Антона Павлович Чехов (1860–1904) – замечательный русский классик, в личности которого добропорядочность, мягкость и деликатность сочетались с мужеством и силой воли.
Конечно, Володька Завитушкин немного поторопился. Был такой грешок.
3 сентября Жуков получил от Сталина телеграмму с требованием: «Немедленно ударить по противнику, промедление равносильно преступлению». На следующий день Сталин позвонил Маленкову, проверил, как выполняется его распоряжение.
Березовский лежал на спине, шинель расстегнута, гимнастерка в крови. Одной рукой закрывал окровавленное лицо, другая, тоже окровавленная, откинута в сторону.
Машины промчались по ночной Москве. С заднего сиденья Сталин смотрел в спины водителя и охранника, сжимал в кармане френча пистолет. Чуть отодвинул край занавески, но за окном ничего не было видно, Москва затемнена. На перекрестках мелькали чьи-то фигуры, наверное, милиционеры-регулировщики.
Сейчас уже невозможно вспомнить, чем, собственно, занимался дедушка Калинин. «Всесоюзный староста». Похотливый старый козел в большой кепке и с седой бороденкой. Но на мавзолее стоял исправно.
Современная русская литература редко радует нас сильными произведениями. Речь конечно о русской литературе, а не о той что пишет на русском, люто всё русское ненавидя. Не будем лукавить – проблемы эти общеизвестны, озвучены не только литературными критиками, но и православными мыслящими людьми, как мирянами, так и священниками.
Душа, перепаханная стальным двадцатым веком, битая-перебитая, тёртая-перетёртая, душа простая, словно притча царя Соломона, измученная, как после многолетних скитаний. Душа художника, душа поэта, душа грешника, не нашедшая оправдания, и всё же оправданная тем словом, что оставила в мире.
У Глеба новости. Мария Константиновна велела принести документы, подтверждающие, что он театральный художник.
– Москва запросила, подыскивают для вас театр.
– Действует твоя Ульяна, – сказал Глеб Саше.
В сказочный морозный вечер с сиреневым инеем в садах лихач Касаткин мчал Глебова на высоких, узких санках вниз по Тверской в Лоскутную гостиницу — заезжали к Елисееву за фруктами и вином.
Шумит, гремит конец Киева: есаул Горобець празднует свадьбу своего сына. Наехало много людей к есаулу в гости. В старину любили хорошенько поесть, еще лучше любили попить, а еще лучше любили повеселиться.
Модест Игренев — заправский кузнец. Он сделан на цыганский лад: черномазый, курчавый, глаза большие, цыганские — мечтательность в глазах, и речь отрывистая, насмешливая, жилистый, высокий; в плечах узок, но лапы по силище железные, по уменью — золотые. Чего там о подковах, о жнейках толковать — пара пустяков. Он ружья медвежачьи делал, «молоканку» изобрел — сливочное масло бить — и на самодельном самокате к куму чай пить за семьдесят две версты ездит.
Было это в конце годов Гэнкэй, а может быть, в начале правления Нинна. Точное время для нашего повествования роли не играет. Читателю достаточно знать, что случилось это в седую старину, именуемую Хэйанским периодом… И служил среди самураев регента Мотоцунэ Фудзивара некий гои.
В шесть часов вечера собрались в просторном кабинете Сталина, за длинным столом, покрытым зеленым сукном. Чуть поодаль от других сидел нарком иностранных дел Литвинов.
Сегодня он позволил себе отдохнуть в постели подолее. Высыпался. Вылеживался. У него сегодня выходной. Правда, выходной вне графика, не в понедельник, как обычно, а в субботу. Но и повод к этому подобрался особенный. Сегодня – день рождения его дочери.
Слипшиеся короткие щетинки расцепились. На зрачках не отразилось ничего, хотя их уже и не закрывала, сжимающаяся от мрака и сырости раннего утра тонкая плоть. Темно. Ни зги, ни единого проблеска света. Зрачки, напрягаясь, расширились.
Мрак. Холодный мрак.
В райгородок Н. приехали эти, которые по вертикальной стене на мотоциклах ездят. На бывшей базарной площади соорудили большой балаган из щитов и брезента, и пошла там трескотня с паузами; над площадью целыми днями висела синяя дымка и остро пахло бензином. Трескотня начиналась в 11 часов и заканчивалась в 19. По стене гоняли супруги Кайгородовы – так гласила афиша.
В семнадцатом году пробираясь из Москвы, я застрял в Екатеринбурге. В сочельник меня как пианиста вызвали в областной совет и, не спросив моего согласия, объявили, что я должен вечером выступать в театре на концерте для солдат. Я наивно пробовал протестовать, но услышав резкий приказ, молча кивнул головой в знак согласия.
Глеб поднял бутылку, она оказалась пуста.
– Ладно, дорогуша, расскажу тебе эту историю, а потом примем еще по сто. Итак, был у меня друг, хороший друг, верный друг, в Ленинграде. Жили мы в одном доме, в одном подъезде, на одной площадке, ходили в одну школу. Был он первый ученик и по литературе, и по математике, даже по физкультуре.
В преддверии 80-летия замечательного литературного критика Валентина Курбатова в издательстве «Красный пароход» выходит том его дневников. Мы благодарим издательство за предоставленную возможность опубликовать избранные страницы записей за последние полвека.