, посмотревшись в зеркало, висящее на стене, устало и грустно выдохнула: - Пойду-ка я, да сосну часок. А то, с такими кругами, скоро уже и в бордель не примут.

По раздувшейся пузырем поверхности слегка запыленной марли, которой было затянуто распахнутое окно в спальном отделе комнаты у Андрея, ползали мошки, шершни, мухи, жуки и слепни.

Из сумрачного угла, сидя в кресле-каталке, Андрей как раз наблюдал за ними, когда за оконной рамой послышались постук палочки и чьи-то довольно быстрые, шаркающие шаги. Затем пропели дверные петли со стороны веранды, скрипы и постук палочки поднялись вверх по лестнице, прошлись за стеной, за спиной у Андрея, и, наконец, распахнулась дверь, ведущая к нему в комнату.

Вскоре в проходе между голландской печью и синей дощатой перегородкой, у которой стояла кровать Андрея, появился сухой и бритый, сгорбленный старичок. Опираясь рукой на палочку, он с умилением посмотрел на сидящего у окна больного и, словно бы лишь вчера попрощался с ним, радостно улыбнулся:

- Ну, здравствуй, Андрей Петрович. Давненько ты к нам, в Словинку, глазок своих не казывал. А я, между прочим, все эти годы жду тебя, поджидаю. Кому, как ни правнуку бунтаршего кузнеца Ягнева, историю Тимонового колодчика со слов моих записать?

В выцветших, узких глазенках у старичка блеснули две крошечные слезинки. И он, смахнув их сухоньким кулачком, с неподдельным волнением сообщил:

- Мне давно помирать пора, да пока о господнем чуде всей правды с тобою не перетер, приходится небеса коптить, - вынул он из кармана брюк сложенную в рулончик обычную школьную двухкопеечную тетрадку и, положив её вместе с шариковой авторучкой на подоконник, перед Андреем, вдруг, будто внезапно вспомнив, с удивлением пригляделся к сидящему в кресле-каталке земляку: - Постой, постой, так ты же больной ещё?! Что же это я телегу впереди лошади потащил? Видно, на старости лет совсем разумом повредился?! Нет, сынок, перво-наперво мы тебя от родового греха излечим, и токмо уж опосля ты мне весь сказ запишешь.

В то же самое время, во дворе у родни Андрея, сестра его, Антонина, развешивала бельё, когда за штакетником, на дороге, появилась идущая мимо храма высокая статная девушка лет двадцати пяти. Симпатичная, с русой копной волос, схваченных в длинный тяжелый хвост, в выцветшем синем платьице, она несла на коромысле два поблескивающих на солнце, оцинкованных ведра с водой.

- Таня! – приметив девушку из-за трепещущей простыни, окликнула её Антонина.

- Да, тетя Тоня? – остановилась девушка у калитки.

- Сколько раз тебе говорилось, не называй меня тетей Тоней! – отбросив в бадью с бельем влажную занавеску, подступила к штакетнику Антонина. – Ну, какая я тебе тётя? Между нами разницы – десять лет!

- Двенадцать, - смущенно порозовела Таня.

- Ну, пусть двенадцать, и что из этого?! Где ты видела «маму» в двенадцать лет-то? Тоня я для тебя! Тоня! – настойчиво повторила сестра Андрея и, смахивая ладонью крупные капли пота, выступившие на лбу, продолжила, с раздражением взглянув на висящее в небе солнце. – Ну, и жарища! Как при конце! Не светит, а просто жжет! Все внутренности выпаливает! Ты, когда воду в дом занесешь, чем потом занимаешься?

- Ну, обед наварить хотела? – ответила Таня кротко. – А что, надоть помочь чего?

- Да тут и помощь невелика, - вздохнула Антонина и, посмотрев за полуразвалившуюся избушку, отделявшую её дом от темневшего в зарослях можжевельника родового гнезда Ягневых, с усталостью объяснила: - Страда как раз. Мужики мои с поля вот-вот заявятся. Надо будет их покормить. А тут и к Андрею бежать пора. Может, ты бы к нему смоталась, да покормила б парня. А заодно и ведерко б вынесла. Ну, и с коляски там, на кровать, если захочет, пересадила б.

- Хорошо. Воду, вот, занесу… - вздернула Таня плечом, нагруженным коромыслом, и быстрой уверенною походкой двинулась вдоль штакетника к слегка скособоченным воротам, что вели на соседский двор.

Вскоре, в спаленке у Андрея, стало довольно тесно. В двух шагах от него, по-прежнему восседавшего на кресле-каталке, у затянутого марлей, настежь распахнутого окна, присев на краю кровати, расположился седой сухопарый старчик и, опершись на палочку, степенно повествовал:

- Ну, сокрушили они колодчик, залили его мазутом, сели в телегу, да и уехали восвояси. А ключ-то из-под земли, неприметно так, бьет и бьет. Не прошло и двух дней, как вся вода в родничке очистилась. И только по бережку осталась черная кайма мазута. Снова едут они к колодчику,- твой прадед, кузнец Савелий, председатель совхоза Лавочкин и проверяющий из Москвы, - и заваливают его цементом! Замуровали, значит, и успокоились. А цемент-то весь растворился и вместе с водою ушел в Словинку. Тогда они мусор к нему везут! Три телеги хламу всякого навалили и ссыпали его в лунку. А потом напрямик решили, через речку-то переехать. А речушка у нас, сам знаешь, воробью по колена будет. Да и то не во всех местах. А тут вдруг ледок под баклушами у телеги с одной стороны как хрястнет, лошаденка с испугу дерг и всю эту, значит, троицу, - прадеда твоего, дюжего кузнеца Савелия, председателя совхоза Лавочкина вкупе с товарищем из Москвы, - на наших дитячьих глазках телегой так и накрыло. Не один из них из-под неё не выбрался. Пока мы там, с перепугу, за мужиками сбегали, пока те телегу перевернули, все трое и захлебнулись…

Не заметно для старика-рассказчика в комнате появилась Таня. Внося за перегородку корзинку с едой и белое полотенце, она дружелюбно заметила старичку:

- Ну, что ты, дедуля, всех достаешь. Сколько можно про это чудо всем встречным и поперечным баять?

- Так он же не встречный и поперечный, – пропуская Таню к столу, возразил на то старичок. – Он – правнук того самого кузнеца Савелия, который с Богом решил бодаться! И что же из этого получилось? Дед его, Иван Савельевич, батька – Петр Иванович, да все его трое братьев, погодки Сергей Иванович, Виктор Иванович и Кузьма Иванович и до сорока не дожили! Всех их, будто косой, скосило. Батьку его от рака на погост раньше срока вынесли. Дядька, Сергей Иванович, от водки, как трут, сгорел. Виктор Иванович на охоте сам себя подстрелил. А самый младший, Кузьма Иванович, так тот и вовсе с армии не вернулся. И двадцати, бедолаге, ещё не стукнуло, как ему на чеченском фронте голову отчекрыжили. И что ты думаешь, всё это – так, случайно? И энта болезнь его!? Парень в соку, а сидит, как бабка, которой за стольник стукнуло, и его, мужика-красавца, с ложечки ходят, кормят!

- Дед, ну зачем ты так! – наложив из кастрюльки в тарелку супа, одернула Таня деда. – Болезнь никого не красит. Каждый может на его месте в любой момент оказаться.

- Может, кто с этим спорит?! – соглашаясь, кивнул старик, и через миг вскипел: - Но тут-то другая притча! Грех родовой работает! И пока его кто-то из их родни не откупит да не отмолит, так и будет всех мужиков, будто косой, косить!

Оставшись наедине с Андреем, Таня, кормя его с ложечки, вопросила:

- Что, не хотите? Ну, хорошо. Позже потом зайду. Может быть, Вы приляжете?

Андрей отрицательно покачал опущенной головой, и Таня, отставив тарелку с супом под марлевую завесу, на подоконник, с неловкостью вопросила:

- А, может, ведро подать? Ну, хорошо. Тогда я пойду.

И уже направляясь к выходу, застыв на мгновение в переходе между краснокирпичной голландской печью и синей дощатой перегородкой, как бы сама для себя сказала:

- А может, и прав мой дедушка? И Вам помолиться б надо? Хотите в следующий раз я Вам бабушкину тетрадку с молитвами занесу?

Сидя лицом к окну, Андрей даже не шелохнулся.

- Ну, как хотите, - сказала Таня и вдруг с задоринкой улыбнулась: - А Вы-то меня хоть вспомнили? Я – Таня, внучка Александра Васильевича. Когда Вы в армию уходили, я за Вами ещё бежала. А Вы меня взяли на руки и до самого Тимонова колодчика на закорках, как куль, несли. Вспомнили? Я – матрешка.

Слегка покосясь на девушку, Андрей с равнодушно-холодным видом вновь отвернулся лицом к окну.

- Простите, - вздохнула Таня. – Вы на дедушку моего особо не обижайтесь. Перед смертью мамка мне говорила, что он у нас – малость с придурью. А я вся – в него пошла. Поэтому, видно, мы с ним на пару, одни, как сычи, и маемся. Парни нашу избу, что топь, десятой верстой обходят. А меня, за глаза, конечно, малахольною называют. Хотя, какая я малахольная? Нормальная. Как и все. Просто люблю, когда всё по-честному. А это парней смущает. Вот и осталась я старой девой. Почти, как келейница при монашке. Но я и не унываю. Привыкла: живу себе, деду с историей помогаю. Он всё, что у нас, в Словинке, ещё от царей, случалось, заставляет меня записывать. И посильно запоминать. Только зачем, не ясно? Ведь соседи помалу съезжают в Палкино. А кто и куда подальше, туда, где работа водится. Скоро мы тут с Вашей сестрой одни куковать останемся. Храм, а вокруг тайга с волками да с ведмедями. И кому мы ту летопись сочиняем? Ну, я уже ни о чем не спрашиваю: пишем, и – слава Богу. Как говорила моя баб Маня, царство ей Небесное: «хоть онучи мять, абы не гулять». Так что я Вам её тетрадку с молитвами занесу.

И Таня, радостно улыбнувшись, той же уверенною походкой вышла из горницы, в коридорчик.

Оставшись один у затянутой марлей оконной рамы, Андрей, наконец-то, слегка расслабился. И, откинувшись головою на спинку кресла, устало закрыл глаза.

Но в этот момент, из-за марлевой занавески, закрывавшей собой окно, раздался знакомый протяжный скрип.

И выходящая из-за двери веранды Таня воскликнула удивленно:

- Дедуля! А ты чего это здесь, подслушиваешь?!

- Больно мне надобно вас подслушивать, - с трудом поднимаясь со штабеля старых досок, сложенных под окном, буркнул в ответ старик. – Шел, притомился, вот и прилег маленько.

- Ах, ну, тогда – прости, - весело извинилась Таня и, протянувши деду крепкую, в крупных веснушках руку, помогла ему встать на ноги: – Давай-ка я тебя, дорогой, до дому-то доведу.

- Доведи, доведи, касатушка, - усмехнулся в ответ старик.

А Андрей за марлевой занавеской, слушая их спокойные, добродушные голоса, впервые за много дней с легкой грустинкою улыбнулся и снова закрыл глаза.

Мокрая половая тряпка с шумом вонзилась в плинтус. Пока Таня, стоя на четвереньках, уверенно мыла пол, Андрей, по-прежнему сидя в кресле-каталке, чтобы не видеть обтянутых синей юбкой крепких девичьих ягодиц, отвернулся лицом к тетрадке, лежащей на подоконнике, и слегка приоткрыл её.

Заметив его движение, незаметно вошедший в комнату знакомый старик, Александр Васильевич, тыкая пальцем в тетрадь, сказал:

- Во, правильно! С Отче наш-то и начинай! Только этого будет мало. Таня, ты вот что сделай: попроси Тониных мужиков, чтобы они его спустили во двор с коляской. А ты свези его на колодчик, да окуни в кипучке. Аль просто обдай водой. Да так каждый день, с молитвочкой – Тимону-то Надеевскому! Вот увидишь, месяца не пройдет, как Андрюшка на ноги встанет и сам за водой пойдёт. Колодчик-то – чудотворный! Тимон его с указки Богородицы обретал! Да и сюда его не абы кто, а сам Серафим (Саровский) на подвиг благословил!

Троица Антониновых мужиков, - супруг её - Николай и двое его сынов – семнадцатилетний Виктор и пятнадцатилетний Гриша с трудом спускали кресло-каталку с сидящим на нем Андреем по ступенькам крыльца во двор. Первой спускаясь задом и открывая двери веранды перед идущими следом за ней мужчинами, Антонина уверенно направляла:

- Витя, левей бери! Николай, перехвати у Гриши! А-то пуп себе надорвет!

- Мама! – спускаясь немного боком, досадливо пробасил шестнадцатилетний Гриша; тогда, как его отец, Николай, тихо, впроброску, заметил сыну: - Не обращай внимания! Заводи!

Последним из всех замыкая «шествие», постукивал палочкой по ступеням одетый в рубашку с короткими рукавами и в драные спортивные шаровары знакомый старик, Александр Васильевич. Бойко размахивая палочкой, он тоже покрикивал на мужчин:

- Гриша, не отставать! Пошли, пошли, пошли!

Стоя внизу, у кустов терновника, Таня лишь улыбалась. Когда же кресло-каталку с сидящим на нём Андреем наконец-то спустили с крыльца, во двор, она улыбнулась только:

- А теперь я уже сама! Спасибо, что подсобили! Через пару часиков подходите! Взадки его подымете.

Наблюдая за тем, как она уверенно разворачивает каталку бледным лицом Андрея к сиявшему за калиткой солнцу, Николай, чуть дыша, сказал:

- И что, каждый день теперя будем так кувыркаться?

- А, что, ты уже умаялся? – смешливо пробросила Антонина.

- Причём тут умаялся я аль - нет! – сердито отрезал муж. – Просто у нас страда! И не во всякий день мы сможем гуртом собраться.

- Ну, это уж как получится… - успокоил его Александр Васильевич. – Важно, начало сделано. А Господь, как сказал царь Давид в Псалтыри, Он и намерение целует!

Родительский дом Андрея стоял на краю села. Песчаная, в выбоинах, дорога, по которой Таня везла больного, вскоре закончилась узкой извилистою тропинкой, которая по дуге уводила в дремучий сосновый бор. Подвозя Андрея по разнотравью к первым, растущим вдоль косогора соснам, Таня радостно улыбалась. И, подставляя свое широкое обветрившееся лицо тихому летнему ветерку, почти блаженно щурилась.

Ещё находясь на опушке леса, она на секунду остановилась. И, оглянувшись назад, на храм, высоко вздымающийся над крышами черных бревенчатых изб деревни, - вдруг ни с того ни с сего сказала:

- А это село, в котором я живу!

В ответ на её слова, изнутри соснового бора, вместе с жужжанием насекомых и с веселым пичужьим щебетом, вдруг долетело эхо:

- У-у! У-у!

Тогда Таня, спуская кресло-каталку по узкой тропинке вниз, в пятнистую тень вековечных сосен с блеснувшей между деревьями тихой речною заводью, споря с эхом, сказала громче:

- Да не «у», а живу! Живу!

Однако, на этот раз, эхо оставило Танино замечание без ответа. А журчащий в траве ручей с небольшим поблескивающим ключом знакомого Тимонова колодчика встретил её приветливым зудом и щебетанием множества порхающих над водою стрекоз и птичек. Но стоило приглядеться к пойме ручья чуть пристальней, и тут же, повсюду, в густой траве, можно было приметить сотни пластиковых стаканчиков, пустые бутылки из-под вина и пива, а так же скомканные газеты и целлулоидные пакетики. Здесь же, прямо из-под корней сосны, склонившейся над водою, топорщился небольшой моток ржавой колючей проволоки. А из зарослей осоки, куда утекала вода колодчика, торчали, заросшие водорослями и тиной, - ржавая тракторная цистерна и небольшой растрощенный ламповый телевизор.

- О, господи, - остановила кресло-каталку Таня в метре от родника и, быстро собрав в пакет засорявший колодчик мусор, обратилась уже к Андрею:

- Ну, что, поднять?

Холодно посмотрев на девушку, Андрей, покачнувшись, встал.

Наполнив водою из родника принесенный с собой стаканчик, девушка протянула его Андрею:

- На, попей... те.

Андрей взял стаканчик из рук у девушки, задумчиво огляделся по сторонам и, маленькими глоточками, неторопливо выпил всю заполнявшую пластик воду.

- Может, снимете рубашку, и я - солью? – кивнула Таня на оцинкованное ведро, стоявшее у колодчика.

Андрей попробовал расстегнуть рубашку, однако с трудом повинующиеся пальцы никак не могли вытолкнуть пуговицу в петельку. И тогда Таня бросилась помогать Андрею:

- Давай, я…

Слегка отстраняясь от девушки, Андрей попробовал разорвать на себе рубашку. Но даже это ему сделать не удалось. Тогда он, сдавленно зарычав, плюхнулся прямо лицом в ручей. И, пусть и с большим трудом, но все же перевернулся. Продолжая лежать в воде, Андрей подставил свое худое, плохо выбритое лицо едва пробивавшимся через хвою пятнам и бликам солнца. И так вот, слегка покачивая распростертыми на воде руками, он глубоко вздохнул: раз, другой, и начал дышать затем размеренно и спокойно.

Перевернув ведро, Таня присела рядом с лежащим в ручье Андреем и, уткнув подбородок в ладонь, а локоток в колено, - принялась ожидать, пока ему надоест купание.

Через минуту Андрей привстал, уперся локтями в ил и потихоньку сел.

Вода стекала с него ручьями, обтекала вытянутые вдоль водотока ноги, с журчанием огибала погруженные в тину кисти слегка подрагивающих рук.

Делая вид, что она не видит, каких титанических усилий стоят Андрею даже самые простенькие движенья, Таня сидела на перевернутом на попа ведре и, подперев кулачком подбородок, по-прежнему, молча смотрела вдаль.

Поерзав в воде колодчика, Андрей сдавленно прорычал.

- А? Что? – словно бы выходя из глубокой задумчивости, взглянула девушка на Андрея: – Насиделся? Поедем домой? Ну, хорошо, - подскочила она с ведра и попыталась помочь Андрею привстать на больные ноги. – Давай, давай, поднимайся. Да упирайся же ты… Андрюша!

В это время, когда девушка изо всех своих скромных сил пыталась поднять мужчину, а он лишь с трудом подтягивал то одну, то другую подрагивающую ногу, на косогоре, у них за спинами, появился знакомый старик, Александр Васильевич. Опираясь рукой на палочку, он бочком поспешил по тропинке вниз:

- Эге! Боевое крещение состоялось! Сейчас я вам помогу!

Растирая лежащего на кровати брата, Антонина взволнованно причитала:

- Да, как же так: тебе больного доверили! А ты его ушатать решила?! Нет, чтоб помалу: глоток воды, ручки там помочить. Так ты его сразу в реку! Наш колодчик, это же – та же прорубь! Плюс четыре в любую годину года! А ты больного туда хлобысь! Нет, не зря, видно, малахольной тебя прозвали! Малахольная ты и есть.

Стоя спиной к кровати, на которой сестра растирала больного брата, Таня сказала кротко:

- Тоня, да он ведь сам плюхнулся в эту стынь. Я хотела ему допрежь шейку смочить да грудку. А он пуговку на рубашке не смог осилить, осерчал и в колодчик бухнулся!

- Иордань! – размахивая палочкой, поддержал её Александр Васильевич.

Отдельно от всех собравшихся он стоял в другой половине комнаты, и, приглядываясь к старинному дубовому буфету с выставленными на нём пожелтевшими фотоснимками родственников Андрея, сам к себе рассуждал:

– Может, оно и к лучшему! Всякая хворь, что тля. Пока ты с поганкой цацкаешься, она и одолевает. А раз её – керосинчиком, глядишь, она и отпала.

- Слушай, Васильевич… - выходя из-за перегородки и вынося оттуда эмалированный таз с водой, сердито буркнула Антонина, - ты, как я погляжу, дюжий специалист по любому чиху. Так вот я тебя и спрашиваю: с чего это батюшка из Кадыя к нам больше и глаз не кажет; а службу, и то – раз в месяц, правит Антроповский протопоп?

- Так, по уставу, видать, положено. Как архиерей решит, так-то оно вся и деется.

- Вот именно! – согласилась с ним Антонина. – Так отчего же ты на моем дворе верховодить вздумал? Аль на порог тебе указать? Как тлю тую взять, да вылечить керосинчиком.

Чинно одетая джаз-команда мягко тянула на трубах блюз, когда у входной двери, около метрдотеля, встретились поджидавший её Олег и разодетая в пух и прах, в черном вечернем платье с бриллиантовым ожерельем, Люда.

- Где ты ходишь? – нервно указывая на циферблат дорогих наручных часов, шикнул Олег на Люду.

- «Пробки», - впроброску сказала Люда и улыбчиво огляделась.

В полутьме модного московского ресторана все столики были заняты. Вдали, за группками посетителей, на освещенной лучом софита, возвышающейся над всеми сцене играли джаз трое мужчин в костюмах и в белых сорочках с бабочками.

Уводя за собою Люду вдоль по проходу между столами, Олег рассерженно заявил:

- С Петровичем эдак вот не пройдет. Для него, что женщина, что мужчина, он нас просто не различает. Всё должно быть четко и ясно, без опозданий!

- Да ладно тебе, - с досадой отмахнулась Люда, продолжая оглядывать посетителей. – Разворчался, как старый дед. Пузырька с мочою в кармане только и не хватает.

- Не знаю, чего уж там у меня тебе не хватает, - остановился Олег в проходе и выразительно посмотрел на Люду. – Но если ты пару раз опоздаешь больше, чем на десять минут, уверяю тебя, родная, ты у нас не задержишься.

- У Вас? – усмехнулась Люда. – Ну, ты и молодца! Сам у Петровича с понедельника, а уже раскомандовался, как барин.

- Барин, не барин, но я уже зам. по кадрам, - сухо сказал Олег. – И теперь от меня зависит, насколько достойною работенкой тебя одарит Петрович. Так что, мешают «пробки»; купи себе «Тройку плюс». И подъезжай, как все нормальные люди ездят, вовремя, на метро.

- Есть, зам. по кадрам, - откозырнула Люда. – С сегодняшнего дня запасной пузырек для Вашей мочи я буду хранить у себя под сердцем.

Олег в бешенстве покраснел. Но именно в этот миг, заметив неподалеку сидящего за столом Володьку, Люда метнулась к сыну.

- Ты, что здесь делаешь? – разъяренная, будто фурия, зашипела она на парня.

- Пью, - спокойно ответил сын и нарочито приподнял с белой крахмальной скатерти длинноногий фужер с вином. – А, вот, что ты здесь делаешь? Собиралась, насколько я помню, на работу идти устраиваться.

- Так я и устраиваюсь, - взяв сына под локоток, приподняла его с кресла Люда. – Пришлось заложить последнее папино охотничье ружьё, чтобы прикид поправить. Иначе мы никогда на ремонт квартиры не заработаем. Так папу в Словинке и похороним.

- Ах, так ты ради папы, как бикса, вырядилась? Мило, - язвительно хмыкнул сын. – А я, почему-то подумал, что мы с тобой папу уже похоронили. А оказывается, ты ещё – огого! Прямо, как Сонечка Мармеладова, решила собой пожертвовать? С подачи дяди Олежка. Боже, какая же ты у меня геройша! Вылитая Жанна Дыарк.

- Да не Дыарк, а Д’арк, - оставила руку сына в покое Люда. – Ладно, думай, что хочешь. Ты теперь у нас взрослый. По ресторанам ходишь.

- Весь в вас, - усмехнулся сын и тоже откозырнул: - Разрешите представиться, князь Дыарк!

- Понятно, - кивнула Люда. – Ладно, дома поговорим, - и она, с призрением посмотрев на незаметно приблизившегося к их столику и замершего в шагу от неё Олега, быстрой верткой походкой направилась мимо бывшего своего любовника по проходу между столов, к оркестру.

Олег делово поспешил за Людой.

Как только Володька сел, один из троих его собутыльников, - высокий, прыщавый Парень, - с блудливой ухмылочкой спросил:

- Что за герла? Познакомь.

- Слушай, Валерик, - через стол перегнулся к нему Володька. – Давай-ка поближе к делу. Кому травку-то передать?

А, между тем, за ними, впрочем, как и за Людой с едва поспевающим вслед за ней, напыщенным провожатым, от небольшого столика у оркестрового возвышения внимательно наблюдал уже хорошо знакомый нам бизнесмен, заклятый враг Андрея - Сергей Петрович.

Важно расхаживая по комнате, близ коврика с лебедями, знакомый старик, Александр Васильевич, задумчиво диктовал:

- В других странах во все века храмы строили, как теперь бы сказали, спонсоры. То есть, очень богатые и независимые вельможи. И только у нас, в России, обычные труженики, крестьяне, собирались порой на сход и промеж себя решали: давайте построим храм. И начинали строить…

Договорив до этого предложения, Александр Васильевич обернулся и удивленно взглянул на внучку, сидевшую на диване. Вместо того, чтобы записывать вслед за дедом его глубокомысленные рассуждения, Таня вязала свитер. Видя спицы, мерно постукивавшие в её руках, Александр Васильевич встрепенулся:

- Ты, что, вяжешь?

- Ну, да, - улыбнулась внучка. – Скоро осень, а у Андрея, кроме летних вещей да тапочек, нет ни носков, ни свитера. Вот я и решила связать ему для начала джемпер.

- А ты, что, не слышишь, что я диктую? – с трудом сдерживая раздражение, спросил Александр Васильевич.

- Слышу, - спокойно сказала Таня. – Только это вступление я уже тридцать пять раз записывала. Я его наизусть помню, - и она, подражая деду, продолжила в том же вдумчивом, немного менторском тоне: - «В нашей Словинке с соседскими деревеньками до революции было четыре тысячи дворов. В 1889 году мужики собрались на сход и постановили построить храм. Для этой цели они закупили вскладчину нужное оборудование и возвели поблизости, у глиняного карьера, два кирпичных завода».

В дверь комнаты постучались.

- Есть кто живой?! – вместе с протяжным скрипом долетел из прихожей знакомый голос старшей сестры Андрея, Антонины.

- Да, тетя Тоня! Входи, там не заперто, – тотчас же перестроившись, спустила Таня с дивана ноги и сунула их в чувяки.

В светлицу вошла соседка. Как и обычно, немного вздернутая, в зеленом платочке на голове и в старом потертом свитере, она сбросила на пороге резиновые сапожки и, оставшись в гамашах на босу ногу, рассеянно вопросила:

- Ты, что, газету Васильевичу читала?

- Ага, - подтвердила Таня. – Передовицу «Правды». За две тысячи триста четвертый год.

- Хорошее дело, - буркнула Антонина и тотчас поинтересовалась: - А ты козу уже подоила?

- Да, тетя Тоня, - спокойно ответила Таня. – И борщ наварила. И огурчики, вот, закрыла. Свитерок довяжу, и в люлю.

- Да я не к тому, - отмахнулась в смущении Антонина. – Мы тут с моими хлопцами на бывший колхозный луг, за груздями собрались. А Андрей там – один, скучает. Может, вы бы к нему зашли, - взглянула она на Александра Васильевича. - Да газетку б какую там почитали? А то свозили б его к колодчику. Всё скуку-то разогнали бы.

- А кто Андрея во двор снесет? – отложив вязание на подушку, встала с дивана Таня.

- Так он ведь после того купанья сам теперь, слава Богу, по лестнице вниз спускается. Держится за перильце и потихоньку сходит. А кресло, оно – не грузкое. Даже я его выношу. Свозишь Андрея к колодчику и оставь потом кресло под дверью. Мужики приедут, снесут во двор. А Андрей помаленьку и сам поднимется.

- Хорошо, тетя Тоня, сейчас приду, - переобулась Таня в резиновые опорки, а Александр Васильевич в тон ей присовокупил: - А я пока тут побуду. Пенсию поджидаю.

Осень в тот год удалась на славу: травы, деревья, кусты терновника окрасились в желто-красные и коричневые тона. И лишь вековые сосны, росшие у колодчика, по-прежнему зеленели на фоне бурой, склонившейся в грязь травы.

Возле журчащего родничка, рядом с креслом-каталкой, на которой, закутанный в старое суконное одеяло, молча сидел Андрей, со старой, открытой бабушкиной тетрадкой в руках стояла Таня. Глядя поверх кустов с застрявшими среди них ржавой тракторною цистерной и обломками телевизора, девушка едва слышно нашептывала молитву:

- «На месте озлобления, немощи смирившегося, дево, исцели, из нездравия во здравие претворяющи. Пресвятая Богородице, спаси нас».

Затрещали кусты терновника, и за спиной у Тани, на самом верху оврага, ведущего от села к реке, внезапно возник Александр Васильевич. Одетый в старенький куцый плащик, из-под которого вкривь и вкось торчали: сверху, - серый вязаный свитер, а снизу, - спортивные шаровары и короткие резиновые сапоги, опираясь на палочку, он, начиная спускаться по извилистой тропке вниз, обратился к застывшей у кресла-каталки внучке:

- Хорошо б его причастить. Да только как это сделать? Он ведь не говорит. А без исповеди к причастию батюшка вряд ли его допустит.

Одетая в синюю вязаную шапочку, в демисезонное старенькое пальто и в плотную, за колени, юбку, Таня через плечо взглянула приближающегося по уступам оврага деда, и именно в этот миг Андрей впервые заговорил:

- Поправь одеяло. Дует.

Переглянувшись с дедом, Таня бросилась поправлять сползшее с плеч Андрея старое суконное одеяло.

В огромном словинском храме, чьи были украшены сотнями потемневших от времени икон и настенных фресок, у единственной зажженной близ алтаря свечи высокий худой моложавый батюшка, отец Виталий, склонившись к креслу-каталке, принимал у Андрея первую в его жизни исповедь.

- А ещё, наверное, осуждал? - заглядывая под епитрахиль, шепотом помогал он парню. – Завидовал? Лицемерил? Блудил? Злословил? Прости нас, милосердный Господи, - перекрестился он на иконку, висящую на столбе.

За этой первой в жизни Андрея исповедью издалека наблюдали Таня, пару старушек-певчих, а так же одетый в старенький черный костюм и в беленькую сорочку, в резиновых ботах на босу ногу, дедушка Тани, Александр Васильевич.

Сопровождал исповедь звонкий речитатив. Это, застыв у выхода на амвон, за покрытым голубым покрывалом аналоем, громко читал с листа открытой старинной книги сухой и поджарый парень в белой рубашке и в выцветшей брезентовой курточке, местный дьячок, Володя:

- «Яко же огонь да будет ми и яко свет Тело Твое и Кровь, Спасе мой, пречестная, опаляя греховное вещество, сжигая же страстей терние и всего мя просвещая поклонятися божеству Твоему».

На смену речитатива грянул негромкий церковный хор. В разнобой, как бы слегка простуженными, надтреснутыми голосками запели две щупленькие старушки в белых платочках на головах:

- Ныне и присно, и во веки веков. Аминь!

Как только старушки смолкли, из-за распахнувшихся Царских врат вышел в синем священническом облачении, с потиром и с лжицей в руках, знакомый священник, о. Виталий. Спустившись с амвона к креслу-каталке, за которым стояла Таня, батюшка с помощью щупленького дьячка Володи, - он держал перед чашей старенький алый плат, - причастил вначале Андрея, потом – его провожатую. И наконец, когда Таня откатила кресло-каталку немного в сторону, и последнего прихожанина, подготовившегося в тот день к Причастию. Им оказался ни кто иной, как Александр Васильевич. Когда же Причастие завершилось, снова грянул церковный хор. Две щупленькие старушки почти в унисон запели:

- «Слава Тебе, Боже. Слава Тебе, Боже. Слава Тебе, Боже».

А вот уже в горнице у Андрея, наложив из кастрюльки в миску половник-другой дымящегося супа, Таня сказала, протягивая миску сидящему за столом священнику:

- И на душе сразу же полегчало. Правда ж, деда?

- А как же! - сидя напротив батюшки, за крытым старенькою клеенкой, поскрипывающим столом, поддержал внучку Александр Васильевич. И, с хитрецой покосившись на впервые сидящего рядом с ним, на обычном дубовом стуле, Андрея, сказал, принимая от Тани вторую миску с супом:

- Оно б хорошо, конечно, кабы Андрюша ещё б и часовенку над колодчиком на пару с родичами срубил. Прадед их по безверию да по дури восемьдесят годков тому порушил, а внуки его да правнуки в знак покаяния и любви взяли б, да и восстановили. Оно, глядишь, Господь Бог род Ячневых и простил бы.

- Ох, какой же ты дед и шустрый! – покачав головой, улыбнулась Таня и наложила и в третью тарелку супа. – Дай человеку прийти в себя. Очухаться хоть маненько.

- Да, я понимаю, - отмахнулся от внучки Александр Васильевич. - Это уже на потом задачка. Когда мы с Андрюшкой на ноги встанем.

- Ну, что, братья и сестры, перед едой помолимся? - поднялся над столом священник и, обращаясь лицом к иконам, висящим в красном углу светлицы, вместе со вставшими вслед за ним Александром Васильевичем, Андреем, а так же с примкнувшей к мужчинам Таней, перекрестившись, начал:

- Отче наш, еже еси на Небесех…

За окном Андреевой спаленки сеял мелкий ноябрьский снег. В его же кресле-каталке сидела Таня и, держа на руках попискивающего младенчика, кормила ребенка грудью.

- Ой, горлопан! Держи, - сунула она в рот младенчику крупный, брызжущий молочком, сосок.

Жадно припав к материнской груди, мальчик закрыл глазёнки и на мгновение успокоился. Тогда Таня, продолжая его укачивать, сдавленно, в кулачок, откашлялась.

Её сухое, сдержанное покашливание донеслось и за перегородку, в большую часть светелки. Обратив на него внимание, стоявшая у буфета Люда сказала Андрею, сидящему за столом:

- Не заразит?

Андрей лишь пожал плечом и отхлебнул немного воды из чашки.

Облаченная в белый парчовый китель и в такую же точно белую, с большими полями, шляпу, Люда нервно прошлась взад-вперед по комнате, после чего скала:

- Впрочем, не моё дело. Моё дело – мой сын, Володя. А его нужно срочно вытягивать из тюрьмы. Сергей Петрович, хорошо зная твои уникальные деловые качества, готов дать нам немного денег на открытие новой фирмы. Под совсем небольшой процент. Когда раскрутишься, отдадим. А пока – продадим квартиру и выкупим сына у этих гадов. Иначе он из тюрьмы никогда не выйдет. Сейчас там – полный бардак: беспридельщики верховодят. А он у нас правдоруб. Лишнее слово скажет, и получит заточку в бок. А то ещё и того похлеще. Там, говорят, и не таких ломали! Ну, что ты молчишь, Андрей?

- Думаю, – отхлебнув немного воды из чашки, спокойно сказал Андрей.

- Что у тебя там, ханка? – выхватив чашку из рук Андрея, сделала Люда глоток-другой, но, удивленно скрививши рот, сунула чашку обратно мужу: - Фу! Вода?!

- Из Тимонова колодчика, - пояснил Андрей. – А он у нас – чудотворный.

- Ты, что, и в Бога никак уверовал? – язвительно усмехнулась Люда. – А как же – твоя любовница?.. – кивнула она на не доходящую до потолка дощатую перегородку, из-за которой по-прежнему доносились то тихое попискивание младенца, то сдавленный Танин кашель: - Ну, да, современному православному…. Главное, ведь Любовь?! Впрочем, и это не моё дело. Надо срочно спасать ребенка. Он ради тебя и наркоторговцем стал. Всё на сиделку да на ремонт мечтал побыстрее подзаработать. А ты ещё размышляешь! Поехали. Ну, Андрей!

Из-за перегородки вдруг появилась Таня. Худая, с большими синими полукружьями под голубыми поблескивающими глазами, в стареньком, явно с чужого плеча, вылинявшем халатике, держа у груди младенчика, она обратилась к мужу:

- Андрюша, я думаю, тебе надо поехать, помочь Володе. А там уже будь, что будет.

Мельком взглянув себе на запястье, на циферблат стареньких наручных часов, Андрей сказал:

- Сейчас подъедет отец Виталий. Перетрем.

В полумраке небольшой столярной мастерской, сметая щеткой шуршащую стружку с циркулярной пилы в мешок, Андрей, помолчав, сказал:

- Я его понимаю. Сам, наверное, точно так же мстил бы за смерть своего единственного сына. Но, брать у него в долг деньги?..

Сидя на табурете, около отфугованных двухметровых досок, стопкой сложенных на столешнице, о. Виталий кивнул:

- Согласен. Ехать в Москву с ним тебе нельзя. Но и тут тебе - кто поможет? Остается одно: молиться.

- Да я молюсь, - отбросил щетку на стол Андрей.

- Да не «я молюсь», а молиться! - встал со стула о. Виталий и, широко, размашисто перекрестившись на икону Христа Спасителя, висящую в красном углу столярки, уверенно подытожил: – Ибо, какие мы, такими, в конце концов, будут и наши дети.

С трудом выдергивая кривые короткие ножки в белых, до середины бедер, чулках-сапогах из чавкающих сугробов, Люда, размахивая руками, добежала до новенького Лэнд Ровера, - он чернел на полдороге к храму. И, с раздражением оглянувшись на ветхий бревенчатый дом Андрея, ринулась в вип-салон.

Оказавшись уже за дверцей, рядом с сидящим на заднем сидении Сергеем Петровичем, она в бешенстве прошипела:

- Предатель! Селюк ничтожный! Вовка ради него на десятку подзалетел, а этот… с попиком перетру! Как же я его ненавижу, гада! Подженился тут на какой-то туберкулезной, родил от неё ублюдка и строит из себя, не пойми чего. А сын пускай пропадает?!

- Люся, не кипятись, - сжал руку Люды Сергей Петрович. – Он нам за всё ещё ответит.

После чего приказал Олегу, сидящему за рулем Ленд Ровера:

- Лежик, на Москву.

На фоне синей перегородки, возлежа головой на влажной, сбившейся в бок подушке, значительно похудевшая, поблескивающая от пота Таня, громко, навзрыд раскашлялась, после чего сказала:

- И Яську кормить не забывай. Она ещё вам послужит.

С полуторагодовалым мальчиком на руках стоя над умирающею женой, Андрей лишь кивнул:

- Я знаю.

- Ну, и дедушку не бросай. Как там Володя, пишет?

- Пишет, - кивнул Андрей. – Его в пекарню перевели. У них там, на зоне, построили новый храм. А он при нём просфоры выпекает.

- Вот видишь, как благодатно, - с трудом подавляя кашель, устало сказала Таня. – Ни одна наша молитва без ответа не остается… Я с детства тебя любила, и вот Он нас ненадолго свел. А то, что сейчас разводит…. Так и поделом мне, грешнице: на чужое позарилась, вот и терпи теперь: с кишками своё отдай. Ты главное часовенку не забудь отстроить. Чтоб на Сереженьке не аукнулось. А так – всё по-Божьему, всё - ладком… Спасибо Богу за всё.

И Таня, в последний раз с трудом, глубоко вздохнув, вздрогнула и затихла.

- Мама спит? – глядя на матерь с руки отца, спокойно спросил Сережа.

- Спит, - закрыл глаза мертвой жене Андрей и, повернувшись лицом к проходу между синей дощатой перегородкой и краснокирпичной голландской печью, под потрескиванье поленьев спокойно сказал Сереже: – Пойдем, сына, сказочку почитаем. Мама устала, пускай поспит.

Увязая в сугробах почти по пояс, Андрей нес по снежному полю крест.

У него за спиной, вдали, - осталось сельцо Словинка, - занесенные снегом избы, убеленный в верховьях купола сине-красный красавец храм. Следом же за Андреем, тащили по снежному насту санки, груженные штабелем свежеоструженных двухметровых досок, муж Антонины – Николай и двое его сынов – 16-летний Гриша и 18-летний Виктор.

У журчащего в полынье ключа Андрей и его родня дружно остановились. Переводя дыхание, Андрей осторожно поставил крест под ближайшую к ним сосну, тогда, как его племянники, оставив санки с досками у реки, наперегонки рванули к колодчику, где, подхватив торчащие из сугроба пустые пластиковые стаканчики, принялись дружно пить.

Поскрипывание снежка под подошвами валенок вскоре сменились повизгиванием пил, веселым и слаженным стуком молотков, топориков и киянок.

На берегу затянутой льдом реки быстро росла квадратная, из хорошо подогнанных досок, клеть. Островерхую крышу покрыли сверху согнутым пополам листом оцинкованного железа. В аккуратно прорубленное отверстие воткнули восьмиконечный, принесенный Андреем крест. Вот вам и вся часовенка. Над входом, правда, повесили на гвозде богородичную иконку, да внутри, возле крышки сруба, оставили на цепочке оцинкованное ведро, блюдце для милостыни и кружку.

А, между тем, в Москве, в почти неподвижной пробке, едва продвигался вдоль Ленинского проспекта черный старостинский Ленд Ровер.

Рядом, со скоростью пешехода, тащились мощные иномарки: джипы, хаммеры, ягуары, форды, тайоты, фольцвагены.

Внутри же Ленд Роверского салона, за спиной сидящего за рулём Олега, Люда с возбуждением отчитывалась Сергею Петровичу:

- Я навела справки. За дом их лет десять уже не плачено. Подмажем местного участкового, и он их выселит, в элементе. А перейдет жить к своей сестре, мы их и там достанем. Мужиков с лесопилки вышибем, а на лесозаготовку их не возьмут. Вот и пускай почешутся. Сами его шугнут. С выблядочком на пару. А мы ему снова: иди сюда! И тогда уж опустим его по полной, Лежеку позавидует. Я ему никогда не прощу Володьки!

Наблюдая за возбужденно-страстным лицом Люды, Сергей Петрович ласково погладил её по руке и участливо проурчал:

- Люсишка, успокойся. Нервы не восстанавливаются.

И именно в этот миг, изящно объехав Ленд Ровер на мотоцикле, широкоплечий мужчина в мотоциклетном шлеме снял с плеча ручной пехотный огнемет «Шмель» и почти в упор расстрелял машину.

Автомобиль залило огнем. Внутри кожаного салона со звоном стекла и с ревом заклокотало пламя.

Мотоциклист же, внимательно осмотрев людей, в судорогах умирающих внутри Ленд Ровера, с ленцой отбросил свой огнемет в огонь и на глазах у десятков водителей иномарок, с ужасом наблюдающих за ним изнутри салонов, ловко лавируя между почти застывшими в пробке автомобилями, умчался на мотоцикле прочь.

В рыхлую темь земли с шумом вошла лопата. Сделав ямку, Андрей посмотрел на сына, - толстенького, трехлетнего карапуза в стареньком пальтеце и в шапочке с торчащим к небу бомбончиком. Мальчик ласково улыбнулся и, вытащив из ведра, стоявшего на обочине огорода, половинку присыпанной пеплом картофелины, бросил её с пласта земли в лунку.

Так они и пошли. На большом, хорошо распаханном огороде, расположенном между домом, построенным ещё Андреевым прадедом, кузнецом-богоборцем Ягневым, и красно-кирпичным красавцем храмом с голубым Богородичным куполом, - Андрей ряд за рядом копал небольшие ямки, а его малолетний сын бросал в эти лунки, где половинную, а где и целенькую картофелину.

Когда они завершили ряд и собирались уже направиться поперек картофельной грядки, в противоположную сторону огорода, мальчик вдруг указал пальчиком за спину отца и радостно воскликнул:

- Папа, дед!

С лопатой в одной руке и с ведром картошки – в другой Андрей, естественно, оглянулся.

В метрах пяти от них, посреди черного, должно быть, совсем недавно распаханного участка, стоял Александр Васильевич. В длиннополой белой сорочке, босоногий и без порток, с огромной кипой листов бумаги, которую он прижимал к груди, старик был похож на сельского сумасшедшего, сбежавшего из психушки. Худые подрагивающие ноги, космы жидких седых волос, вкривь и вкось вздымающихся над черепом, плохо выбритый подбородок только подчеркивали его крайнюю психологическую неуравновешенность и взволнованность.

Отставив ведро и лопату в сторону, Андрей неспешно направился к старику.

- Александр Васильевич, что-то случилось? – поинтересовался он.

- Никому мои писульки не нужны, - пошамкав губами, сказал Александр Васильевич: - Есть колодчик, нет колодчика, даже местным оно – до лампочки. А уж пришлым так и подавно. Так что сожги, сынок, всю эту трахамундию. Пусть хоть землю тебе удобрит.

Бросив кипу бумаг на землю, старик заторможено развернулся и неспешно поковылял через свежевспаханные груды черной, как смоль, земли к дощатому покоившемуся заборчику, за которым вздымался столетний сруб их общего с мальчиком и с Андреем дома.

- Александр Васильевич, Вы не правы! - метнулся за ним Андрей. – Ваш рассказ о моем атеисте-прадеде меня лично поставил на ноги. Благодаря ему, Сережа, вот, появился. Ваш правнучек, между прочим.

- Зато внученька померла, - задумчиво возразил Александр Васильевич. – Ты даже не представляешь, что значит, детей своих хоронить. А тут – внучка единственная, любимая. И за что мне такая участь? Видно, много понять хотел? Вот мне и показали: сиди, мол, дед, и не рыпайся. Мир Божий – то тайна Божия, и щупать её грешно. Опротивела мне история. По самое не могу.

Не находя нужных слов, Андрей лишь вздохнул и потупил взор. Зато из-за его спины вдруг послышался голос мальчика. Собирая с земли листы разгоняемых ветром дедушкиных записок, Сережа под нос себе бубнил:

- Ну, куда ты их гонишь, ветер? Это ж листочки моего дедушки!

Под вековыми соснами, за общей, из черного чугуна, оградкой, вздымались несколько разновеликих и разновременных могильных холмиков, увенчанных черными металлическими крестами. У оградки стояли трое: празднично приодетые Андрей, Сережа и Александр Васильевич. Рядом с ними, под разлапистою сосной, объедала с камней лишайник козочка, - черно-пегая, с небольшою бородкой, - Яська.

Постриженный и причесанный, одевая шляпу, Александр Васильевич, обращаясь к своим умершим родственникам, сказал:

- Ну, ладно. Ждите нас до поры до времени. А мы пока повоюем. Как там Володенька, ничего? – спросил он уже Андрея.

- По-прежнему работает на просфорне, - сказал Андрей. – Ещё девять лет оттрубит и домой.

- Ну, девять лет промелькнут как один день, – взял старик внука за руку и, опираясь на палочку, повел его между крестов и могильных холмиков к темнеющей вдалеке дороге: - Главное, чтобы было, куда и к кому вернуться. Правильно я говорю, Сережа?

- Ага, - подтвердил мальчонка и тут же переспросил: - Деда, а ты мне пилотку с газеты сделаешь?

- А то! – пообещал Александр Васильевич, правда, тотчас и спохватился: - Только б газету ещё найти…

С козою на поводке Андрей пошагал за сыном и дедом своей жены.

А, между тем, за ними, выходящими с кладбища на дорогу, с фотографии на кресте задумчиво наблюдала Таня. Покрытая капельками росы, в каждой из которых отражалось по шарику солнца, фотография словно бы оживала. В подтверждение этого ощущения, от левого глаза Тани вдруг сорвалась росинка и медленно поползла сверху вниз по выпуклости белого керамического овала.

Сквозь овал проступил свежий дубовый сруб с бьющим внутри него, в центре квадратного озерца, ключом. В расходящуюся кругами воду с всплеском вошло ведро. Как только оно наполнилось, крепкая мужская рука вытащила ведро из сруба. И тотчас, в квадратное озерцо, уже более слабая, женская рука погрузила пластиковую бутылочку. Пока она наполнялась, рядом, в квадрат колодчика, маленький мальчик в шортиках сунул пластиковый стаканчик. Зачерпнув им воды из сруба, мальчик сделал глоток-другой и протянул стаканчик замершей рядом матери. Та улыбнулась сыну и, допив воду из пластикового стаканчика, передала его терпеливо дождавшейся своей очереди старушке. Так, внутри небольшой часовенки, той самой, которую по зиме срубили Андрей с сородичами, в летний погожий день утоляла жажду гурьба паломников: женщины и старушки в длинных ситцевых платьях и в белых платочках на головах, дети, седовласые старики, суровые, неулыбчивые бородачи-мужчины.

Когда эта группа паломников вышла за дверь часовенки, по склону овражка, витой тропинкой, вьющейся между соснами, к ним навстречу спускалась другая группа, - точно так же неброско одетые женщины и старушки, седовласые старики, дети, бородачи-мужчины.

Встретившись у колодчика, обе группы с улыбками разминулись. И наполнять баклажки прошли под сень Ягнеевой часовенки уже вновь прибывшие паломники.

Кипенье ключа в колодчике было едва заметным. Казалось, ещё немного, зачерпни пару-тройку ведер, и обнажится дно. И, тем не менее, ручеек, вытекающий из-под сруба, несмотря на обилие пьющих воду, не только не замутнялся, но с каждым вытащенным ведром становился всё более чистым и полноводным. Пополняя собой широкую, поросшую осокой затоку, которая за плотиной, выстроенной бобрами, срывалась каскадом потоков вниз, он вскоре преображался в по-северному стремительную, гремящую по камням Словинку.

Январь-март, 2020 г.