ГУМАНИСТИЧЕСКИЙ «ИДИОТ» И ПРАВОСЛАВНЫЙ ЮРОДИВЫЙ

С ума схожу. Иль восхожу к высокой степени безумства.

Белла Ахмадулина

Сегодня уже стало общепринятым видеть наш мир бессмысленным, а человека в нём — опустошённым и утратившим всё человеческое. Лишь «чудачок», немного сдвинутый способен хоть как-то проявлять себя в качестве чела века; другим же остаётся одно: осознать себя винтиком или гайкой огромной, враждебной ему машины, называвшейся ранее Левиафаном, а нынче Социумом, и наблюдать за импульсивными и взбалмошными «идиотами».

С недавних пор именно эту взбалмошность, импульсивную реактивность, как бы «открытость иным мирам», шизоидную инакость принято приравнивать к христианской юродивости. С одной стороны, вроде бы очевидно: в абсурдном мире только абсурдно устроенный человек и может иметь хоть какой-то смысл. Но с другой — православная юродивость так же отличается от гуманистического «идиотизма», как, скажем, христианское стояние в вере от социально-нравственного нонконформизма. В чём же разница между религиозной иномирностью и гуманистической инакостью в рамках христианской гносеологии?

«ИДИОТИЗМ» КАК ЯВЛЕНИЕ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ

Классическим «идиотом» — носителем лучших качеств гуманистической добродетели — по праву считается герой одноимённого романа Ф.М. Достоевского Лев Николаевич Мышкин. Обедневший наивный князь, воспитанник швейцарского психиатра, своею душевной хрупкостью, искренностью, готовностью идти на помощь страждущему покорил весь мир. Таких, как он, хочется опекать; их стихия — космизм, масштабность; но в житейских ситуациях они необыкновенно уступчивы, всегда отдают без боя все те игрушки, которые для большинства кажутся очень важными (к примеру, лучшую плиту на коммунальной кухне или возможность хоть на ступень подняться по служебной лестнице). Мышкины готовы с тоненьким прутиком личного понимания высокой Правды и Справедливости броситься в бой с очередными ветряными мельницами. А если перед их воспалённым взором маячит образ Прекрасной Дамы — несравненной донны Дульсинеи, то силы Мышкиных удесятеряются. Так что болото жизни и впрямь на миг-другой расступается перед их героическими усилиями; и даже потом, поглотив воителя, долго ещё волнуется, разбавляя скуку существования байками о высоком предназначении «идиота», совершенно не понятого тупой, косной массой обывателей, но ведь зачем-то же рождённого на земле?! (Возможно, для разбавления именно этой скуки?)

Христианские ли по сути доброта и правдивость Мышкина?

Открываем Евангелие: «По плодам их узнаете вы их». (Матф. 7:16). Доведённый до полного исступления соперник-побратим Рогожин, мёртвая Настасья Филипповна, полное, теперь уже окончательное психическое расстройство самого князя — таковы результаты жизнедеятельности героя Достоевского! Однако это почему-то не настораживает нас, и тот крах, который потерпел князь Мышкин при встрече с реальной жизнью, те хаос и неразбериха, которые сеял он в душах соприкасавшихся с ним людей, почему-то ни на йоту не умаляют его «светоносный образ». Как вспышка молнии всякий раз возникает он в нашем сознании, олицетворяя доброту и искренность, бесконечную милость к падшему. Но у христиан готовность идти на помощь вплоть до умопомешательства называется обычно — ревность не по разуму.

Открываем «Древний патерик» — сборник коротких мыслей особо выдающихся православных святых — и из наставлений Макария Египетского новоначальному иноку узнаём: «Падающему — протяни посох. Захочет спастись, вытащи. А не захочет, брось посох. Руки же не подавай, дабы и тебе, в случае чего, не пропасть вместе с ним» [2]. Человек, не умеющий соизмерять своих духовных сил и идущий на помощь, влекомый пусть даже очень высокой и благородной страстью, называется одержимым, духовно больным, слепцом.

Какое уж тут юродство, если «доброта» Мышкина как бы превышает границы, очерченные Христом. И потому, должно быть, и плоды его — абсолютно противоположные тем, которые можно было бы обрести, идя узким путём Христовым: не высокий духовный взлёт, но «падение» в сумасшествие; не всеобщее очищение вокруг духоносного человека, но всеобщая же внутренняя разруха, стократ усиленная безбрежной, ничем и никак не контролируемой, страстной «добротой» «идиота».

Таким образом, получается, что роман «Идиот» — это прекрасная иллюстрация к мысли последнего оптинского старца Никона (Беляева): «Грех, прикрытый личиной добра, подкрадывается и повреждает души, не поверяющие себя Евангелием. Евангельское добро требует самоотвержения и бесконечного трезвления». При отсутствии же таковых качеств — добавим мы от себя — результатом высокого доброделания неизбежно будет катастрофа.

И именно в этом, интуитивно понятом и с христианской точки зрения показанном «доброделании», внешне как бы претворяющем евангельское, но по сути разрушительном — и заключается истинное значение романа Ф.М. Достоевского «Идиот».

О том, каков гуманистический «идиот» нашего времени, можно судить по фильму «Жертвоприношение». В этом перепеве интересующей нас темы «идиот» представлен повзрослевшим, заимевшим жену и сына, недвижимость и профессию. А работал он театральным актёром с многолетним опытом перевоплощенчества именно в «идиота», что в киноверсии А. Тарковского, впрочем, остаётся за кадром. В фильме же он показан не то отошедшим от дел буржуа-рантье, не то просто пенсионером, подражающим послушанию великого православного подвижника Иоанна Колова (поливка сухого дерева) и рассуждающим при этом о судьбах заблудшего человечества.

Подобно Мышкину, герой А. Тарковского — душевно хрупкий, ранимый и беззащитный. Вместо того чтобы срочно заняться врачеванием собственной души, этот несчастный, издёрганный человек обеспокоен только возможным глобальным катаклизмом, с каждым днём всё более нарастающим. Никоим образом не зависящие от героя мировые проблемы волнуют его несравнимо больше, чем ужас его личного, душевно-духовного разлада. Он с упоением замечает кучу соринок в глазах всего человечества, а вот бревна у себя — не видит и не желает видеть. Последней каплей для него становится внезапное радиосообщение о начале третьей мировой войны.

Тут уж наш герой не выдерживает и... становится на молитву. Казалось бы, пусть хоть так, круто и безальтернативно, но бытие вынуждает-таки героя покаяться перед смертью, обратясь за помощью к вселюбящему Творцу, вымолить у Него прощение за всё, что он, герой, содеял за долгие годы страстной, вне-христианской жизни.

Да только не тут-то было.

Став на колени перед иконой, герой А. Тарковского печётся исключительно о спасении Заблудшего Человечества. Оно для него ценнее, нежели он сам, осязательнее и живее, чем его жена и сын.

Пожалуй, в этом переносе центра тяжести с личной трагедии на общественную в обход и в ущерб личной «идиот» А. Тарковского значительно ближе продвинулся к пустоте, чем «идиот» Ф.М. Достоевского. И что самое характерное, отнюдь не ради духовного спасения человечества становится на молитву герой: он исступлённо вымаливает у Бога физический мир, так сказать, «спасает шкуру» этого человечества. И жертвует ради спасения «шкуры» мира бессмертной душой своею. Герой не молится, а выторговывает у Бога за единственно ценное, что у него имеется (дом как образ души «спасителя»), мир и спокойствие для Заблудшего Человечества. А затем по первому же намёку странного собирателя «околодуховных» (оккультных) сплетен новый Мышкин хватает велосипед и устремляется на шабаш к местной ведьмачке Марье. И путём смертного греха (с точки зрения христианства), банальной супружеской измены (с точки зрения гуманизма), великолепной астральной случки (по терминологии демонистов) совершает чудо (?!): останавливает войну и возвращает наш бренный мир вновь на круги своя.

В фильме Тарковского очередной виток душевно-духовного разложения пост-атеистического «идиота» воспроизведён блестяще: диагноз болезни, сам ход её, а также конечный итог — «беснование». И только финал обнаруживает явную духовную фальшь. Показывая возможность спасения путём дальнейшего отхождения прочь от христианской истины, Тарковский вносит соблазн в сердца и умы ценителей его дара. Внешняя христианизация жизни при внутренней погружённости в инфернально-оккультные сферы (обилие экстрасенсов, ведьм, телемагизм и пр.) ведёт вовсе не к чудесам процветания человечества, а напротив, — к полному разложению, начиная от души каждого человека и заканчивая всем человечеством как единством в самих себе разлагающихся людей. И так, безусловно, будет продолжаться до тех пор, пока каждый из нас не преодолеет в себе соблазн высоких абстрактных мыслей при полном забвении собственной души.

И когда пробьёт судный час, всплывут одни утюги.

Уильям Фолкнер

Отличительным признаком западного «идиота» является его крайняя безынтеллектуальность. От дурачка-подростка в романе Фолкнера «Шум и ярость» через такого же недоумка, а то и целое племя оных в деблино-голдинговском исполнении, вплоть до Фореста Гампа в одноимённом фильме западный носитель лучших качеств вконец абсурдировавшейся действительности является человеком вне культуры, по тем или иным причинам (в частности, в результате отсутствия достаточного количества серого вещества) не «оцивилизовавшимся», точнее, не до конца «осоциализовавшимся». Это как бы ещё природный индивидуализм: недаром же имя главного героя фильма в переводе с английского значит «лес».

Подобное негативное отношение к человеческому уму и больше того, ко всей человечеством выбранной культуре — совершенно парадоксальный фактор, если обратиться к корням и вспомнить его начало.

Конец средневековья. Весь христианский мир напряжёенно вслушивается в полемику между подвижником-исихастом, творцом бесконечной внутренней Иисусовой молитвы Григорием Паламой и двумя калабрийскими монахами Варлаамом и Акиндином. Диспут вёлся в Константинополе, на «исихастских соборах» 1341, 1347 и 1351 годов. Суть его заключалась в следующем: по мнению Паламы, исповедующего теорию и практику внутреннего богопознания, непосредственное видение Бога в Его божественных энергиях не только возможно, но даже необходимо, причём каждому человеку, ещё при жизни. В этом и заключается смысл жизни. Правда, для того чтобы душа падшего человека обожилась, наполнилась внутренней благодатью, нужно тщательно очистить её от страстей на основе евангельского учения. Тогда луч Божества, Его пресвятая Слава («фаворский свет») неизбежно войдёт в неё. «Ибо, — как писал Григорий Палама, — снисхождение в человеческую душу — есть сокровенное желание самого Бога; и только уважение к свободе человека, который своею страстностью как бы отвергает саму возможность встречи, не позволяет Ему сделать этого».

Варлаам с Акиндином, напротив, считают, что человеку по силам лишь «посредством разума изложить и объяснить утверждения веры», но отнюдь не обожиться. Именно путь гнозы и избрала западная ветвь христианства, а с нею вся западная культура.

Первоначально это дало мощнейший импульс к развитию человеческой интеллектуальности, породило множество философско-художественных школ и направлений мысли. Но со временем, когда человек попытался всё устроить в жизни исключительно на основах своего рацио, но кроме полного социально-экономического закрепощения и связанного с ним всепоглощающего потребления так ничего более положительного и не нашёл, лучшие художники и мыслители постепенно пришли к отрицанию некогда не по праву обожествлённого интеллекта. Возвращение к Добру, к якобы изначальной гармонической сущности человека стало мыслиться как прорыв к безынтеллектуальному, чисто витальному, глубоко природному, к дикому, к «лесному». Отсюда такой интерес западного мира к дохристианским культурам, к языческим верованиям. Иначе говоря, вместо того чтобы попытаться вернуться к норме, западный, столько веков фетишизированный Интеллект в своём последнем броске прочь от евангельской полноты в «свободу» отрицает сам себя, предлагая выход в безумие, в самый настоящий клинический идиотизм. И при этом, насквозь поражённый многовековой, распирающей его гордыней, все остальные разумные выходы из сложившегося положения не приемлет.

III

ЮРОДСТВО КАК ЧИН СВЯТОСТИ

...Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых; и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное;

и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее...

1 Кор. 1:27—28

Впервые понятие юродства было определено апостолом Павлом: «Ибо слово о кресте для погибающих юродство есть, а для нас, спасаемых, — сила Божия» (1 Кор. 1:18). По мнению святого Павла, истинный смысл юродства недоступен разумению «погибающих» — «мудрых по плоти». «Ибо написано, — ссылается апостол на пророка Исайю, — "погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну"» (1 Кор. 1:19).

Эта ссылка Павла на ветхозаветный авторитет указывает на истоки юродства как такового. Библейские пророки и были, по сути, первоюродами древности. Так, Исайя, предсказывая пленение египтян, три лета ходил наг и бос (Ис. 20:2), Иеремия некоторое время носил на шее ярем и отправил его через послов, приходивших к Седекии, к соседним царям (Иер. 27 и 28). Иезекииль лежал сто пятьдесят дней на левом боку и сорок дней на правом, мечом обрил голову и бороду, одну часть волос сжёг среди города, другую изрубил мечом, а третью развеял по ветру (Иезек. 4:4—6, 12; 5:1—3).

За это «ругание миру» пророки подвергались оскорблениям со стороны толпы и стоящих за нею «мудрых по плоти», то есть тех самых книжников и фарисеев, которых пристыживал сам Спаситель. Мудрость, по разумению законника, недоступна осмеянию и поруганию; подвергаемый унижениям и оскорблениям, побиваемый камнями недостоин считаться мудрым. В такой абсолютизации земной мудрости ветхозаветные законники вполне сходились с эллинами. В смиренном образе голгофской казни они нашли повод для осмеяния, глумления, для высокомерного неприятия. И тем самым добровольно лишили себя разума. «Где мудрец? где книжник? где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие? Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих» (1 Кор. 1:20—21).

Последние слова апостола Павла приводят нас к осознанию того, что первым и высшим образцом для подражания юродивому служит сам поруганный и обесчещенный, распятый во спасение мира Сын Божий. «Юродство проповеди» — это сказано не столько об апостоле, сколько о Самом Спасителе. И тут — наивысший образец для всех, кто избрал и ещё изберёт себе жребий юродства во Христе.

Впрочем, «избрал» и «изберёт» — слова, не совсем подходящие к смыслу описываемого явления. С точки зрения христианства, самолично вдаваться в скорби и в непосильные подвиги — есть дерзость, гордыня, безумие. Человек принимает на себя подвиг юродства вовсе не потому, что ему так хочется. В юродивые избиралисьи будут избираться впредь либо по благословению духовно опытного старца, либо «по особенному указанию промысла Божия» [3, с. 259]. Ведь путь юродства необычайно тяжёл и тернист. Уже Иоанну Лествичнику, святому подвижнику VI века, он представлялся как бы некой воинской хитростью в борьбе против самих демонов. «Постараемся, — говорит святой Иоанн в "Лествице", — не только бороться с демонами, но и нападать на них... Кто победил страсти, тот поражает демонов, притворно показывая, что имеет страсти, и тем обманывает своих врагов, оставаясь неуязвимым для них». Но для этого вначале необходимо победить страсти. Ведь юродивому «нужно много трезвости, — продолжает Лествичник, — чтобы, вознамерившись насмеяться над демонами, самому не сделаться их игралищем» [5, с. 138—139]. Поэтому на подвиг юродства избирались и избираются до сих пор люди, уже утвердившиеся в духовных подвигах, испытанные в духовной мудрости.

Так, о блаженной Исидоре, первой по времени из юродивых, у преп. Палладия говорится, что она «избрала сей род подвижничества» по «своему редкому смирению» [4, с. 120]; о преп. Серапионе рассказывается, что он от «юности бысть монах», много упражнялся в нестяжательности и ревности к слову Божию (наизусть знал всё Божественное Писание) и приобрёл «совершенное бесстрастие»; «ради большого совершенства решил оставить келию», чтобы юродством жизни спасать погибающих в мире [4, с. 211—213]. О Симоне юродивом известно, что он тридцати лет принял иночество, около трёх лет подвизался в пустыни близ Мёртвого моря, в этом лучшем по тем временам рассаднике избранного монашества, под наблюдением истинных столпов иноческого жития и уже в шестидесятилетнем возрасте «пошёл из пустыни ругаться миру» [11, 2 июля]: иноки шли в мир людей отнюдь не ради нонконформисткого зуда поэпатировать «зажравшихся буржуа» — это дело доброхотов от гуманизма. Пустынник же покидает уединённое место и оставляет столь полюбившуюся ему тишину прямого богообщения — молитвенной связи с Богом — исключительно ради любви к ближнему. Служить спасению душ, погибающих в этом мире, — было и остаётся главною и едва ли не единственною причиною обета на юродство. Совершенно освободившись от рабства внешнего, чувственного, нисколько «не сообразовываясь с веком сим» (Рим. 12:2), юродивые своею жизнью напоминали, что все большей частью живут среди страшной и безмерной лжи, лицемерия, обмана и т. п. (Четьи-Минеи, 21 июля).

Чувствуя себя свободными от уз мирских, эти подвижники имели святое дерзновение говорить открыто истину таким лицам, перед которыми другие не осмеливались возвышать голос правды.

Так, скажем, в 1570 году, когда Иоанн Грозный после разгрома Новгорода, готовя ту же участь и Пскову, пришёл туда, местный юродивый Никола Салос при выходе царя из Троицкого собора позвал его к себе. В убогом чулане на лавке царя ожидала разостланная юродивым чистая скатерть, на ней — огромный кусок сырого мяса. «Покушай, Иванушка, покушай», — приговаривал Николай, с поклоном угощая Грозного. «Я христианин и не ем мяса в пост», — сурово ответил царь. «Ты делаешь хуже, — заметил ему блаженный, — питаешься плотью и кровью человеческой, забывая не только пост, но и Бога». Закипело в душе у Грозного. Он велел снимать колокола с соборной церкви и грабить ризницу. А юродивый сказал ему строгим голосом: «Не трогай нас, прохожий человек, ступай скорее от нас. Если ещё помедлишь, то не на чем будет тебе бежать отсюда». Царь не внял словам блаженного; он приказал снять колокол у Св. Троицы, и в тот же час пал лучший его конь, по пророчеству святого. Устрашённый царь поспешил выехать за город [10].

В Скитском патерике можно прочитать удивительную историю о юродивом Виссарионе — почти «идиоте» Ф.М. Достоевского при почти «Настасье Филлиповне» первых веков христианской эры: «Шёл некогда блаж. Виссарион через одну египетскую деревню и, увидев блудницу, которая стояла у своей горницы, сказал ей: ожидай меня вечером; приду к тебе и ночую с тобою. — Хорошо, авва! — отвечала блудница. И вот она приготовилась и постлала ложе. Вечером старец пришёл к ней и, вошедши в горницу, спросил: приготовила ли ложе?
— Приготовила, авва, — отвечала блудница. Старец запер дверь и сказал ей: подожди немного, я только исполню наше обычное правило. И он стал на молитву. Читал старец Псалтырь, и после каждого псалма молил Бога о той, что ждала его для блуда, прося Его, да дарует Он покаяние и спасение ждущей его на ложе. Бог услышал Виссариона. Вскоре блудница стояла уже в трепете и молилась подле старца. Когда старец окончил весь Псалтырь, она пала на землю. Старец взял Апостол, много прочитал из него, и к утру окончил своё молитвословие. Блудница пришла в сокрушение и, узнав, что старец пришёл к ней не для греха, но чтобы спасти её душу, поверглась перед ним на колени и сказала: сделай милость, авва, отведи меня туда, где я смогу угодить Богу» [2]. Старец исполнил просьбу теперь уже бывшей блудницы; и так просто, безыскусно, смиренно спас живую больную душу.

В 1521 году при Василии III однажды ночью юродивый Василий долго молился со слезами Богу перед северными дверями Успенского собора в Кремле об избавлении сограждан от нападения татар на русское царство. В храме был слышен страшный шум, виднелся пламень, от чудотворной Владимирской иконы Божьей Матери раздался голос, обличавший жителей Москвы в беззакониях; но слёзная молитва юродивого усиливалась. Огонь быстро исчез, шум прекратился.

Вскоре крымские и казанские татары вторглись в пределы Руси. Значительно превосходя разрозненные силы противника, татары разрушили не один русский город, сжигая всё на своем пути. Уже горели московские посады. Но неожиданно татары без всяких видимых причин (как потом выяснилось, устрашённые чудным видением несметных воинских полчищ на полях московских) поспешили оставить не только Москву, но и удалились из России.

Когда юродивый Василий Блаженный на восемьдесят восьмом году жизни умер, «мнози тогда же прикосновением к святым его мощам исцеление получиша» [8, с. 36—37]. Так Бог даже и после смерти прославляет своих угодников. Он был погребён на кладбище Троицкой церкви, где в 1554 году по повелению Иоанна Грозного построен был храм во имя Покрова Богородицы, в память покорения Казани. Этот храм стоит и доныне посреди Красной площади и больше известен всем под именем храма именно Василия Блаженного. Живя, как птицы небесные: полуголодные, зачастую — почти раздетые; не имея угла, где бы им голову приклонить, юродивые могли не только врачевать болезни, видеть сокровенные помыслы и грехи окружающих, но и предвидеть будущее. Так что когда они и говорят неадекватное сложившейся ситуации, то исключительно потому, что абсолютно точно знают больше как о самой ситуации, так и о всех возможных её последствиях. Так, блаженная Прасковья Ивановна, дивеевская Христа ради юродивая, предсказав в 1914 году неизбежный конец Дома Романовых, настаивала в личной беседе с Николаем II: «Государь, сойди с престола Сам!» [1, с. 30].

Рвавшиеся к свободе получили её сполна, на последнем царе-страдальце нет капли из пролитой ими крови.

* * *

После прыжка в атеизм интеллектуалы Запада и бывшего СССР стремительно переходят к инфантильно-«идиотической» вере в любую духовность без разбора, — не различая ни верований, ни религий. Только на этом, абсолютно безответственном и, как теперь говорят, «игровом» пути в поле свободного всего-и-со-всем смешениястало возможным принять «идиота»-разрушителя за юродивого — духовного созидателя.

По прошествии более чем шести веков после исихастических споров между Григорием Паламой и его противниками сама жизнь подводит черту.

Кто целожизненным подвигом устремляется к Христу, тот в конечном итоге и встречается с Ним лицом к лицу и творит дела в мире, достойные этой великой встречи.

Тот же, кто остался при своём разуме, не поверил в саму возможность подобной встречи и благоразумно наметил себе лишь изложить и объяснить утверждения веры, тот в конце концов потерял веру даже в собственный интеллект и утратил саму способность устремиться к разумному. Западноевропейский нонконфоризм как путь отрицания плохого при полном непонимании, а зачастую и при сознательном забвении тропы к хорошему сам себя отрицает и находит выход лишь в абсурде.

«Чтобы жить по-евангельски, — говорил один юродивый, — надо быть безумным. Пока люди будут благоразумны и рассудительны, Царство Божие не придёт на землю». Добавлю от себя, к благоразумным и рассудительным вне Христа всё ближе и ближе будет подступать абсурд и хаос небытия с последней духовной аннигиляцией в конце туннеля.

Библиографическая справка

1. Дивеевские предания. — М., 1992.

2. Древний Патерик. 1899.

3. Душеполезное чтение. — 1865.

4. Лавсаик. —1886.

5. Лествица. — Сергиев Посад, 1908.

6. Луг духовный. — Сергиев Посад, 1915.

7. Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви XX столетия. — Тверь, 1996.

8. Пролог. 1897.

9. Россия перед Вторым Пришествием. — Сергиев Посад, 1993.

10. Христа ради юродивые. 1992.

11. Четьи-Минеи. 1896.