"ВЫ НЕ МОЙ КАПЕЛЬМЕЙСТЕР" (рассказ). Юрий Манаков

По казарме гуляет лёгкий освежающий весенний ветерок – окна с двух противоположных сторон распахнуты настежь. Шевелятся вафельные полотенца на железных спинках в изголовье двухъярусных солдатских кроватей с никелированными дугами. Пол поблескивает и пахнет натёртой мастикой. Хорошо. Даже назойливые и злые мухи от этой классической чистоты и опрятности все повылетали прочь из окон через плац в овраг, ближе к пятидесятиметровому в длину, обрамлённому пирамидальными тополями, каменному общественно-бригадному белёному туалету с надписью аршинными красными буквами: «Дизентерия – болезнь грязных рук!».

На отрытом пространстве казармы, на расставленных дневальными в несколько рядов прикроватных табуретках сидят рядовые и ефрейторы нашей батареи; в первом ряду, как и полагается в армейском строю, расположились мы, сержанты. Надо заметить, что нас, младший командный состав ракетного дивизиона, на политзанятия собирают обычно отдельно от рядовых – при штабе, в Красном уголке, но сегодня особенный день – начало весенней проверки. Инспектировать и экзаменовать наши знания и боевую подготовку будут полковники и даже генерал из Среднеазиатского военного 305 округа, поэтому командир дивизиона отодвинул в сторону всяческие должностные расшаркивания и собрал всех воедино, чтобы отсюда после окончания политзанятий в две минуты уйти строем на стрельбище, поскольку именно нам оказана честь демонстрации отличной стрельбы из автоматов перед высокой окружной комиссией.

Политзанятия проводит сухощавый, с рыбьими глазами, лейтенант Мусорин, в среде офицеров слывущий мямлей и бесперспективным по службе, не гнушающийся наушничать на сослуживцев. Урок тянется вяло, лейтенант что-то невыразительно бубнит по книжке. Становится скучно, и, вспомнив, что у меня во внутреннем кармане гимнастёрки завалялся целковый, склоняю голову к сидящему рядом командиру отделения наводчиков сержанту Петру Немцеву с предложением выкроить после политзанятий минутку и в расположенной за казармой солдатской чайной потратить мой рубль на сладости, вроде глазурованных пряников. Так сказать, по пути на стрельбы подкрепиться, чтобы при сдаче нормативов не дрогнула рука. Мы улыбаемся. Это замечает оторвавший взгляд от книги лейтенант Мусорин, и громко, с вызовом бросает в нашу сторону.

– Я вижу – некоторым политика коммунистической партии и советского правительства по барабану, если они позволяют себе пренебрежительно относиться к таким серьёзным мероприятиям как политзанятия! Вы какой пример дисциплины подаёте своим подчинённым, разговаривая, когда старший по званию тут распинается перед вами?

Я и не думал, что мой тихий шепот кому-то мог помешать, вероятнее всего никто, кроме Мусорина, на нас и внимания-то не обратил, но коль вызов брошен, то получи товарищ лейтенант сдачу. Я и брякнул вслух, тоже с вызовом, да так неожиданно, что на секунду наступила гробовая тишина, и тут же все сидящие разразились хохотом.

– Я, товарищ лейтенант, не из вашего оркестра. И вы не мой капельмейстер!

Ещё и смех не стих, а лейтенант уже у кабинета командира батареи, что в коридоре, наискосок от нас. Через пару минут он возвращается и с победным видом приглашает меня проследовать за ним. В кабинете, мимо которого в обычные дни мы старались ходить чуть ли не на цыпочках и, затаив дыхание, сейчас находилось достаточно офицеров, и по их ледяным взорам я понял, что ничего хорошо меня здесь не ожидает.

– Ты что себе позволяешь, младший сержант? – грозным голосом рубанул суровый и всегда немногословный комбат Корягин, и крылья приплюснутого носа у него побелели, а у меня некстати мелькнула мысль: что вы все заладили сегодня – «позволяешь» да «позволяешь»! Ну, брякнул сдуру – кто бы и заметил, если б не ретивый лейтенант! Однако развить мысль не дали офицеры, дружно набросившиеся на меня с возбуждёнными криками, посыл которых сводился к угрозам, что, мол, этому зарвавшемуся сержантику гауптвахта уже не поможет, надо лейтенанту сейчас же составлять рапорт, мы-де все подпишемся и оформим распоясанного армейского дебошира в дисциплинарный батальон, ну, хотя бы на год. Я понимал, что все на нервах – весенняя проверка – но что уж такого я сделал, чтобы упекать меня в дисбат, в который попадать, как гласит солдатская молва, страшнее, чем на зону!

Комбат дал выговориться всем офицерам, зло зыркнул на меня, мельком глянул на свои командирские часы на запястье левой руки и жёстко бросил.

– Судьбу твою решим после стрельб. Иди пока, младший сержант, готовься к построению.

Весь пылающий, заскочил я в оружейную комнату, получил свой АКМ-47 с подсумками и выбежал на плац, где уже выстраивался в походную колонну наш дивизион.

На стрельбище я долго не задержался: вручили три катушки провода, полевой эбонитовый телефон в коробке с ремнём, дали в помощь рядового связиста из соседней батареи и отправили на самую дальнюю точку в скалистые сопки. Это была, как я понял, своеобразная репетиция будущего наказания, так как разматыванием катушек с телефонными проводами по уставу должны заниматься солдаты, а сержантам вменялась правильная организация и руководство всем этим процессом. И, конечно же, – это ни в какие ворота не лезло, когда командиру радиостанции приходилось сидеть где-то у чёрта на куличках, на пекле или раскалённом ветру, а то ещё и под колючим дождём, и следить, чтобы какой-нибудь задремавший в седле чабан не согнал с каменистых и щелястых склонов отару курчавых овечек к майской луговой траве на полосе огня, а то и прямо под пули. Делать всё, чтобы такого не происходило, полагалась, как правило, солдатам первогодкам, чтобы те глубже прочувствовали свинцовую прелесть «тягот и лишений воинской службы». Как бы там ни было, но минут через двадцать мы с помощником размотали и соединили между собой все три катушки, взобрались на указанную отметку с отличным круговым обзором, установили на плоском камне коробку с телефоном, прикрепили концы проводов на клеммы. Я перекинул через голову ремень своего автомата и положил оружие рядом с собой, затем крутанул рычажок и отрапортовал на КП – что «на участке №5 всё в порядке. Младший сержант такой-то приступил к наблюдению за вверенной местностью», и после дежурного ответа из трубки о том, что рапорт принят, отправил рядового назад, на стрельбище, а сам погрузился в невесёлые думки.

За полтора года службы я крепко усвоил, что мы все здесь лишь винтики и шестерёнки одной гигантской машины, часть из нас неукоснительно заменяется каждые полгода в дни призыва и увольнения в запас (солдаты и сержанты), а узловые и направляющие детали и компоненты этой машины переставляются и передвигаются внутри неё, всякая в течение двадцати пяти лет (офицеры). Так заведено издавна. И от слаженности и подчинённости всех упомянутых составных частей напрямую зависит жизнедеятельность этой циклопической машины, и если, не дай бог, где-то случится сбой, и хотя бы одна деталь или блок выйдут по каким-то причинам из строя, то и вся машина помчится вразнос. Словом, армия – это система. Порой доходящая до абсурда, недаром кто-то хоть и с долей иронии, но, в общем-то, верно подметил: здесь круглое – носят, а квадратное – катают. А что это так, я убедился почти сразу, на втором месяце службы, после прихода в подразделение из карантина.

Мы, молодые бойцы, назначенные старшиной уборщиками по казарме, натирали мастикой полы, выравнивали тумбочки и табуреты, поправляли подушки и отбивали стрелки специальными дощечками на заправленных кроватях. Работа кипела до тех пор, пока ближе к обеду из автопарка не вернулись солдаты второго года службы, называемые у нас подстарками, и не начали отвлекать молодых мелкими назойливыми просьбами, как говорится на суконном армейском языке «личного свойства и характера». Мы, кто неохотно, кто более ретиво, но подчинялись – курс молодого бойца трудно пройти заочно. И вот мне звучат две команды одновременно из разных углов казармы от старослужащих рядовых Усенова и Байдельдинова. Один требует принести ему немедленно иголку, другому срочно понадобилась нитка. Я застопорился, где был, и резко бросил обоим:

– А не могли бы вы командовать по очереди? Я ж не могу разорваться на две части!

На свою беду я оказался ближе к более нервному плосколицему и угрястому Усенову. Тот ничего не говоря, шагнул ко мне и наотмашь ударил ладонью по щеке. И пощёчина-то так себе, но сработала реакция, я резко выбросил вперёд левый кулак, и вот уже Усенов, громко постанывая, сползает вниз по зелёным крашеным дужкам двухъярусной кровати на пол. Видя это, весь его призыв, находящийся в казарме, человек восемь, сбегается ко мне, и разъярённые подстарки пытаются взять меня в кольцо, чтобы, изловчившись, сбить с ног. А там – известное дело, что происходит дальше, вплоть до больничной койки. Однако я угрожающе размахиваю руками и никого за спину не пускаю, с боем отходя в угол. Парни всё больше злятся и пытаются пинками достать меня. Отбиваясь, краем глаза замечаю табурет, подхватываю его за ножку и перехожу в атаку. Ну что, мол, выкусили! Старослужащие как по команде отпрянули на безопасное расстояние, и оттуда давай мне угрожать:

– Всё, салага, – тебе не жить!

– Зашугаем!

– В нарядах сгноим!

Я тоже не отстаю:

– А погнали! С каждым из вас – один на один на кулаках – рожи-то пораскровавлю всем! – терять мне нечего, азарт драки полностью овладел мной, душа поднималась из руин – и теперь ей не до страхов, буду биться до конца, а там будь что будет!

– Из тебя, чё, ещё не все мамкины пирожки вылезли?

– Кому ты качаешь свои права? Запомни, пацан: здесь тебе – не гражданка!

– Рога-то быстро обломаем.

– А вы-то кто такие? – я вызывающе указал на чёрные погоны на плечах их гимнастёрок. – Рядовые. И я тоже рядовой. Тогда какого чёрта мне здесь приказываете: принеси то, сделай это…

– Тебе, что, сынок, сержанта подать? Захотел жить строго по уставу? Пожалуйста, – Байдельдинов замолк и поискал глазами по казарме. – Ну-ка, ты, сержант Русаков, давай-ка бегом сюда.

Мешковатый сержант Русаков, всего на призыв старше моего, командир отделения топографов, уже тут как тут и ждёт указаний, услужливо заглядывая в глаза старослужащим.

– Значит так, товарищ сержант, – видно, как Байдельдинов наслаждается своей властью. – С сегодняшнего дня можешь отложить все остальные дела – деды и подстарки шестой батареи тебе поручают ответственное задание: всё свободное время будешь заниматься индивидуально с этим борзым рядовым изучением устава внутренней службы. И, пожалуйста, сержант, обязательно теорию чередуй с практикой. Чтобы наш новобранец лучше усваивал все тонкости нашей армейской жизни. А мы, уж извини, будем тебя контролировать.

Подстарки весело захохотали. Улыбнулся и Русаков. Зато мне в ближайший месяц было не до улыбок. Всякую свободную минуту теперь я, вместо того, чтобы чиркнуть письмецо родителям или друзьям, должен был зубрить параграфы устава, да так, чтобы от зубов отскакивало, или до изнеможения отбивать дощечками стрелки на плотных, с жёсткой шерстью, одеялах, либо чеканить шаг на расчерченном квадратами плацу. Проходящим мимо офицерам нашей батареи, интересующимся, что это мы тут делаем, сержант Русаков звонким голосов рапортовал: закрепляем на практике знание рядовым устава внутренней службы. Офицеры, как правило, в ответ хвалили сержанта за служебное рвение и, довольные, продолжали прерванный путь. За месяц я исхудал, ночами, кроме тезисов из устава, мне ничего не снилось, да и даже такие-то сны посещали редко, а чаще случалось так: только коснулся стриженой головой подушки, а уже гремит команда: «Батарея, подъём!». И вновь до отбоя крутись как белка в колесе. Старослужащие ходили по казарме, наблюдали, посмеивались. Наверное, ждали от меня покаяния, но, стиснув зубы, я молчал. Через месяц и сержант подустал бубнить мне одно и то же, да и подстаркам, скорее всего, надоело, они переключились на других молодых, а меня оставили в относительном покое. Одно хорошо – после случая с табуреткой, никто из дедов в батарее пальцем меня больше не тронул, значит, им тоже пошла на пользу та памятная драка.

Со дна долины, со стрельбища, в течение всего дня, преломляясь о выступы и иззубрины скал и рассыпаясь эхом, доносились сюда ко мне автоматные очереди. С наблюдательного пункта были отлично видны внизу то падающие, то вновь восстающие серые, в зелёном половодье степного разнотравья, мишени пулемётного гнезда, бегущего и стреляющего пехотинцев, а вот КП стрельбища закрывал, схожий с выгнутой спиной динозавра, каменистый склон. Зыбкий солнечный диск медленно опускался к выпуклому горизонту. Подёрнутые предзакатной дымкой, сопки остывали, давно уже остыл, успокоился и я. Правда, за весь день не прозвенело ни одного звонка, никто из начальства ни разу не поинтересовался – как тут, на самом отдалённом секрете, дела. В обед всё тот же связист прибежал с котелком каши, заправленной тушёнкой, и фляжкой подслащённого чая. На мой вопрос: ну, что там у вас со стрельбами, махнул неопределённо рукой – не знаю, мол, и вскоре, прихватив опростанную посуду, умчался обратно на КП.

Звонок загремел в ту минуту, когда я, утомлённый однообразием, прилёг на мелкий щебень, в изголовье облокотился на островок изумрудного, с распускающимися соцветьями, чабреца, подпёр кулаком щёку и, задрёмывая, начал терять связь с окружающим миром.

– Семёныч, как ты там? Всё в порядке у тебя? – хрипло раздалось в трубке. Я оторопел. Во-первых, от того, что заботливый голос принадлежал не кому иному, как нашему грозному комбату. И потом, прозвучавшее из его уст «Семёныч» было подобно грому среди ясного неба. Хотя всего через полгода службы ко мне обращались в дивизионе почти все именно так, но чтобы после утреннего разноса наш всегда суровый комбат вдруг резко переменил ко мне своё отношение, – это означало, что там внизу, на КП случилось нечто чрезвычайное.

– Так точно, товарищ капитан! За время моего дежурства никаких происшествий не произошло! – заучено отчеканил я в трубку.

– Сейчас тебя сменят. А ты давай, автомат в руки и бегом на КП!

И тотчас из-за скалы, с ядовито зелёным татарником у подножья, выско2 чил, как будто он там только и ждал команды, запыхавшийся всё тот же дневной связист, и сходу затараторил:

– Товарищ младший сержант, вас все заждались. Время к ужину. Ребята голодные. Все отстрелялись. Один вы остались не стрелявший. Мне приказали сказать, чтоб вы быстро прибыли на стрельбище. А мы с Тарасовым сами уберём телефон и смотаем катушки. Он работает…

Окончания фразы словоохотливого связиста я не расслышал, поскольку, что есть мочи уже нёсся по склону вниз. Из-за горы навстречу мне показалась слегка согнутая солдатская фигурка с бобиной катушки в левой руке. Кистью правой Тарасов энергично вращал рукоятку, наматывая провод перед собой. Мы поравнялись, я одобрительно кивнул бойцу и побежал дальше по гребню, выгадывая места, где почти не торчало из сухой земли острых камней.

Метров за тридцать перед КП сбавил бег и перешёл на скорый шаг, чтобы отдышаться и привести в порядок выбившуюся из-под ремня гимнастёрку и поправить съехавшую набок пилотку. Как-никак с минуты на минуту должен предстать пред грозными очами высокого начальства! А оно, в чём я убедился утром, разгильдяям спуску не даёт! Подавив усмешку, направился к командному пункту с обзорной вышкой, заполненной офицерами, многих из которых видел впервые. На подходе к открытым дверям меня перехватил Петро Немцев, сунул целых три письма от родных из дома и взволнованным голосом прошептал прямо в ухо:

– Это тебе почтарь просил передать. А главное в другом – всё стрельбище гудит: от того, как ты отстреляешься, зависит наша оценка. На «хорошо», – и нам поставят проверяющие четвёрку, промажешь – всё, дивизиону – кранты, запорем весеннюю проверку. И тогда точно тебе дисбат светит, или на крайняк – дембель в новогоднюю ночь.

– Ты, Петро, больно-то не стращай! А то уже поджилки трясутся. Ты же знаешь, что стрелок я не ахти какой! – однако я чувствовал, как в груди закипает кураж, а мысли в голове яснеют, даже скорее, пульсирует одна единственная мысль, как перед дракой, – победить!

– Ну что, Семёныч, отдышался? – рядом, как из-под земли, вырос лейтенант Мусорин. Взгляд ласковый такой, почти отеческий, будто и не было кошмарной стычки поутру. – Ввожу в курс дела: оценка зависит…

– Да, товарищ лейтенант, я предупреждён – от моей стрельбы всем будет или очень хорошо, или шибко плохо. Так ведь?

Мусорин пожал плечами, снял фуражку и, достав из кармана носовой платок, протёр влажный лоб.

– Коль всё знаешь, идём получать патроны, и на огневой рубеж. Я буду контролировать стрельбу. Соберись, Семёныч, а то проверяющие злые.

Стрельба должна была вестись только из положения лёжа. На огневом рубеже я расположился поудобнее, передёрнул затвор и доложил стоящему сбоку Мусорину:

– Младший сержант такой-то к стрельбе готов!

– Короткими очередями – огонь!

Первым из густой травы поднялся жестяной пехотинец в круглой каске, в полный рост. Его я срезал двумя пулями. Почти сразу же чуть поодаль вырос и поехал параллельно огневому гнезду другой такой же силуэт. Но уехать далеко я ему не дал. Короткой очередью положил и его. А тут показался и пулемёт, мишень продольная, приземистая, широкая, зато, подумалось мне, и шансов сразить её больше. Что я и сделал в ту же секунду. Оставалось, как я подсчитал про себя, еще шесть патронов. Всё так же держа наизготовку автомат, доложил лейтенанту:

– Стрельбу закончил. Боезапас израсходован не полностью.

Слышу, Мусорин радостным фальцетом победно кричит поверх меня на КП.

– Товарищ комбат, что нам делать с оставшимися в магазине патронами?

– Пусть расстреливает!

И опять поднимались мишени, а я зло и поочерёдно клал их наземь, пока в рожке не кончились патроны. Это был мой неожиданный триумф. Я и представить не мог, что таким образом можно отвести свою душу. Первые минуты после возвращения с огневого рубежа всё происходило, как во сне. Выбежавшие с командного пункта офицеры наперебой поздравляли меня с отличной стрельбой, с тем, что я не подкачал боевых товарищей и проявил поистине солдатскую доблесть, чем резко повысил дивизионные показатели. Офицеры расступились, когда ко мне подбежал незнакомый чернявый майор, схватил мою правую руку и долго тряс её в своей, жарко приговаривая:

– Молодец! Какой ты, однако, сержант, молодец! Сейчас же дам распоряжение вашему комбату: пусть срочно пишет рапорт на твой отпуск! Заслужил! Ай, да молодец!

Сердце моё, хоть и с ноткой недоверия, но всё-таки радостно ёкнуло: а вдруг, да выгорит съездить домой! Повидаться с родителями и друзьями, сбегать в расцветающие горы за жарками. Встретить хорошую девчонку, а то до армии всё как-то не удавалось. Я и верил, и не верил своему счастью.

Между тем, возбуждённый майор также быстро исчез, как и появился, а я повернулся к так и не отходившему от меня Мусорину.

– Товарищ лейтенант, а кто такой этот майор?

– Это, Семёныч, большая шишка: заместитель командира нашей ракетной бригады по вооружению майор Селезнёв. Он многое может. Так что День Победы ты отметишь дома.

Пока мы становились в строй, чтобы отбыть в расположение части, я чувствовал себя именинником, настроение было приподнятым, кто только из ребят не поздравлял меня, сослуживцы горячо жали руки, кто-то из земляков даже просил уже передать приветы, заехать к их родным. Словом, было такое ощущение, будто я выхватил жар-птицу из огня и вмиг разбогател!

Червячок сомнения закрался в душу, когда мы прошагали пыльным большаком меж сопок и, колонна, миновав широкие ворота с часовым в пятнистой будке, втянулась в огороженный бетонным забором, с колючей проволокой поверху, оазис с одноэтажными казармами под пирамидальными тополями. Ещё при построении, комбат, перед тем, как дать батарее команду начать движение, встретился со мной взглядом и почему-то, как мне показалось, отвёл глаза. Я летал в облаках и тогда не придал этому никакого значения, а пройдя с километр, остыл, и в памяти всплыл холодный взгляд комбата. И понял я, не видать мне отпуска, как своих ушей. Эх, язык мой, неужто и вправду ты мне враг?

Дня три ещё теплилась надежда, что вот сейчас дневальный подбежит и обрадует: товарищ младший сержант, вас вызывает комбат! И закрутится предотпускная карусель с беготнёй, то в штаб, то на сборы в каптёрку, то в местный военторг за новыми шевронами и кокардами. Ан, нет. Кое-кто из ребят советовал где-нибудь у крыльца главного штаба подкараулить чернявого майора и как бы невзначай напомнить ему про пылкое его обещание, однако попрошайничать не в моём характере, да и через голову комбата это делать не хотелось: за полтора года службы воинскую иерархию я научился уважать. Так что в этот раз история с отпуском на родину сошла на нет. Но буквально через неделю я вторично «прошляпил» – по словам начальника политотдела бригады полковника Понтуса – вожделенную поездку домой. Но всё по порядку.

Из цветущих кустов в палисаднике через распахнутые настежь окна лился мелодичный птичий гомон. Аккуратно заправив концы одеяла под матрас, и взбив ромбом подушку, я направился на улицу, где старшина Иван Пятов перед казармой строил наше подразделение на зарядку, на утреннюю пробежку. Я махнул рукой старшине, что, мол, с вами не побегу – нынче буду разминаться один, благо погода, хоть и солнечная, но пока не печёт, сгоняю на озеро, искупнусь. Рукотворный водоём располагался в полутора километрах южнее нашей части, и был обнесен выше пляжа вкруговую глухим забором; приподнятый над землёй на составленных кубами шлакоблоках, возвышался списанный кунг – будка дежурных. На ночь пляжные ворота на замок не запирались – до ближайшего гражданского населённого пункта топать да топать, да и дорога только через нашу часть; до первой кошары в бугрящейся каменными сопками степи чуть короче – 12 километров. Не знаю как офицерам, но вот солдатам это расстояние было хорошо известно: там по ночам приторговывали вином и водкой, и многие за два года службы, хоть разок, да посетили заветную чабанскую юрту.

По моим сведениям, озеро это придумал кто-то из прежних энергичных и находчивых комбригов, отыскав узкое место в обрывистой пойме степного арыка. Всего и надо-то было по переменке пригнать сюда пару дивизионов, чтобы бойцы кирками да лопатами округлили и немножко углубили подходящий овраг, затем ниже по склону сделать перемычку с выводной трубой-клапаном на дне, и запрудить арык. Говорят, даже рыбу пробовали запускать, да что-то не прижилась, или, может, предприимчивые солдаты в одну из кромешных ночей тайком протралили водоём, и обезрыбили его, но нельзя исключать и того, что немногочисленных подлещиков и окуньков выловили дежурившие здесь с апреля и до конца октября наряды, во главе с прапорщиками или лейтенантами.

Когда я подбегал к слегка приотворённым воротам, на моих ручных часах цифры показывали половину седьмого, значит, минут двадцать до прихода дневного наряда у меня есть. Можно не только искупнуться, но успею ещё и хорошенько обсохнуть, и чуток позагорать, – весело размышлял я, присев на тёплый песок и стягивая левый сапог. И надо ж было обернуться посмотреть, что там, в будке, находящейся за правым плечом от меня. Дверь в кунг широко распахнута, видно столик у окна, лежащая на боку табуретка. Что за беспорядок такой, совсем не по-офицерски… А это ещё что там за ступенями прикладной лестницы валяется под будкой? Солдатский вещмешок, что ли? Меня разбирало любопытство. В одном сапоге, пришлёпывая босой ступнёй по песочку, направился к будке, нагнулся, ощупал плотную материю мешка. Нечто, похожее на горлышки бутылок. Мелькнуло – уж не припрятал ли кто из сослуживцев пустую стеклотару, чтобы потом сдать на кошару, и, приплатив разницу, разжиться спиртным? Ухватив мешок за лямки, попробовал на вес – пустая тара намного легче. Развязал тесёмки, заглянул вовнутрь – и обомлел. Девять семисотграммовых бутылок первосортного «Акдама» с матовыми пластмассовыми пробками! Потрогал и, вздохнув, обратно завязал тесёмки: не мной кладено, не мне брать. Но купаться что-то расхотелось.

Я вернулся на пляж, намотал портянку, обулся, притопнул каблуком и решил ещё пробежаться по степи. Выходя из ворот, заметил на дороге, метрах в пятидесяти перед собой, идущих сюда трёх военных. Наряд. Однако почему он какой-то необычный? Посредине всегда офицер в фуражке, вон и сейчас блеснула на солнце кокарда, да ведь и двое по бокам сегодня тоже не в пилотках, а в головных уборах с блестящими козырьками и высокими тульями. Идут и счастливо поблескивают на утреннем майском солнышке. Не ведая, что здесь их ожидает незаслуженный, но весьма приятный сюрприз. Так почему же всё-таки офицерский наряд? Да ведь всё проще пареной репы! На календаре воскресенье, – вспомнил я, а по выходным дежурить на озере дозволяется лишь нашим отцам-командирам, так как в эти дни отдохнуть на пляж приезжают свободные от службы офицеры со своими жёнами и детьми. И солдат, чтобы они не увидали чего лишнего, на озеро просто не пускают – ни в наряд, ни купаться. Что же мне-то делать теперь? Хозяева «Акдама» уже вряд ли успеют забрать свой вещмешок, попробуй только сунься – самоволку и пьянку сходу приляпают, да так, что и до дембеля не отмоешься, но и оставлять офицерам, которым этого добра хватает и дома, тоже не к лицу боевому сержанту. Мысленно попросив прощения у неизвестных мне хозяев «Акдама», вернулся к будке, и уже с вещмешком за плечами выскользнул из ворот, где свернув направо, вскоре уже плутал по кочкарнику и между разлапистых саксаулов, росших по обрыву вдоль сбегающего в лощину арыка.

Ближе к низине саксаул сменился колючими островками густого кара2 гайника. Под буйно разросшимся кустом я и припрятал свою находку, предварительно слив одну бутылку в алюминиевую, в чехле, фляжку, перед этим выплеснув на суглинок хранящийся там чай. Средняя Азия, вечная жара и духота, редкие ручьи солоноваты – не напьёшься, да и во избежание дизентерии от употребления гнилой воды солдатам в обязательном порядке выдавались личные фляжки. С марта до ноября их носили на ремнях. Возле столовой неизменно полные стояли баки с кипячёной водой, закрашенной чайной заваркой. Вот и сгодилась, постоянно бьющая в поясницу, ёмкость. Бутылка вылилась в неё до капельки. Отбросив опустошённую тару подальше в кусты, я, напевая, заторопился в расположение бригады.

На асфальтовой дорожке, ведущей из спортивного городка к казармам, встретил двух сержантов-земляков из батареи управления Толика Елизарова и Шуру Мирошниченко. Остановились, разговорились о том, о сём. Выбрав минутку, я открепил фляжку с ремня и предложил ребятам отведать моего чайку. Те поначалу отмахнулись и похлопали ладошками по своим фляжкам: мол, этого пойла и у нас навалом.

– Навряд ли, братцы, – я хитро растянул губы в улыбке. – Ну, вы попробуйте сначала, а потом сравним – у кого вкуснее!

– Что ж, Семёныч, давай уж уважим тебя – отвинчивай крышку.

Первым отхлебнул Шура, глаза у него изумлённо полезли наверх, он сглотнул, но вида не подал, и протянул фляжку другу.

– Ничего вроде чаёк. Оцени, Анатолий.

Елизаров нехотя отхлебнул и от неожиданности поперхнулся. Я участливо похлопал его по гимнастёрке на спине.

– Видишь, как пробрало с моего знатного чайку.

– Ну и шутки у тебя, Семёныч! – откашлявшийся Толик покачал коротко стриженой, посаженой на крепкую шею, головой. – Однако я не прочь ещё отведать этого божественного напитка.

– Стоп, ребята, – потерпите до отбоя. Ваша закуска, выпивка за мной. Встречаемся вон у той беседки, оттуда легче незамеченными спуститься в овраг. Там я давно уж присмотрел тихий уголок, из которого ты видишь всех, а тебя никто. Так что до вечернего достархана, мужики.

Весёлые, мы разошлись по своим казармам. В течение дня о своей нечаянной находке я сообщил ещё двум землякам, пригласил и старшину Пятова. Гулять, так гулять.

Пиршество под тёмным, бархатистым небом, с жёлтыми звёздами, и выглянувшей, как по заказу, яркой полной луной, мы устроили замечательное. Перед каждым из пирующих стояли, как минимум, две вскрытых банки тушёнки, лежало по буханке белого пшеничного хлеба, на газетке в россыпь бугрились зелёные солёные помидоры, осыпавшимися пирамидками возвышалась аппетитная квашеная капуста, в котелках остывали куски варёного мяса, взятого у поваров в столовой. Ближе к центру этой скатерти-самобранки прямо в развёрнутых кульках поблёскивали глазурью пряники и посверкивали золотистой обёрткой конфеты, купленные ребятами днём в солдатской чайной. Пили из эмалированных кружек, кто сколько хотел. Песен не пели. Старшина затянул было про дикие степи Забайкалья, но его нетвёрдыми голосами резонно оборвали: мы, мол, здесь как в тылу противника, обнаружат – пощады не жди! Иван успел согласно кивнуть лобастой головой, прежде чем уронить её на широкую свою грудь. Расходились ближе к полночи, старшину вели под руки, остальные передвигались, пусть и не строевым, но всё-таки военным шагом, наверное, поэтому никто ни разу и в кусты не спикировал.

Спать меня, в отличие от старшины, не тянуло, и я отправился в соседнее крыло казармы, в пятую батарею, пошушукаться с земляками. Проходя мимо дневального у тумбочки, предупредил того, чтобы, если вдруг зайдёт дежурный по части, рядовой оповестил меня, громко крикнув: «Дивизион, смирно! Дежурный – на выход!». Он кивнул, хотя знал, что ночью, когда казарма спит, вслух команды подавать уставом запрещено.

И вот сидим мы на кровати в уголке, тихо беседуем, вспоминаем дом, строим планы на после армейское будущее. Из открытых окон несет ночной свежестью. И вдруг: «Дивизион, смирно!». Я щучкой в окно, приземляюсь на толстые узлы тополиных корней, заворачиваю за угол, расстегиваю верхние пуговицы на гимнастёрке, и, стараясь идти ровнее, направляюсь к парадному входу в казарму. На крыльце меня встречает капитан с красной повязкой дежурного по части на рукаве. Я пытаюсь козырнуть и прошмыгнуть мимо него.

– Товарищ сержант, остановитесь! Вы откуда?

– Не видно, что ли? В туалет ходил.

– А ну, дыхните?

Я понял, что спалился, и потому, ухмыльнувшись, обрезал:

– Я дыхну, товарищ капитан, – ты упадёшь.

– Ну что ж, тогда следуй за мной на гауптвахту.

Снаружи холодно лязгнул засов, высокая, обитая железом, дверь со скрипом отворилась и в камеру зашли два молодцеватых старших лейтенанта. Как я догадался, происходит смена караула. У одного в руках раскрытый журнал. Вот он проводит указательным пальцем по расчерченной и исписанной странице и громко объявляет:

– Этот младший сержант арестован за пьяный дебош в казарме. Доставлен ночью. Срок отбывания наказания пять суток.

Бравый старлей оборачивается к раскрытой двери.

– Рядовой Курсиков, ко мне! Убрать и пристегнуть на замок нары.

И офицеры, вежливо уступая друг другу дорогу, покинули камеру. У зашедшего следом знакомого караульного из второго дивизиона, пока он на день крепил к стене откидные нары, я успел спросить: кто ещё со мной залетел на губу? Ответ был: никто. Старшину, мол, хотели забрать, да не смогли поднять с постели. Я облегчённо вздохнул: так-то лучше. И стал ждать, что будет дальше. Ещё раз оглядел своё узилище. Продолговатое, метров шесть в длину, помещение, крашеные в серый цвет, сыроватые стены, с прикрученными четырьмя откидными нарами, одинокая тусклая лампочка, на полосатом, пыльном шнуре свисающая с недосягаемого, плохо пробелённого потолка, на дальней торцовой стене, под самым верхом, узкая створка зарешёченного, лет сто не мытого оконца. Зато полы мрачно отблескивают свежей тёмно-коричневой краской.

До обеда судьбой моей никто не интересовался. Однако, начиная с полдня, железный засов только и успевал лязгать, впуская в камеру и выпуская в коридор разнокалиберные армейские чины. Я стал популярен, наверное, даже больше, чем неделю назад после успешных стрельб. А всё объяснялось просто. Весенняя проверка ракетной бригады продолжалась. И надо же было одному настырному подполковнику из округа раненько с утра приняться за исследование, изрытых оврагами, окрестностей. Чем выше должность, тем нос длинней. Донюхался он и до нашего вчерашнего логова. Пустые, разбросанные бутылки, куски подсохшего хлеба, надкушенные солёные помидоры, эмалированные кружки с недопитым вином так впечатлили проверяющего, что спустя десять минут об этом вопиющем случае знал заместитель командующего округа по ракетным войскам и артиллерии в Алма-Ате.

– Рассказывай, арестованный, – с нажимом на втором слове ко мне обратился замполит с любопытной фамилией Дуля, невысокий, темноволосый и дотошный хохол. – Кто тебе дал право позорить наш боевой дивизион? С кем и по какому поводу так нажрался? На вот – пиши. И чтобы всех перечислил, каждого по фамилии, – замполит небрежно передал мне чистый листок бумаги и шариковую ручку. – Чтоб через десять минут всё было готово!

– А где прикажете писать – на неровном полу? Сами ж видите, ни стола, ни табурета, нары, и те намертво пристёгнуты к стене. Вы ведь потом мои каракули ни за что не разберёте.

– Я распоряжусь выдать тебе табурет на время твоей исповеди, – замполит зло усмехнулся и покинул камеру.

Хватило страницы, чтобы изложить весь вчерашний день вплоть до полуночного моего задержания. Здесь же и приписал, что проклятое вино мы распили вдвоём со старшиной. Вернувшийся замполит бегло прочёл и молча начал сверлить меня своими карими, безжалостными глазами. Наверня-ка кто-то и когда-то ему сказал, что таким образом можно, если и не испепелить врага, то хотя бы загнать того под стол. Взгляда я не отводил, наблюдая, как медленно наливаются кровью бешеные глаза замполита. Наконец его прорвало.

– Да я тебя сгною в этой камере! Сейчас же прикажу, чтоб тебе запретили не то что прогулку, но и в туалет не пойдёшь, пока не напишешь настоящих признательных показаний! Восемь бутылок вдвоём никому не одолеть! Выкладывай всё и про всех!

Я пожал плечами.

– Хотите – верьте, хотите – нет, а пили мы вдвоём. И не надо меня туалетом пугать – буду справлять нужду у дверей, а сам отходить в другой угол, поближе к окошку. Благо – камера-то большая, не задохнусь.

Испитое по щекам мелкими оспинками лицо замполита стало багровым, он сжал кулаки и, захлопнув со скрежетом массивную дверь, выскочил в коридор. А я остался ждать очередных посетителей-разоблачителей. С перерывом примерно в полчаса в камеру, ну точно как в зверинец, перезаглядывало почти всё дивизионное и кое-какое бригадное начальство. Караульные недоумевали – чем же особенным я их приманиваю? А часов в пять вечера наведался начальник штаба нашего дивизиона майор Батурин. Этого офицера я уважал, считая, – впрочем, и не я один – его образцом истинного военного. Рассказывали, что в Великую Отечественную войну он, лет шести от роду, попал в застенки гестапо вместе с отцом, сподвижником известного белорусского партизана Константина Заслонова. Отца, после зверских пыток, фашисты повесили, а мальчугану каким-то образом удалось спастись. Поджарый сорокалетний майор всегда был подтянут, гладко выбрит, яловые сапоги и на учениях в пыли чисто блестели, на отглаженном кителе ни пушинки. Взгляд острый, проницательный. Сам немногословен, утренний развод проводил в пять минут, дисциплину и уважение к старшим по званию чтил. Даже внешне выглядел всегда суровым и сосредоточенным. Дивизионные деды, и те его побаивались.

Не далее, как в марте случилась одна история, после которой солдаты его ещё больше полюбили. Упомянутый выше Русаков, к этому времени уже старший сержант, и по армейской терминологии почти гражданский – до дембеля всего-то два, с небольшим, месяца, человек, кстати, женатый, свесив голову, понуро шёл по плацу от КП в сторону казармы. Навстречу Батурин. Русаков не отдал майору честь, не козырнул. Тот разгневанным голосом остановил разболтанного старшего сержанта:

– Что за детский сад? Кто мне будет честь отдавать?

– Простите, товарищ майор! Задумался.

Батурин внимательно посмотрел потерянному Русакову в глаза.

– Рассказывайте, что у вас стряслось, товарищ старший сержант?

– Я был в увольнении в Сары-Озеке, на переговорах с домом, старший брат звонил. Жена моя, говорит, загуляла. Дочу Катю, малышку жалко. Вот и задумался я.

– Так. Времени два часа на сборы – и к штабу. Я распоряжусь насчёт десятидневного отпуска.

История тогда закончилась благополучно. Русаков съездил домой, разобрался, там больше сплетен было, чем правды, словом, семья сохранилась.

Скажу честно, пусть я и махнул на всё рукой, но смотреть в глаза зашедшему майору мне было совестно. Однако и отводить глаз я за свою двадцатилетнюю жизнь так и не научился. Поэтому, хоть и виновато, но прямо посмотрел Батурину в его мужественное лицо.

– Излагайте всё по порядку, младший сержант. Я слушаю, – голос майора был сух и бесстрастен.

Так же ровно, без каких-либо эмоций прозвучал и мой уже заученный наизусть ответ. Нашёл на озере вещмешок с вином, тайком пронёс на территорию части, впервые за полтора года захотелось расслабиться, вечером со старшиной напились.

– Напомни, сколько бутылок выпили?

– Восемь, товарищ майор.

– Да вы что – лошади что ли? Такое количество одолеть!

– Закуска хорошая была. Сытная.

Майор внимательно посмотрел мне прямо в глаза. И я прочитал в его суровом взгляде, где-то по второму плану, нечто, схожее с одобрением. И только когда он, усмехнувшись напоследок, покинул мою камеру, я до конца понял этот взгляд. Натворил ты дел, сержант, выше крыши. Сгорел дотла. Попался – отвечай! А вот что товарищей не сдаёшь – молодец! Это невысказанное вслух понимание для меня дорогого стоило.

Следующим визитёром в моё узилище оказался сам начальник политотдела бригады, полковник Понтус. По слухам, к нам его перевели из дисбата, где он, опять же по слухам, лютовал пострашному. Блестящая лысина, хрящеватые уши, серые, навыкате, глаза, тяжёлый подбородок, толстая, в жировых складках, шея – персонаж ещё тот! Он и здесь поначалу пробовал установить свои порядки, но комбриг, полковник Мартиросов жёстко осадил: тюремные замашки забудьте – бригада у нас передовая, образцовая, боевые задачи выполняем на отлично. Молодёжь к нам приходит не глупая, в основном со средне-техническим, а то и высшим образованием. Ваше дело – повышение сознательности у бойцов, или как там у вас! Вот и повышайте, но гуманными методами.

И полковник несколько утих. И опять я, как попугай, пересказывал всё, что со мной произошло. Понтус внимательно слушал и ласково, даже больше того – сочувственно, смотрел на меня.

– Лучше бы ты, гражданин, то есть, товарищ младший сержант, обнаруженный вещмешок с бутылками сразу же принёс в штаб, ко мне в кабинет, и я даю слово офицера – уже вечером того же дня, не позже, ты бы уехал в отпуск. Ты хоть понимаешь, какую возможность побывать дома ты прошляпил!?

Стоя навытяжку перед словоохотливым полковником, я обречённо и согласно кивал стриженой головой, и в висках крохотными молоточками постукивало: вот и съездил парень в отпуск, да не раз, а целых – два! А во рту не станет слаще, хоть сто раз скажи халва. Ну, в общем, всё для меня, пропащего, было понятно.

За оставшиеся полгода службы отпусков мне больше ни разу не сулили. Разобраться, оно и к лучшему. Зато уволился я в первую партию. Но это уже совсем другой рассказ.

Р.S. После освобождения с гауптвахты гоняли мы чаи со старшиной в его каптёрке. Он между делом и поведал – откуда завалялись под кунгом бутылки с вином, и о том, кто же сдал меня дежурному по части. На кошару за спиртным посылали москвичей-новобранцев из карантина два образцово-показательных сержанта из батареи управления бригадой. Столичные-то недотёпы сами и додумались до времени спрятать вещмешок, а места надёжней, чем будка дневальных, не нашли. Вино же приобреталось на деньги других новобранцев, призванных из солнечной Грузии, по разговорам, у тех червонцев не меряно, будто бы родичи снабжали их приличными суммами на подкуп и откуп от непредвиденных армейских притеснений.

– Так что, Семёныч, не переживай. Получилось, что мы буржуев пощипали. Сержанты, узнав про нас, даже и не вякнули, они до конца карантина ещё надоят своего, – Пятов отпил цейлонского ароматного чая и продолжил: – А заложил нас бывший каптёрщик из пятой батареи Дрыкин. Ты же в курсе, что он остался на сверхсрочную. Оказывается, до отъезда в школу прапорщиков он решил перекантоваться в своей каптёрке, ну, в той самой, где генерал из округа зимой отыскал у него среди противогазов кружки с засохшим вином. Так вот, этот Дрыкин ночью услышал тебя, потихоньку слинял в штаб. И колесо завертелось. Давай, чайку подолью горячего, да налегай на карамельки. Бают, глюкоза для мозга полезна, а то на губе ты больно отощал…

Юрий Манаков. (г.Риддер, Казахстан).