О Довлатове – писателе и человеке – рассказывают его друзья и родные, в том числе вдова писателя Елена Довлатова, поэт и профессор-славист Лев Лосев, писательница Людмила Штерн, свидетельница последних минут жизни Довлатова Алевтина Добрыш.
Как будто совсем недавно была Нюрка неуклюжей, разлапистой девчонкой. Ходила вразвалку, косо переступая ногами, нескладно помахивала длинными руками; при встрече с чужими сторонилась и глядела из-под платка чернявыми глазами смущенно и диковато. А теперь перешла Ваське дорогу статная грудастая девка, на ходу глянула прямо, чуть-чуть улыбчиво, и словно ветром теплым весенним пахнуло Ваське в лицо.
На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля: один толстый, другой тонкий. Толстый только что пообедал на вокзале, и губы его, подернутые маслом, лоснились, как спелые вишни. Пахло от него хересом и флер-д'оранжем.
— …Но что-то стряслось!
— Не знаю.
— Ты, Митя, подумай.
Раньше, граждане, было куда как проще,— сказал Григорий Иванович.— А которые женихи — тем всё было как на ладони. Вот, скажем, невеста, вот её мама, а вот — приданое. А если приданое, то опять-таки какое это приданое: деньгами или, может быть, домик на фундаменте
На кладбище, над свежей глиняной насыпью стоит новый крест из дуба, крепкий, тяжелый, гладкий.
Произведения Маканина читаю много лет (школа-институт и далее), Владимир Семёнович до сих пор входит в число моих любимых писателей. Несколько лет назад я выполняла лингвистический анализ «Человека свиты». В научно-методическом журнале «Литература в школе» (2013, №3) была опубликована моя статья о языковой композиции повести.
В середине августа, перед рождением молодого месяца, вдруг наступили отвратительные погоды, какие так свойственны северному побережью Черного моря. То по целым суткам тяжело лежал над землею и морем густой туман, и тогда огромная сирена на маяке ревела днем и ночью, точно бешеный бык.
Воскресенье. Сегодня в течение дня буду ненавидеть. Месяца два, как я переехал на новую квартиру, и каждое воскресенье – весь день напролет – ненавижу. Это происходит так.
С первых строк романа Д. Н. Юдкина «Эхом вдоль дремлющих улиц» читатель сразу погружается в атмосферу бомжачьей жизни, морального разложения, на самое дно утонувших людей.
— Ну и было бы самому идти в Государственную думу вместо Вадима, чем теперь так нарекать на него,— сказал беспечно и нетерпеливо Павел Алексеевич.
Мы отдыхали - лежали на пригорке в тени столетней плакучей березы, курили и поглядывали на развалины деревенской церкви. Стояла самая середина лета, южный ветер нес с цветущих лугов сладкую пыль, порою гнал по их косякам волну, и все время не переставая, однообразно шумела над головой могучая крона.
Ах, славная, славная пора!.. Теплынь. Ясно. Июль месяц… Макушка лета. Где-то робко ударили в колокол… И звук его — медленный, чистый поплыл в ясной глубине и высоко умер. Но не грустно, нет.
Как только ударял в Киеве поутру довольно звонкий семинарский колокол, висевший у ворот Братского монастыря, то уже со всего города спешили толпами школьники и бурсаки. Грамматики, риторы, философы и богословы[2], с тетрадями под мышкой, брели в класс.
Тут в пику обострению внутриполитического противостояния органы правопорядка слили в прессу кое-что об имеющихся в их распоряжении арсеналах спецстредств для борьбы с оранжевыми революциями. Два средства, стоящие на вооружении у европейских стран и видимо закупленные и для нас, привлекли мое внимание.
Она маленькая. Ей всего три года. У нее дед Антон Губан, бабка Анисья, а мать ее зовут Матрешей. Отца она не знает; он ушел на заработки года два назад и пропал. Может быть, его уже и в живых нет. Все может быть. Поэтому и Матрешу и ее, маленькую Любку, выгнали из дома свекра, так как баб и ребят и без них там много.
Был на охоте, в Мещере, в Клепиковском районе, но не на озере Великом, а в Чубуковской заводи — это между Шигарой и Мартыном. Ездили мы теплой компанией: второй секретарь райкома Завражин, редактор районной газеты Наседкин, заведующий сельхозотделом Мишин и я.
Дней моих на земле осталось уже мало.
И вот вспоминается мне то, что когда-то было записано мною о Бернаре в Приморских Альпах, в близком соседстве с Антибами.
За что вы все меня ненавидите?», – этот вопрос Печорина подобен такому же вопросу палача к своей жертве. Но ведь палачу и нужно, чтобы жертва его боялась, т.е. ненавидела. Иначе, какой же он палач?