ГИМН (рассказ). Павел Северный

В эту зиму глубокий снег особенно красиво украсил в сказочные декорации звериную глушь маньчжурской тайги в горах Кэн-тэй-элина.

В долине Хэн-ху-дао (Обычный тигровый путь) на берегу замёрзшей, занесённой снегом речки среди толстых стволов деревьев мерцал жёлтый огонек в окне фанзы охотника Чун-пина.

Из трубы в морозную тишину ночи вился белый дымок, признак человеческого жилья в горной тайге.

Ночь собрала в фанзе несколько совершенно необычных для неё людей; они приехали из далёкого города, чтобы в дикой природе встретить Рождество. В памяти каждого человека эта ночь связана с покоем и тишиной ранних лет. Пожалуй, эта ночь самая любимая всеми людьми, особенно теми, кто одинок, кто не согрет любовью и лаской, кто живёт, как кукушка, не свив своего гнезда. В самых чёрствых душах эта ночь будит память о детстве, о днях, когда мозг не знал трезвых, продуманных мыслей, когда глаза, как на высшее чудо красоты, смотрели на огни ёлки, когда не исцарапанная страданиями душа не умела лгать чужим и себе.

Несколько одиноких людей покинули город с его сутолокой повседневности, придумав предлог – охоту, уехали в глушь леса провести ночь сочельника и пережить в ней свои настоящие ощущения...

В просторной фанзе топилась железная печка, докрасна раскалившая бока. Около неё, сбившись в кучу, лежала свора собак. На столе среди бутылок и посуды с остатками ужина горели две свечи, воткнутые в горлышки бутылок. На печке закипал чайник, сплёвывая через носок воду, которая, шипя, прыгала по печке капельками ртути и, не испаряясь, падала на пол.

Хозяин фанзы старый Чун-пин, с оливково-красным лицом, курил длинную трубку и сосредоточенно, ловкими движениями знатока свежевал убитого кабана, подвешенного к потолку. По его рукам сбегала кровь, и запах сырой, мёртвой крови наполнял фанзу, смешиваясь с табачным дымом и псиным потом. Сквозь невидимые щели в окне вползал холод и оседал на раме слезливыми, ледяными сосульками. Тепло печки приманило к себе людей, они удобно разместились около неё кто как мог. Лица многих совершенно не видны в полумраке, и только один, сидящий у стола, рельефно очерчен светом. От него на трёх закопченных стенах срисованы три карикатурных тени. Он говорит. Этот разговор начался ещё за ужином. Мысли цеплялись одна за другую, и из них постепенно родились слова говорившего. Его лицо узкое, сухое, бледное. Глаза согреты теплом усталой души. Светлые волосы, припудренные сединой, говорят о его возрасте. Руки с длинными тонкими пальцами нервно чертят ножом невидимые узоры по старому дереву стола.

– Нет, господа, ваши суждения о современной женщине несправедливы. Я понимаю их причины. Они рождены обидой, потому что никто из нас не смог устроить свою жизнь, не сумел задержать на себе лучистых глаз женщины. Наша молодость прошла. Молодость, господа, это быстро мчащийся экспресс, не делающий остановок на маленьких станциях. Мы вдруг неожиданно почувствовали приближение старости, как будто, проснувшись однажды утром, осознали, что у нас нет цели для дальнейшей жизни, осознали свою пустоту. Но чтобы оправдать себя перед своим сознанием, сваливаем свою вину теперь на женщину, что наша жизнь не согрета только потому, что для нас не нашлось среди женщин достойной, которую можно было бы полюбить. Но если на минуту мы станем храбрыми и спросим себя честно, кто виноват в этом, то ответ будет короток: мы сами…

Профессия музыканта дала мне возможность исколесить весь мир, и везде мне приходилось слышать, что в жизни русских женщина является главным импульсом в жизни. Женщине принадлежит инициатива и индивидуальность, и порой русский мужчина совершенно её недостоин. Мужчина требует от неё красоты души, тело, требует, чтобы она несла ему заботы, устраивала вокруг него жизнь. Но сам мужчина не хочет ничего дать ей за это. Он так привык, что думает и создаёт его жизнь женщина, а он только берёт созданное, комкает, критикует, высмеивает и ей причиняет страдания. Веками созданный быт приучил его к этому. Выслушивая иностранцев, я хорошо сознавал, что в них говорило непонимание нашей психологии, в их суждениях было много преувеличения, но, вдумавшись, всё же приходилось сознаться, что в их словах есть и известная доля правды. Mиp строит свои, порой ошибочные, суждения о наших женщинах по литературе, беря женщин Толстого и Достоевского, а в романах этих авторов мужчина пророчествует, ноет, кается, копошится в грязи своих душонок, и на тропы просветов его выводит женщина…

Правда, скажите, что мы даём нашим современницам? Что даём мы им для тишины и счастья? Ничего. Но горя и несчастья приносим очень много, на это мы не скупимся… Когда я слышу упреки нашим современницам в том, что они расчётливы, несут свои ласки и любовь только за деньги и комфорт, я легко оправдываю их, ибо они вынуждены сами заботиться с себе, ибо право заботы мы охотно им уступили, прикрывшись обстоятельствами течений современной жизни. Когда я слышу упрёки, в моей памяти встаёт совершенно уничтожающий мою мужскую гордость образ одной женщины, героический поступок которой один заставляет прощать все их ошибки... Героическая романтика, – сила русской женщины в жизни…

Кто была та женщина по социальному положению, я не знаю. Её имя я слышал мельком и успел забыть. Но, повторяю, образ её и подвиг навсегда выжжен в моей памяти как образец духа женской души, не придушенный даже революцией.

В семнадцатом году, пробираясь из Москвы, я застрял в Екатеринбурге. В сочельник меня, как пианиста, вызвали в областной совет и, не спросив моего согласия, объявили, что я должен вечером выступать в театре на концерте для солдат. Я наивно пробовал протестовать, но, услышав резкий приказ, молча кивнул головой в знак согласия.

В этот момент в кабинет вошла молодая женщина в сопровождении солдата. Меня поразила красота её лица. В Poссии так много красивых женщин, но она была красива особенно. В лице прекрасны были глаза. Черты лица говорили о присутствии в ней татарской крови. Я слышал её тягучую речь: «Я играть не буду, сегодня сочельник, и я хочу провести его в кругу семьи». Комиссар, несколько минут тому назад говоривший со мной, резко оборвал её: «Вы должны понять, что мы не спрашиваем вашего согласия, а приказываем вам». Я не слышал её ответа, вышел... стало противно от сознания своей беспомощности…

Наступил вечер. Пошёл снег, и к девяти часам разыгралась метель. С трудом, замёрзший, я добрался до театра… Он оказался до отказа набитым солдатами и теми, кого волна революции подняла на свой гребень. В огромном зале стоял невообразимый шум, и он заставлял особенно ясно сознавать свою ничтожность среди толпы. Моё выступление было во втором отделении, я пробрался в зал и забился в угол около сцены.

Звонки… Поднялся занавес… На сцене среди лесной декорации стоял рояль и маленький столик, закрытый красной материей. Через минуту у стола появился оратор, встреченный залом оглушительными аплодисментами. Оратор красочно говорил о великом будущем страны после революции. Когда он закончил свою речь, зал буквально сотрясался от громового ура. И вот следом за ним на сцену вышла та женщина, которую я видел утром в совете.

В чёрном платье, высокая, стройная, она как-то нехотя подошла к роялю. Поражала естественность и простота её движений. Зал вновь заревел тысячами глоток, выкрикивая названия вещей, которые они, хозяева настоящего положения, хотели бы слышать. Женщина повернула своё лицо к толпе и подняла руку. Зал затих. И в каждом углу зала ясно услышали её слова:

– Сейчас вы услышите то, что недавно было для вас самым дорогим.

Дикие крики восторга и аплодисменты покрыли её слова. Она села к роялю, пробежала по клавишам левой рукой, и раздался первый аккорд. Я никогда не забуду этого аккорда, от него у меня захватило дыхание. При мёртвой тишине раздался аккорд русского Императорского гимна. Она играла гимн, как может играть художник-фанатик. Толпа, поражённая, не могла прийти в себя.

Гордые звуки гимна звучали, казалось, они рвали в клочья душу игравшей, колотились в каменные своды зала, молотками стучали по сознанию толпы, заползая под суконные гимнастёрки, в солдатские души. В эти минуты прошлое великой страны смотрело в глаза настоящего. Период Империи, уходя в историю, отдавал салют.

И когда она, закончив гимн, снова взяла его начальный аккорд, из первых рядов грянул выстрел. Я видел, как игравшая вскочила, судорожно схватилась за грудь, покачнулась, уперлась руками в клавиши, крикнувшие испуганно бессвязными звуками. Толпа свистела и злобно орала, а раненая выпрямилась, повернувшись лицом к залу, вскинув головой, громко, вызывающе засмеялась, вновь села на стул и заиграла оборванную выстрелом мелодию. Нет слов передать, что творилось в зале театра. Но вот она закончила гимн. Встала с искажённым от боли лицом, закрыла его руками, а когда отняла их, то на левой щеке остались кровяные отпечатки пальцев. Встала и шла твёрдой походкой со сцены в толпу по доскам, положенным в зал через оркестр, держась левой рукой за грудь, шла среди толпы, теперь притихшей и уступающей ей дорогу, узким коридором к выходу. Толпа, завороженная смелостью женщины, шла за ней следом. Она вышла на улицу и ушла в белую мглу снежной метели...

Кто она? Для истории – фанатик известного класса.

Её поступок, нелепая романтика революции... Как назовете её поступок вы, господа? Но для меня она подлинная героиня наших жутких современных дней. Своим поступком женщина объявила протест тем, кто посмел силой лишить её семейного уюта сочельника. Она нашла в себе смелость ответить принижением на принижение. Она больно хлестнула по сознанию толпы, напомнив ей, как эта толпа ещё недавно под этот гимн жертвовала миллионами своих жизней, она напомнила толпе, как та ничтожна в своей серой массе, как она легко отказывается от своих кумиров, возносимых сегодня и затаптываемых в грязь завтра.

На другой день я уехал из города, не хотел узнавать, что сталось с ней, я боялся узнать о её смерти. Мне хотелось верить, что она будет жить. Таких женщин много. Они наши, нам, и только нам могут принадлежать их души и чувства. Скажите мне теперь, что делаем мы, чтобы завоевать эти души?

Вспомните войну. Вспомните, что несли нам женщины во время бойни. Неужели мы уже забыли, как они, измученные, вместе с нами облегчали наши физические страдания? Но и тогда мы от них требовали ещё чувств и ласк тела. Вспомните, как они покорно, понимая наши страдания, охотно отдавали нам лучшее своих душ и тепло тела. Делали это для нашего покоя, чтобы скрасить звериную, тупую жизнь. Мы принимали всё это как должное, уезжали, забывали, не задумывались, какие следы оставляли в их душах наши животные ласки... Дальше, мы создали революцию, в её крови утопили устои семьи, осквернили последние надежды на счастье. Разве не их присутствие среди нас в гражданской войне помогло нам многим остаться живыми? Кто, как не они, успокаивали наши звериные инстинкты в героическом ледяном отступлении через Сибирь? Ведь если бы они не пошли с нами, разве многиe из нас сидели бы сегодня здесь и разбирали, права ли русская женщина в своей настоящей жизни?

Разве можно забыть этих трагических героинь, когда они, будучи нашими жёнами, невестами, любовницами, вынуждены были торговать своим телом по всему миру, чтобы кормить оставленных на их руках детей, а порой для того, чтобы кормить отцов детей, беспомощных, искалеченных и больных?

Кто виноват, что мы не смогли для нашей женщины сохранить её родину, не смогли найти между собой общего языка для её покойной жизни, а позволили ей мотаться по свету за поисками ласк от чужих, требующих так мало от них, старающихся дать им покой, не взваливая на их хрупкие плечи планетарной психологии исканий путей для блага всего миpa?

Теперь мы обвиняем, когда видим, как наши женщины уходят от нас. Но женщины молчат, очень редко обвиняют нас, даже тогда, когда мы наносим непередаваемое страдание, они кутаются в романтику души и строят жизнь без слов, без иллюзий, несут свои ласки чужим, тем, кто, может быть, совсем не понимает их, но не мучит…

Нет, я никогда не обвиняю женщину в её ошибках. Я только горжусь, что рожден русской матерью, горжусь сознанием, что у меня могла быть такая же жена. Знаю одно, что наша женщина своими подвигами жизни в эти годы затмила собой подвиги всех прежних героинь, она вписала и продолжает вписывать своё имя на страницы своей героической истории. Ибо, ничего не требуя от нас в изгнании и даже на родине, она гордо несёт пламя любви и освещает им пути наших холодных эгоистичных душ. Она всегда идёт по тропам наивысшего сопротивления, по тропам, на которые её толкает суровая правда жизни, и мы сами виноваты, что у нас нет мужества остановить её опасный путь и, бережно взяв на руки, перенести её в тёплые, уютные углы родины к яркому пламени семейных очагов.

Hет, господа, мы сами виноваты, что не сумели устроить свою жизнь. Не смогли найти искренних слов, чтобы заставить чьи-нибудь лучистые глаза загореться для нас чувством радости и любви, а потому обвинять пути нашей женщины мы не можем и не смеем.

Говоривший неожиданно замолчал. Налил из бутылки в стакан вина и залпом выпил. Встал, в сваленной в кучу одежде нашёл своё пальто, оделся и вышел из фанзы…

В горной тайгe стояла тишина, и её нарушал далёкий лающий вой шакалов. По чистому небу плыла платиновая луна и освещала долину остуженным седым светом.

Снега торжественно искрились бриллиантовыми вспышками…

Павел Северный

1941 г.

***************************************************************************************

Об авторе рассказа

Павел Александрович Северный

Настоящая фамилия — фон Ольбрих.

Особенное явление в русской литературе XX века. Он ровесник мятежного века революций и войн, литератор и драматург, один из немногих эмигрантов, представителей русской культуры, который сумел вернуться на Родину и найти в себе силы творить и писать. В Китае он был одним из самых популярных русских авторов. А позднее, после выхода в свет романа «Сказание о старом Урале», стал членом Союза писателей России.

Судьба самого писателя может послужить темой исторического романа. Родился он осенью 1900 года в селении Верхний Уфалей в знатной немецкой дворянской семье. Окончил гимназию в Перми. Отец его, барон Александр фон Ольбрих, был знающим горным инженером, умелым управляющим, которого высоко ценили богатые уральские заводчики. В 16 лет Павел фон Ольбрих пошел добровольцем на фронт Первой мировой, чтобы доказать свою преданность русскому царю и Отечеству. Однако вскоре грянули революция и Гражданская война, перевернувшие его жизнь. Новую власть родители Павла приняли и были готовы к сотрудничеству с ней, ибо считали, что их опыт промышленников может помочь молодой Советской республике. Но, вероятно, большевики думали иначе, и семья отца была расстреляна.

Двадцатилетний Павел ушел с армией Колчака — это спасло ему жизнь. Плен у красных, бегство с уцелевшими колчаковцами, отступление из Екатеринбурга на восток, переход через неокрепший лед Байкала, тиф… Все это войдет позднее в его роман «Ледяной смех».

Павлу Северному удалось эмигрировать в Маньчжурию. Он жил в Харбине, участвовал в литературном журнале «Понедельник» при «Содружестве русских работников искусств» в Шанхае. Одно из первых литературных произведений — пьеса «Смерть императора Николая» — было издано в Харбине в 1922 году.

С 1933 года писатель обосновался в Шанхае, где преподавал в Фуданьском университете, активно занимался литературоведческой работой. Павел фон Ольбрих становится популярным в русском Китае писателем Павлом Северным: только во второй половине 1930-х у него вышло шесть книг. В 1936 году Шанхай встречал великого Шаляпина. Для эмигрантов из России Шаляпин олицетворял собою Родину. После концерта в самом большом в Шанхае зале — в кинотеатре «Гранд» Шаляпин встретился с представителями русской интеллигенции. В их числе был и Павел Северный. На память осталась коллективная фотография активистов эмигрантской колонии с Шаляпиным. Копию этой фотографии, стихотворение и статью писателя Северного, посвященные Шаляпину, а также копии статей и документов, связанных с именем С. С. Аксакова, Арсений Павлович подарил Уфимскому шаляпинскому центру и сотрудникам Мемориального дома-музея С. Т. Аксакова. C семьей композитора Сергея Аксакова семью Северных связывала долгая и крепкая дружба. Дети вместе учились в школе, семьи постоянно общались. Причем, несмотря на трудности, возникавшие в период возвращения в Советский Союз, они поддерживали друг друга, много работали и не теряли присутствия духа.

Бывал Павел Александрович и в Индии, где познакомился с Николаем Рерихом. Сохранилось два письма Рериха к Павлу Александровичу. Всего писем было семь, но перед возвращением на Родину письма от таких людей, как Рерих и Шаляпин, необходимо было уничтожить во избежание неприятностей с властями. И Павел Александрович порвал пять писем от Рериха и два или три от Шаляпина. Он рвал письма и плакал. Наконец, не выдержав, подозвал 14-летнего сына и сказал: «Больше не могу, порви и эти два!» Но сын ослушался отца и спрятал письма за пазуху под майку. Да так и провез через границу.

Круг шанхайских знакомств Павла Северного вызывает зависть: знаменитый шанхайский оперный бас Шушлин, певец А. Вертинский, художники М. Кичигин, А. Ярон, И. Герасимов, М. Домрачев, Н. Соколовский.

Однако всеми своими помыслами Павел Северный стремился в Россию. В 1954 году он с женой и сыном вернулся на Родину. Сначала жил в целинном совхозе, потом в Оренбурге, затем в Подольске. Постепенно начинают выходить его книги — всего 128.

Более 20 лет прожил П. А. Северный в Подольске, но тяжело заболел туберкулезом и умер 12 декабря 1981 года. Там и похоронен. В Подольске установлена мемориальная доска писателя.

Возвратившись в 1954 году в Советский Союз, Павел Северный сумел вывезти с собой довольно значительную коллекцию работ русских художников, живших в 1920-50-х гг. в Китае. Важную часть среди них составляют оригиналы обложек книг самого П.Северного. Часть картин из данной коллекции были утеряны, часть оказалась в частных собраниях. В 2016-2017 гг. более 20 работ разных художников были переданы сыном писателя Арсением Павловичем владельцу «Коллекции русского шанхайца» и теперь хранятся у него.