АНТИХРИСТИАНСКАЯ НАПРАВЛЕННОСТЬ ПУШКИНСКОЙ РЕЧИ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО. Иерей Георгий Селин. Часть первая.

«Цыганы шумною толпой…»

Начинаем торжественное производство поэта Пушкина во пророки. Какое великое событие! Каким восторгом горят глаза! Ещё бы! Никогда не было на Руси пророков, и вот является «божественный посланник» (Пушкин), а мы, его почитатели, принимая пророка во имя пророче (Мф. 10:41), мзду пророчу приемлем. Ну, а если кто лжепророка принимает во имя пророка? Тот, надо полагать, мзду лжепророка получит. Какая же мзда у лжепророка? Погубиши вся глаголящыя лжу (Пс. 5:7). В переводе Юнгерова: «Погубишь всех говорящих ложь».

Итак, начало речи, произнесённой Ф.М. Достоевским в собрании Общества любителей российской словесности в 1880 году: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое. Да, в появлении его заключается для всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое. Пушкин как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с петровской реформы, и появление его сильно способствует освещению темной дороги нашей новым направляющим светом. В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание».

Странно читать эти слова Федора Михайловича (далее Ф.М.). Их можно понять и принять только при условии разграничения двух обществ: допетровского и послепетровского, потому что для русского самосознания, уходящего корнями в Киевскую Русь, Пушкин началом быть никак не может. Видимо, Ф.М. относит себя к послепетровскому обществу, называя его нашим, а допетровское общество и его самосознание, надо думать, считает уже не существующим, раз поставляет Пушкина не в середину и не в другую какую-то часть пути, но в самое начало «правильного самосознания нашего». Причём, даёт поэту в руки факел к освещению «тёмной (!) дороги нашей новым (!) направляющим (!) светом.ⁱ В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание».

Полагаемое Достоевским начало «правильного самосознания нашего» в поэте Пушкине (далее П.) сродни тому началу, которое положил президент Российской Федерации в поздравлении телезрителей с очередным новым годом. Он поздравил их с 20-летием России. Поразительно! Как будто не было у России 1150-летней государственной истории: ни чистой юношеской поры Святой Руси, ни могучего роста в плечах в царские годы, ни трагического искушения коммунистической блудницею, но началась Россия 20-ть лет назад с распадом Советского Союза. Впрочем, стоит ли удивляться этому поздравлению президента РФ, если за 130 лет до него великий русский (точнее, российский) писатель произнёс то же самое: П. – начало «правильного самосознания нашего»? Получается, что не было в нашей истории ни Киевской, ни Владимирской, ни Московской Руси? Или Русь была, а вот правильного самосознания не имела? Да, говорит Достоевский, наше самосознание, если и было, то было неправильным, и только с П. началось его выправление. Гм… Не справедливее ли в таком случае назвать это «правильное» самосознание российским? И прямо сказать, что началось оно с отрицания русского?

Пушкин есть пророчество и указание… Чего и куда? Меня удивляет, почему мы не дочитываем фраз, изреченных нашими великими и гениальными? Например, о том, что Достоевский назвал Пушкина пророком, знают все, кто имеет какое-либо отношение к литературе, а вот вопросы, которые с неизбежностью должны возникнуть следом: чего пророк? кого пророк? что пророческого прорёк Пушкин? – эти, по сути, главные вопросы, раскрывающие смысл сказанного Достоевским, почему-то не возникают.

Достоевский (далее Д.): «В Алеко Пушкин уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем. Отыскал же он его, конечно, не у Байрона только». Вопрос: можно ли называть русским того, кто оторвался от русского народа? И что это за имя у «русского страдальца»? На каком языке говорил Алеко в цыганском таборе? Едва ли на русском. Я разумею, конечно, не вымышленного героя, не литературную маску, но действительного Алеко, буде такой когда-либо существовал. Попутно с возмущением замечу, что в отношениях с литературой всегда эта липкая двусмысленность возникает, что, перебирая маски, общаясь с масками, думая о масках, сам для себя незаметно можешь стать маской, если не будешь отгораживаться от вымышленного мира, в который читателя стремится погрузить писатель.

Итак, что касается народа, или языка, как по-церковнославянски именуется народ, то, как только Алеко перестал говорить в таборе на русском языке, так и утратил имя русского человека, вернее, остался русским лишь по происхождению. А что касается веры, то православным никак не может быть назван тот, кто оторвался от православия. Немыслимо написать: «оторванный от православия православный страдалец». Впрочем, Ф.М. так не пишет. Но читаем его дальше. «Тип этот верный и схвачен безошибочно, тип постоянный и надолго у нас, в нашей русской земле поселившийся».

Судя по этим словам, Ф.М. полагает, что типы отыскиваются писателями на земле. Если дело обстоит именно так, то чем тогда писатель, собирающий типы, отличается от натуралиста, собирающего бабочек? В чём заключается мастерство писателя? В том, чтобы поймать и описать редкий экземпляр? Но на такое определение своего ремесла никакой писатель не согласится. Да и нам, читателям, известно, что писатель это – творец. Всё увиденное и пережитое он обобщает и отливает в совершенные художественные формы. Можно ли было встретить в жизни людей, которыми наполнил свои произведения Гоголь? В том виде, как они описаны им, конечно, нет. Гениальность Гоголя как писателя заключается в художественном обобщении. Причём, гениальный писатель творит не из себя, а из вдохновения. Откуда же оно берётся? Оно посылается свыше, из «заоблачных духовных» сфер.

Греческое слово «типос» означает «образ, форма, тип, первообраз», а ещё – «отпечаток». Отпечаток чего? Если не обижать писателя и не превращать его в собирателя земных типов,ⁱⁱ то можно предположить, что он отпечатывает на своих героях некий первообраз, возможно, именно тот самый дух, который посылается писателю в так называемом вдохновении. Иными словами, писатель отображает в героях своих произведений образ, который был увиден его вдохновенным взором где-то в поднебесной выси.

В сказанных мною словах нет усмешки, ибо по-настоящему великий художественный образ сродни религиозному откровению. А образы, что созданы писателями помельче, можно назвать использованием открытого гениями художественного материала. Так же обстоят дела в науке. И в ней очень малая часть изобретений имеет исключительное значение, потому что открывается не силой учёного ума, но озарением свыше. Прочие научные достижения являются лишь разработкой эвристических тем.

И если, продолжим наши размышления, это так, если печать на небе, а отпечаток на земле, то уже не важно, из какого общественного слоя взят герой: дворянского, разночинского, крестьянского… Не важен также и народ: русский, немецкий, английский… Не важно даже историческое время, описываемое в книге, поскольку все эти мелочи имеют лишь земное преходящее значение. Что же тогда важно? Важна та духовная печать, оттиск которой несут на себе литературные герои. Какого же духа отпечаток мы видим в «русском скитальце» Алеко? Отпечаток духа, оторвавшегося от своей среды. Переведя мысль Ф.М. из плоскости земной в идеальную, можно с некоторой долей приближения сказать, что Пушкиным был отыскан и верно схвачен первообраз скитающегося духа. Вернее же сказать, воображение писателя П. было схвачено и увлечено этим духом, который, мало сказать, «постоянный», он – вечный. А что касается долгосрочного поселения его в «нашей русской земле», то здесь Ф.М. оказался прозорливцем. Но читаем его дальше.

Д.: «Эти русские (опять употребляется это спорное в приложении к оторванным от русского народа скитальцам слово. – Г.С.) бездомные скитальцы продолжают и до сих пор свое скитальчество, и еще долго, кажется, не исчезнут (они никогда не исчезнут, потому что вечны. – Г.С.). И если они не ходят уже в наше время в цыганские таборы искать у цыган в их диком своеобразном быте своих мiровых идеалов (почему же не русских идеалов, если они русские люди, почему мiровых? – Г.С.) и успокоения на лоне природы от сбивчивой и нелепой жизни нашего русского - интеллигентного общества, то все равно ударяются в социализм, которого еще не было при Алеко, ходят с новою верой на другую ниву и работают на ней ревностно, веруя, как и Алеко, что достигнут в своем фантастическом делании целей своих и счастья не только для себя самого, но и всемирного. Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемiрное счастие, чтоб успокоиться (почему же ему не хочется покоя со святыми, почему нужно непременно во «всемiрном счастии» успокоиться? ⁱⁱⁱ – Г.С.): дешевле он не примирится, - конечно, пока дело только в теории».

Речь идёт об Алеко. Ну, а если не прятаться за литературные маски? Если отбросить обе крайности в рассуждении о природе творчества, а именно ту, что писатель есть коллекционер земных типов, и ту, что он что-то вроде безвольного медиума или записывающего орудия? Если поставить писателя посредине между самостоятельностью и вдохновенностью, что выйдет? А то и выйдет, что не Алеко мы должны будем назвать теоретиком социализма, но поэта Пушкина.

«Здрасьте вам. Приехали», — слышу я читательские возгласы. — Дальше ехать некуда. Вылазь».

Не спешите с восклицаниями, дорогие, потому что социалистом мы всё-таки называем не самого Пушкина, но поэта Пушкина, подчинившего своё воображение духу. Бездомному, скитающемуся, пытающемуся без Бога свой мiр создать духу. Этот дух и есть главный теоретик и практик социалистического строительства. А поэт П. им увлёкся и попал под его дурное влияние, т.е. вдохновение. Но это ещё не всё. Раз Ф.М. считает П. своим пророком, значит, и сам он под очарованием того же духа пребывает. Стремление к всемирному счастию, увиденное Ф.М. в Алеко, потому и увидено им, что самому ему принадлежит. Можно даже сказать, что всемирное счастие нужно писателю Ф.М. более, чем Алеко, и на том, что дешевле его, т.е. всемирного счастья, Ф.М. «не примирится, – конечно, пока дело только в теории».

Впрочем, и в теории построения социализма не обошлось без женщины. Алеко прельщён черноокой Земфирой. «Понятно, женщина, «дикая женщина», по выражению одного поэта, всего скорее могла подать ему надежду на исход тоски его, и он с легкомысленною, но страстною верой бросается к Земфире», — пишет далее Ф.М., только мысли в голову Алеко влагает при этом неподходящие: «Вот, дескать, где исход мой, вот где может быть мое счастье, здесь, на лоне природы, далеко от света, здесь, у людей, у которых нет цивилизации и законов!» Разве с такими мыслями бросаются к женщинам? Разве к чернооким прибегают как к политическому убежищу? Впрочем, читаем дальше.

Д.: «Это все тот же русский человек (т.е. и социалист, и Алеко? – Г.С.), только в разное время явившийся. Человек этот, повторяю, зародился как раз в начале второго столетия после великой петровской реформы, в нашем интеллигентном обществе, оторванном от народа, от народной силы». Опять прежнее недоумение возникает: если он оторван от народа, то по какому праву он называется русским? Он — безродный интернационал, он лишён корней, он оторван от русского народа так, как француз от французского, немец от немецкого, англичанин от английского…

Д.: «Алеко, конечно, еще не умеет правильно высказать тоски своей: у него все это как-то еще отвлеченно, у него лишь тоска по природе, жалоба на светское общество, мировые стремления, плач о потерянной где-то и кем-то правде, которую он никак отыскать не может. Тут есть немножко Жан-Жака Руссо. В чем эта правда, где и в чем она могла бы явиться, и когда именно она потеряна, конечно, он и сам не скажет, но страдает он искренно. Фантастический и нетерпеливый человек жаждет спасения пока лишь преимущественно от явлений внешних; да так и быть должно: «правда, дескать, где-то вне его, может быть где-то в других землях, европейских, например, с их твердым историческим строем, с их установившеюся общественною и гражданскою жизнью». И никогда-то он не поймет, что правда прежде всего внутри его самого (обратим особое внимание на эти слова Ф.М. – Г.С.), да и как понять ему это: он ведь в своей земле сам не свой, он уже целым веком отучен от труда, не имеет культуры, рос как институтка в закрытых стенах, обязанности исполнял странные и безотчетные по мере принадлежности к тому или другому из четырнадцати классов, на которые разделено образованное русское общество. Он пока всего только оторванная, носящаяся по воздуху былинка. И он это чувствует и этим страдает, и часто так мучительно!» Что ж, посочувствуем вымышленному страдальцу вымышленным сочувствием.

Д.: «И что же оказывается: при первом столкновении своем с условиями этой дикой природы он не выдерживает и обагряет свои руки кровью. Не только для мировой гармонии, но даже и для цыган не пригодился несчастный мечтатель, и они выгоняют его - без отмщения, без злобы, величаво и простодушно. «Оставь нас, гордый человек; / Мы дики, нет у нас законов, / Мы не терзаем, не казним». Так вот где причина и тоски, и жалоб, и мiровых стремлений, и плача о потерянной правде. Так вот что бросило Алеко на краткое время к ногам черноокой. Так вот где собака зарыта. Гордость! Она не даёт покоя этой оторванной от земли, носящейся по воздуху былинке.

Д.: «Все это, конечно, фантастично, но «гордый-то человек» реален и метко схвачен. В первый раз схвачен он у нас Пушкиным, и это надо запомнить. Именно, именно чуть не по нем, и он злобно растерзает и казнит за свою обиду, или, что даже удобнее, вспомнив о принадлежности своей к одному из четырнадцати классов, сам возопиет, может быть (ибо случалось и это), к закону терзающему и казнящему, и призовет его, только бы отомщена была личная обида его». Точно: «Оставь нас, гордый человек; /.../ Ты для себя лишь хочешь воли». Д.: «Нет, эта гениальная поэма не подражание! Тут уже подсказывается русское решение вопроса, «проклятого вопроса»,^iv по народной вере и правде: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве», вот это решение по народной правде и народному разуму».

В отличие от Ф.М. я такой подсказки в решении «проклятого вопроса» в поэме «Цыгане» не нахожу. Ни о смирении, ни об обращении к народной вере в ней нет ни слова. «Но счастья нет и между вами, / Природы бедные сыны! /…/ И всюду страсти роковые, / И от судеб защиты нет». Вот и весь вывод поэмы «Цыгане». Похоже, Федору Михайловичу очень хотелось увидеть им самим сделанные выводы из поэмы о 1) смирении и 2) народной правде. Он их увидел и подсказал читателю. На этих подсказанных выводах он и будет строить свою речь и своё пророчество о пророке Пушкине.

Кабинет Евгения Онегина как колыбель Великой Октябрьской Революции (ВОР)

Д.: «Это решение вопроса в поэме Пушкина уже сильно подсказано. Еще яснее выражено оно в «Евгении Онегине» (мы видим, как мнимое решение «проклятого вопроса» уже провозглашается ясным. – Г.С.), поэме уже не фантастической, но осязательно реальной, в которой воплощена настоящая русская жизнь (русская ли? нет, не русская, но российская жизнь. С таким определением описанной П. жизни я ещё соглашусь, но что в «Евгении Онегине» изображена русская жизнь – решительно не согласен. – Г.С.) с такою творческою силой и с такою законченностию, какой и не бывало до Пушкина, да и после его, пожалуй. Онегин приезжает из Петербурга, — непременно из Петербурга, это несомненно необходимо было в поэме, и Пушкин не мог упустить такой крупной реальной черты в биографии своего героя (заметим также, что туда, откуда приехал Евгений, уедет в итоге Татьяна. – Г.С.). Повторяю опять, это тот же Алеко… (иначе и быть не могло, потому что Алеко и Евгений суть образы одного первообраза. – Г.С.)».

Д.: «В глуши, в сердце своей родины, он, конечно, не у себя, он не дома. Он не знает, что ему тут делать, и чувствует себя как бы у себя же в гостях. Впоследствии, когда он скитается в тоске по родной земле и по землям иностранным, он, как человек бесспорно умный и бесспорно искренний, еще более чувствует себя и у чужих себе самому чужим. Правда, и он любит родную землю, но ей не доверяет. Конечно, слыхал и об родных идеалах, но им не верит. Верит лишь в полную невозможность какой бы то ни было работы на родной ниве, а на верующих в эту возможность, - и тогда, как и теперь, немногих, - смотрит с грустною насмешкой. Ленского он убил просто от хандры, почем знать, может быть от хандры по мировому идеалу (а может, всё гораздо проще: убил от гордости? – Г.С.), - это слишком по-нашему, это вероятно. Не такова Татьяна: это тип твердый, стоящий твердо на своей почве. Она глубже Онегина и, конечно, умнее его. Она уже одним благородным инстинктом своим предчувствует, где и в чем правда, что и выразилось в финале поэмы. Может быть, Пушкин даже лучше бы сделал, если бы назвал свою поэму именем Татьяны, а не Онегина, ибо бесспорно она главная героиня поэмы».

Если бы П. назвал поэму именем Татьяны, тогда, быть может, и я поверил бы в «подсказку» решения в ней «проклятого вопроса» по-русски, которую так хочет видеть в пушкинском творчестве Ф.М., а именно: «Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве», вот это решение по народной правде и народному разуму. «Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой, и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя - и станешь свободен, как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь, наконец, народ свой и святую правду его. Не у цыган и нигде мировая гармония, если ты первый сам ее недостоин, злобен и горд, и требуешь жизни даром, даже и не предполагая, что за нее надобно заплатить». Кому заплатить? Разумеется, Христу. Странно, что этого слова не дописал Ф.М. Но, может, потому и не дописал, что оно само собой разумеется?^v Но Пушкин не назвал роман «Татьяна Ларина», и подсказки «смирись», усердно подсказываемой Достоевским, не мог дать своим читателям уже потому, что она не отвечала духу, увлекшему душу поэта. Десятая, или декабристская глава «Евгения Онегина», а также глава онегинских путешествий перечёркивают все старания Ф.М. убедить меня в существовании несуществующей подсказки.

Скажу более, Пушкину, чтобы сказать читателю «смирись», чтобы жизненно выстрадать, а не умом только понять суть смирения, надо было, как Д., побывать на каторге, а не в творческой командировке в Михайловском. Впрочем, пример писателя Достоевского здесь не вполне уместен и не столько потому, что образы смирения скорее дадут нам Жития святых, нежели биография Ф.М., сколько потому, что самим Федором Михайловичем, как мы это увидим дальше, истина о смирении была выстрадана не до конца, не до чистоты обжигаемого в огненной печи золота. И думается мне, что для выжигания, выскабливания, вытравливания, простите, я увлёкся, – для пленения в послушание Христу (2 Кор. 10:5) горделивых устремлений, наполнивших верх российского общества и распространявшихся во всем народе усилиями писателей и поэтов, нужна была уже не царская каторга, но советский концлагерь. И даже не советский концлагерь, но советский крах.

Но что Татьяна? Она ведь тоже, как и Онегин, происходила из верхнего слоя общества. Что же она? Д.: «Это положительный тип, а не отрицательный, это тип положительной красоты, это апофеоза русской женщины, и ей предназначил поэт высказать мысль поэмы в знаменитой сцене последней встречи Татьяны с Онегиным. Можно даже сказать, что такой красоты положительный тип русской женщины почти уже и не повторялся в нашей художественной литературе – кроме разве образа Лизы в «Дворянском гнезде» Тургенева. Но манера глядеть свысока сделала то, что Онегин совсем даже не узнал Татьяну, когда встретил ее в первый раз в глуши (дело не «в глуши», а в том, что гордость, как все другие страсти, ослепляет ум, а Божий дар смирения просветляет его. – Г.С.), в скромном образе чистой, невинной девушки, так оробевшей пред ним с первого разу. Он не сумел отличить в бедной девочке законченности и совершенства и действительно, может быть, принял ее за «нравственный эмбрион». Это она-то эмбрион, это после письма-то ее к Онегину! Если есть кто нравственный эмбрион в поэме, так это, конечно, он сам, Онегин, и это бесспорно. Да и совсем не мог он узнать ее: разве он знает душу человеческую? Это отвлеченный человек, это беспокойный мечтатель во всю его жизнь. Не узнал он ее и потом в Петербурге, в образе знатной дамы, когда, по его же словам в письме к Татьяне, «постигал душой все ее совершенства». Но это только слова: она прошла в его жизни мимо него не узнанная и не оцененная им; в том и трагедия их романа. О, если бы тогда, в деревне, при первой встрече с нею, прибыл туда же из Англии Чайльд-Гарольд или даже, как-нибудь, сам лорд Байрон и, заметив ее робкую, скромную прелесть, указал бы ему на нее, - о, Онегин тотчас же был бы поражен и удивлен, ибо в этих мировых страдальцах так много подчас лакейства духовного! (Великолепно сказано, но мы уточним, откуда берётся духовное лакейство «в этих мiровых страдальцах» – от чужого ума вместо своего.^vi – Г.С.). Но этого не случилось, и искатель мировой гармонии, прочтя ей проповедь и поступив все-таки очень честно, отправился с мировою тоской своею и с пролитою в глупенькой злости кровью на руках своих скитаться по родине, не примечая ее, и, кипя здоровьем и силою, восклицать с проклятиями: «Я молод, жизнь во мне крепка, / Чего мне ждать, тоска, тоска!» Это поняла Татьяна. В бессмертных строфах романа поэт изобразил ее посетившею дом этого столь чудного и загадочного еще для нее человека. Я уже не говорю о художественности, недосягаемой красоте и глубине этих строф».

Перед нами признание, выдающее книжную душу Достоевского. Назвав строфы бессмертными, он вдобавок сообщает им недосягаемую красоту и глубину. О чём же строфы? О посещении Татьяной барского дома Онегиных. Пустой и пыльный дом с нежилыми комнатами, озарёнными под конец Таниных гостин лунным светом... Если хотите, перечитывайте эти строфы без меня, уважаемый читатель. Я их цитировать не буду. И что в них особенного? Разве что мастерское описание. Но у П. все описания мастерские. Странно, что из связанных с Татьяной художественных сцен, Ф.М. предпочёл изображениям природы изображение безжизненного дома.

Бессмертными строфами романа вместо сцен знакомства Татьяны с онегинским домом я бы назвал сцены прощания с родиной: «Простите, мирные долины, / И вы, знакомых гор вершины, / И вы, знакомые леса; / Прости небесная краса, / Прости, весёлая природа; / Меняю милый, тихий свет^vii / На шум блистательных сует... / Прости ж и ты, моя свобода! / Куда, зачем стремлюся я? / Что мне сулит судьба моя?» В этой прощальной песне уже слышен плач «последнего поэта деревни» в его «Сорокоусте». В ней слышен плач всего русского крестьянства в год «великого перелома» (1929) его жизни. Этот плач до конца выплачут советские писатели-«деревенщики» в их поэзии и прозе. А сейчас так плакать некому, потому что связанной с народом творческой интеллигенции уже нет, да и самого народа, кровно связанного с землей, похоже, тоже нет. Вот мы и приехали. И плакать некому, и плакать не о чем.

Кабинет, где Татьяна будет постигать онегинскую душу, читая собранные им книги, не представляет собой ничего особенного. «И стол с померкшею лампадой, / И груда книг, и под окном / Кровать, покрытая ковром...». Однако ж, отличительная особенность онегинского кабинета в том и состоит, что он мог бы находиться в любой части мира без особых изменений. В Петербурге и в Париже, в Лондоне и в Гамбурге он был бы у Онегина почти таким же. Этот кабинет не связан с внешним миром, поскольку существует в самом себе.^viii И неужели в этом замкнутом мирке Д. оставлял надежду Евгению, Алеко, и всем социалистам-дворянам отыскать правду, когда назидательно говорил им всем и каждому: «Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой, и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою»? Всё, что говорит здесь Ф.М. так и в то же время не так. Потому что трудиться над собой, конечно, надо, но гораздо важнее, чтобы благодать Божия трудилась над человеком. Благодатию Божиею есмь то, что есмь (1 Кор. 15:10), — говорит апостол Павел о причинах своего чудесного превращения из гонителя церкви в её первоверховного апостола. Благодать же подаётся в таинствах церковных.

Д.: «Не вне тебя правда, а в тебе самом». Неправда, правда — в Церкви, которая есть столп и утверждение истины (1 Тим. 3:15). Пойди в церковь, брось, наконец, эту бесконечную возню с самим собой и со своими книгами, и там, с помощью Божией, овладеешь своей душой и узришь правду. Проси помощи у Христа в своём исправлении. Проси не перед лампадой,^ix стоящей на письменном столе, но перед церковной лампадой, горящей у иконы. Ничего этого Ф.М. не говорит, но будем надеяться, что подразумевает, когда говорит о некой «народной правде»: «Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве, вот это решение по народной правде и народному разуму». Чего-чего, а правды о себе самом да и любой другой правды в собственном кабинете Онегин не отыскал бы никогда. Зато Татьяна её отыскала. «Уж не пародия ли он?» Точно, Онегин это – пародия, или в буквальном переводе с греческого: «песня наоборот». Ум наоборот, душа наоборот, жизнь наоборот, всё наоборот. Кого же пародирует, кого перепевает Онегин?

Д.: «О, если бы тогда, в деревне, при первой встрече с нею, прибыл туда же из Англии Чайльд-Гарольд или даже, как-нибудь, сам лорд Байрон и, заметив ее робкую, скромную прелесть, указал бы ему на нее, - о, Онегин тотчас же был бы поражен и удивлен, ибо в этих мировых страдальцах так много подчас лакейства духовного!» Онегин перепевает Байрона? Нет, он всего лишь подпевает ему. Онегин, как прилежный ученик, робкими перстами пытается повторить сыгранное до него. А вот товарищи из Англии, «Чайльд-Гарольд или даже, как-нибудь, сам лорд Байрон», те уже со знанием дела пародируют, т.е. перепевают наоборот. Кого же? Обезьяной Бога назван диавол. Оторванный от Бога, не имеющий самостоятельной творческой силы, он способен только к подражанию, паразитизму и производству масок. Солнце, свет, тьма, лампада, разум и другие образы суть только словесные пародии, если понимаются иначе, чем их понимает Церковь.

Но как Татьяне удалось разгадать Онегина? И опять мы вынуждены уточнить, что при рассмотрении литературных произведений речь должна идти не о героях, но о литературных масках автора, и задать этот вопрос в ином виде: как маске по имени «Татьяна» удалось разгадать маску по имени «Онегин»? И в таком виде поставленный вопрос в самом себе заключает ответ: так захотел создатель масок.

Д.: «И как прежде Алеко к Земфире, так и он устремляется к Татьяне, ища в новой причудливой фантазии всех своих разрешений. (Когда фантазия устремляется к фантазии, что получается? Фантазия в квадрате? – Г.С.). Да разве этого не видит в нем Татьяна, да разве она не разглядела его уже давно? Ведь она твердо знает, что он в сущности любит только свою новую фантазию, а не ее, смиренную, как и прежде, Татьяну! Она знает, что он принимает ее за что-то другое, а не за то, что она есть, что не ее даже он и любит, что, может быть, он и никого не любит, да и не способен даже кого-нибудь любить, несмотря на то, что так мучительно страдает! Любит фантазию, да ведь он и сам фантазия. Ведь если она пойдет за ним, то он завтра же разочаруется и взглянет на свое увлечение насмешливо. У него никакой почвы, это былинка, носимая ветром. Не такова она вовсе: у ней и в отчаянии и в страдальческом сознании, что погибла ее жизнь, все-таки есть нечто твердое и незыблемое, на что опирается ее душа. Это ее воспоминания детства, воспоминания родины, деревенской глуши, в которой началась ее смиренная, чистая жизнь, - это «крест и тень ветвей над могилой ее бедной няни». О, эти воспоминания и прежние образы ей теперь всего драгоценнее, эти образы одни только и остались ей, но они-то и спасают ее душу от окончательного отчаяния. И этого не мало, нет, тут уже многое, потому что тут целое основание, тут нечто незыблемое и неразрушимое. Тут соприкосновение с родиной, с родным народом, с его святынею. А у него что есть, и кто он такой? Не идти же ей за ним из сострадания, чтобы только потешить его, чтобы хоть на время из бесконечной любовной жалости подарить ему призрак счастья, твердо зная наперед, что он завтра же посмотрит на это счастье свое насмешливо. Нет, есть глубокие и твердые души, которые не могут сознательно отдать святыню свою на позор, хотя бы и из бесконечного сострадания. Нет, Татьяна не могла пойти за Онегиным».

Итак, в противовес Онегину, типу бесспорно отрицательному, типу мятежного скитальца, П. создаёт образ верности и правды в лице Татьяны. В ней поэт выражает «нечто твердое и незыблемое», на что может опереться душа читателя, а именно, связь «с родиной, с родным народом, с его святынею». Но вглядимся в это лицо и увидим, что оно – личина. О, ужас, читатель! Татьяна – маска, созданная тем же мастером, что и маска Онегин.

Маски-шоу пророка Пушкина

Д.: «Итак, в «Онегине», в этой бессмертной и недосягаемой поэме своей, Пушкин явился великим народным писателем (надо всё же уточнить, что П. в «Онегине» явился великим народным писателем «верхнего» народа; смотри следующее предложение Д., – Г.С.), как до него никогда и никто. Он разом, самым метким, самым прозорливым образом отметил самую глубь нашей сути, нашего верхнего над народом стоящего общества. Отметив тип русского скитальца, скитальца до наших дней и в наши дни, первый угадав его гениальным чутьем своим, с историческою судьбой его и с огромным значением его и в нашей грядущей судьбе, рядом с ним поставив тип положительной и бесспорной красоты в лице русской женщины».

Что ж, давайте и мы попробуем помыслить типами, т.е. образами, масками, фантазиями, сюжетами и прочими «откровениями» литературы. Давайте поговорим, как предлагает святитель Григорий Богослов, «о пустом с пустословами».^x Давайте, предположим, что П. не только для Д., но и для нас, воцерковлённых христиан, пророк, с тем чтобы поговорить о возможных «откровениях», которые П. в «дали» своего романа «сквозь магический кристалл /.../ различал».^xi Ведь отметил же П., «самым прозорливым образом самую глубь нашей сути». Под «нашей сутью» нужно, конечно, понимать суть «нашего верхнего над народом стоящего общества», т.е. голову народного тела. Впрочем, это и есть «наша суть», поскольку куда ведёт голова, туда идут и ноги.

­

Мы отстоим от времени провозглашения П. пророком на 135 лет и от времени написания романа на 185 лет. Должны же мы видеть, что пророческого изрёк П.? Что из предреченного им сбылось, а что не сбылось? И уже из этого заключить: лживый он пророк или истинный, ибо во все времена так только о пророках и судили, правду они говорят или нет, можно им верить или нельзя. Итак, тип «русского скитальца» схвачен Пушкиным гениально.^xii Только для нас, пытающихся пророчески широко – достойно «пророка» Пушкина – взглянуть на его поэму, это тип не просто «русского скитальца», но оторвавшегося от Бога гордого духа, живущего придуманной жизнью. Так же и с Татьяной. Если верно, что Татьяна – «тип положительной и бесспорной красоты», то для нас, церковных людей, она – прежде всего образ живущей по Божьим заповедям добродетели. «Татьяна не могла пойти за Онегиным», - пишет Достоевский. Да, Татьяна не пошла за Онегиным, зато её «дочери» пошли за Печориным и Лаврецким. Чтобы убедиться в этом, давайте посмотрим на судьбы онегинских подражателей, названных не нами, но самим Д.: «Алеко и Онегин породили потом множество подобных себе в нашей художественной литературе. За ними выступили Печорины, Чичиковы, Рудины и Лаврецкие, Болконские (в «Войне и мире» Льва Толстого) и множество других, уже появлением своим засвидетельствовавшие о правде первоначально данной мысли Пушкиным». (Дневник писателя за 1880 год, где помещена Пушкинская речь). За Печориным пошла Бела, пошли бы также и Мери, и Вера. За Рудиным готова была идти Наталья. За Лаврецким пошла уже было Лиза, но появление «умершей» жены Лаврецкого сорвало женитьбу. За Болконским пошла бы Наташа Ростова, если бы не препятствия со стороны его отца. За Чичиковым? Это порождение гоголевского ума Д. тоже включает в число продолжателей онегинского дела, но, как мне кажется, напрасно, потому что, если Печорин, Рудин, Лаврецкий, Болконский ещё могут быть помещены в пределах одной эстетической системы, то Чичиков среди них, словно пришелец из другой галактики. Так правда ли, что Татьяна не пошла за Онегиным? По внешности правда, а по сути нет, потому что дочери (убираем кавычки) Татьяны, родившись и выросши в Петербурге, устремились за новыми «песнями наоборот», т.е. перечисленными выше литературными героями, всё более забывая свою связь с «родиной, с родным народом, с его святынею», забывая как раз то, что Ф.М. называет «незыблемым и нерушимым»? Что же предугадал П.? Что предрёк? Ничего.

«Но, позвольте, — возразит читатель, — о дочерях Татьяны в романе нет ни слова. Почему же вы решили, что какие-то онегинские подражатели увели за собой каких-то её дочек?» Повторяю, мы рассматриваем Онегина и Татьяну не как литературные персонажи, но как предельно широкие образы, названные этими именами. И при таком их рассмотрении мы видим, что «Татьяна», т.е. жизнь по народной правде пошла-таки за «Онегиным», т.е. за пустой фантазией. Мы это видим не только на примере названных Д. персонажей, мы это видим в последующей российской истории, когда праведная жизнь по Христовым заповедям была соблазнена безбожными мечтателями в 1917 году, или, говоря языком Д., обманутая «красота» пошла за «скитальцем» строить выдуманный им мир. Итак, рассматривая роман «Евгений Онегин» с точки зрения взаимоотношений его главных героев, мы ничего пророческого в нём не находим, как бы ни старался нас убедить в обратном Достоевский. Пушкин написал одно, а в жизни вышло совершенно другое: Татьяна за Онегиным пошла.

«Татьяна не могла пойти за Онегиным», — пишет Достоевский. Но Татьяна не потому не пошла за Онегиным, что, поняв его пародийную природу, разочаровалась в нём – а именно эту причину представляет нам Д. как главную причину Татьяниного отказа. Нет, Татьяна, не переставая любить Онегина, не пошла за ним, так сказать, телом, будучи верна мужу (без разницы какому, потому что: «все были жребии равны»^xiii), душою же она пребывала с Онегиным. Об этом говорит её признанье: «Я вас люблю, к чему лукавить…». Татьяна не пошла за Онегиным как жена, но сердцем пребывала с ним, потому что любила его. Достоевский прав, если судить по внешности, но если брать в рассмотрение существо вопроса, то его слова: «Не такова она вовсе: у ней и в отчаянии и в страдальческом сознании, что погибла ее жизнь, все-таки есть нечто твердое и незыблемое, на что опирается ее душа. Это ее воспоминания детства, воспоминания родины, деревенской глуши, в которой началась ее смиренная, чистая жизнь, - это «крест и тень ветвей над могилой ее бедной няни». О, эти воспоминания и прежние образы ей теперь всего драгоценнее, эти образы одни только и остались ей, но они-то и спасают ее душу от окончательного отчаяния. И этого не мало, нет, тут уже многое, потому что тут целое основание, тут нечто незыблемое и неразрушимое. Тут соприкосновение с родиной, с родным народом, с его святынею. А у него что есть, и кто он такой? Не идти же ей за ним из сострадания, чтобы только потешить его, чтобы хоть на время из бесконечной любовной жалости подарить ему призрак счастья, твердо зная наперед, что он завтра же посмотрит на это счастье свое насмешливо. Нет, есть глубокие и твердые души, которые не могут сознательно отдать святыню свою на позор, хотя бы и из бесконечного сострадания. Нет, Татьяна не могла пойти за Онегиным», – так вот, эти слова Достоевского к отказу Татьяны следовать за Онегиным не относятся. Вовсе не эта, названная Д. святыня, не позволяет великосветской столичной жительнице ответить «да» любимому человеку. Доброе имя супруга и собственная женская честь – вот что теперь дороже всего для неё, дороже и детских воспоминаний, и соприкосновений с родиной. Зачем же Д. приписывает Татьяне мысли, которых у неё нет, как будто не читал её последнего объяснения с Онегиным?

Чтобы ещё раз убедиться в неправоте Д., предлагаю его слова «Татьяна не могла пойти за Онегиным» рассмотреть, так сказать, с церковной колокольни. Татьяна полюбила Онегина ещё не зная, что он пародия. Так? Но когда она это узнала, и когда поняла, что он любит не её, но «фантазию, да ведь он и сам фантазия. Ведь если она пойдет за ним, то он завтра же разочаруется и взглянет на свое увлечение насмешливо. У него никакой почвы, это былинка, носимая ветром», то почему Татьяна продолжала любить «былинку»? Почему умная женщина любила пересмешника? О чём-то же это говорит? О чём? Не о родстве ли душ Татьяны и Евгения?

Чувство любви недоступно пониманию, и если действительно любят, то даже не знают, за что и почему. Любят при изъянах и пороках. Любят в ущерб себе. Любят себе на беду. Но объяснение у любви всё-таки есть: любят всегда – своё. Так и у П., Татьяна не могла не любить Онегина, потому что они – духовная родня между собой, они оба как бы оттиски единой духовной печати. Сердце Татьяны изначально принадлежало тому первообразу, который отразился в образе Евгения. Или лучше сказать, поэту П. потому было «доверено» создание «положительного» образа Татьяны тем отрицательным первообразом, который отразился в Евгении, чтобы ввести читателя в заблуждение, даже такого как Достоевский, не разглядевшего, что маска «Татьяна» и маска «Евгений» это уроки одного насмешливого учителя.

Пишу и думаю: что я пишу? Какая Татьяна? Какая любовь? Какой Татьянин муж? Ведь ничего этого никогда не было. Всё придумано, всё насквозь лживо. А в этой лжи я хочу какую-то правду увидеть? Бред. Однако и это слово не годится, чтобы охарактеризовать состояние, в которое ввергает читателя светская художественная литература. В бреду смысла нет, а в «Евгении Онегине» и в речах Д. смысл есть, но вот вопрос: полезен ли он моей душе? Что бы этакое придумать, чтобы отгородить себя от выдуманных писателями миров и не пачкаться ими? Может, на каждое слово ставить кавычки, чтобы дальше кавычек ложь не распространялась? «Татьяна» «полюбила» «Онегина» и «не могла пойти за ним»...

Но если не во взаимоотношениях Татьяны и Онегина, то, может, в постановке правильного диагноза больному российскому обществу заключалось пророческое служение П., как об этом говорит Д.? «Пушкин первый своим глубоко прозорливым и гениальным умом и чисто русским сердцем своим отыскал и отметил главнейшее и болезненное явление нашего интеллигентного, исторически оторванного от почвы общества, возвысившегося над народом». Отметить-то болезнь П. отметил, но прав ли Д., называя такие отметки пророчествами? Нет, не прав, потому что лицемером, а не пророком называет Христос всякого, кто, указывая на чужие изъяны, не прилагает труда к своему собственному исправлению. Лицемер! вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего (Мф. 7:5). Достоевский мог бы сказать и говорит, что, отыскав болезнь, П. также указал на способ её лечения, и тем самым доказал, что его дела не расходятся с Евангелием.

Д.: «Его искусному диагнозу мы обязаны обозначением и распознанием болезни нашей, и он же, он первый, дал и утешение: ибо он же дал и великую надежду, что болезнь эта не смертельна и что русское общество может быть излечено, может вновь обновиться и воскреснуть, если присоединится к правде народной, ибо 2) Он первый (именно первый, а до него никто) дал нам художественные типы красоты русской, вышедшей прямо из духа русского, обретавшейся в народной правде, в почве нашей, и им в ней отысканные».Однако «типы красоты русской» так и остались художественными образами, носящими имена Татьяны, Лизы, Наташи, а вот последователей Онегина и продолжателей его дела (не в литературе только, но в самой жизни, что гораздо важнее) после романа «Евгений Онегин» расплодилось в российском обществе великое множество. Сам же Д. их нам, напомним, и перечисляет: «Алеко и Онегин породили потом множество подобных себе в нашей художественной литературе. За ними выступили Печорины, Чичиковы, Рудины и Лаврецкие, Болконские (в «Войне и мире» Льва Толстого) и множество других, уже появлением своим засвидетельствовавшие о правде первоначально данной мысли Пушкиным». Так разве пресёк в России онегинскую болезнь поэт П.? Разве не распространил он её своим романом ещё более? И здесь уместно будет привести слова В.М. Острецова: «Из масонских же лож пришла и идея о больном обществе, которое нужно лечить. Вылечить его от всех пороков должны были философия и искусство. С одной стороны, с помощью прекрасного, а, с другой, с помощью показа пороков, от которых человек должен содрогнуться, с отвращением отвернуться и сказать: больше так не буду. На самом деле, дело обстояло прямо обратным образом: изображение пороков в литературе служило к утверждению их в еще большей степени в сознании людей, читателей, и для социальной психологии это абсолютный факт. Обличение порока, показ его без одежд всегда есть соблазн, включающий мощный механизм приражения помыслов, примеривания на себя и совершения греха в своем сердце. Эта художественная литература, признанная по своему социальному долгу заместить религиозную потребность человека и дать ему свои, мирские, безбожные образцы поведения, – в которых Евангельскому учению просто не было места, или, по крайней мере, оно допускалось лишь в качестве литературного украшения, – делала читателей по видимости умней, чувствительней, но духовней и добрее – никогда. Порок множился».

И, наконец, о смирении как о решении «проклятого вопроса» по-русски, которые (и смирение, и решение) так хочет видеть Д. в творчестве Пушкина. Есть ли они там? Давайте посмотрим на факты, а не на горы книг, написанных о Пушкине. Что мы видим в нашей недавней, творимой вместе с поэтом Пушкиным, истории? Превознесённую до небес гордость: самый передовой общественный строй, построенный самым великим советским народом, самого первого космонавта на земле и самые крупные в мире ГЭС… Мы видим вместо: егда зван будеши, шед сяди на последнем месте (Лк. 14:9), фарисейское желание сесть на виду всего мира. Выходит, что Божественной мудростью, предупреждающей о том, что всяк возносяйся смирится, и смиряйся вознесется (Лк. 14:11) «пророк» П. своему народу шибко не докучал.^xiv

Fare thee well, Александр Сергеевич

Итак, разобрав два пункта Пушкинской речи, которые Д. собственноручно отметил в своём Дневнике как основные, каких пушкинских пророчеств исполнение мы видим? Никаких. Д. называет ещё два пункта, которых мы не касались (например, третий пункт звучит так: «Третий пункт, который я хотел отметить в значении Пушкина, есть та особая характернейшая и не встречаемая кроме него нигде и ни у кого черта художественного гения – способность всемирной отзывчивости и полнейшего перевоплощения в гении чужих наций, и перевоплощения почти совершенного»), – но об этих «пунктах» мы поговорим позже. А пока что зададимся вопросом: что хотел сказать «пророк» Пушкин своим романом? Подумать только, годами он выделывал маски Евгения и Татьяны, живя в мире фантазий, и сочинял, сочинял, сочинял... Зачем он выдумал Онегина? Зачем восемь лет трудился?

Почему возникает этот вопрос? Потому что я думаю, что существо романа не в татьяне и не в евгении, и не в каком-то пророчестве или уроке, и не в нравственной пользе читающих и т.д., но в некой зашифрованной проказе гения.^xv И правомочность моих догадок подтверждает история с количеством глав романа «Евгений Онегин», их восемь. Поэт, как говорят пушкинисты, задумывал написать двенадцать глав. Написал десять, и из десяти оставил восемь. Восемь лет (опять эта цифра) упорного труда и – и развязка в три строфы. Что бы это могло значить? Но остановим себя встречным вопросом: может, мы сами уже выдумываем лишнее, увлекшись разгадыванием несуществующих криптограмм? Однако то, что поиск сокровенного смысла в количестве глав романа не пустое занятие, походящее на ловлю черной кошки в тёмной комнате, но нащупывание пульса всего пушкинского творчества, подтверждает окончание 7-ой главы. По загадочности оно под стать окончанию всего романа.

«Но здесь с победою поздравим / Татьяну милую мою / И в сторону свой путь направим, чтоб не забыть о ком пою.../ Да кстати, здесь о том два слова: / Пою приятеля младого / И множество его причуд. / Благослови мой долгий труд, / О ты, эпическая муза! /.../ Довольно. С плеч долой обуза! / Я классицизму отдал честь: / Хоть поздно, а вступленье есть» (везде курсив Пушкина. – Г.С.). Почему же «в сторону свой путь направим», а не по главному пути, если поэма об Евгении? Что такое «множество его причуд»? Одно из двух: либо Пушкин называет убийство Ленского и разбитые сердца «причудами», либо под «приятелем младым» подразумевает кого-то другого, не Евгения? Какая «с плеч долой обуза»? Зачем на протяжении целых семи глав отдавать «честь классицизму»? Какой «мой долгий труд»? Совершённый или предстоящий? Если совершённый, то кто же так делает: сперва совершает «долгий труд», а потом просит на него благословения? А если предстоящий, то какой же он «долгий»: всего одна глава? Какое и куда вступление, если позади уже 7-мь глав романа при общем их количестве 8-мь? Зачем многие слова этой строфы выделены автором курсивом? В общем, сплошные вопросы. А если обратимся к началу 8-ой главы, то вопросов ещё прибавится.

Начало 8-ой главы посвящено описаниям нарядов пушкинской музы. Описаны студенческая муза, являвшаяся «при кликах лебединых»,^xvi муза-вакханочка, муза-Ленора... Этот последний образ привёл меня в недоумение. «Она Ленорой при луне, / Со мной скакала на коне!» В редакторском комментарии на этот стих сказано: «Ленора — героиня знаменитой баллады немецкого поэта Бюргера, переведённой Жуковским. В этой балладе описывается, как Ленора скачет на коне вместе со своим мёртвым женихом». Выходит, Пушкин сравнивает себя с мертвым женихом своей музы. Что это? Зачем поэт, тщательно отбирающий каждое слово, рисует этот страшный образ, который христианину непотребно читать? Далее идёт описание музы, которая «...позабыв столицы дальной / И блеск и шумные пиры, / В глуши Молдавии печальной / Она смиренные шатры / Племён бродящих посещала, / И между ими одичала, / И позабыла речь богов / Для скудных, странных языков, / Для песен степи, ей любезной...» «Смиренные шатры» не комнаты ли кишинёвской ложи «Овидий»? «Племена бродящие» не братья ли масоны? «Классицизм» не христианство ли? «Речь богов» не язык ли Церкви и Священного Писания? «Скудные, странные языки» не символы ли и знаки масонские? Что значит, наконец, выражение «эпическая муза» в 7-ой главе? Не эта ли муза явилась поэту в образе серафима? Не с этой ли музой «душа в заветной лире мой прах переживёт...»? Подумать только, не со Христом и не во Христе, но в «заветной лире» душа поэта «тленья убежит»...^xvii И что значит выражение «заветная лира»? Поэт с лирой заключил завет? Новый, ветхий, масонский? Наконец, муза является поэту «...барышней уездной, / С печальной думою в очах, / С французской книжкою в руках». Надо полагать, здесь говорится о Татьяне.^xviii А если я ещё пару строк приведу, то читатель, пожалуй, скажет: «Что это вы, батюшка, нашего Пушкина, как революционера, как террориста, обыскиваете? Словно царский жандарм, прицепились к нему, ища бомбы в саквояже с поэтическими рукописями?»

Ну, а что прикажете делать с этими фармазонами^xix и странниками по читательским сердцам? Только обыскивать и остаётся. Чтобы дважды, трижды, бесконечно не взрываться на бомбах, которые они в верхних этажах российского общества подложили. Поэтому, даже рискуя из подозрительности впасть во мнительность, я эти строки приведу. Сперва эту: «Все шлют Онегина к врачам, те хором шлют его к водам» (курсив Пушкина). А затем эту: «Кто там в малиновом берете / С послом испанским говорит?» Приведу и свои предположения, вы же, читатель, сами решайте, как к ним относиться. Мне кажется, что словом «воды» Пушкин указывает на обряд посвящения в масоны. В словаре масонских терминов говорится, что посвящаемого вводят с завязанными глазами, обнаженными грудью и коленом. Он проходит через символические странствования и очищение водой и огнем. По окончании странствований с его глаз снимают повязку. Т.е. Пушкин курсивом слова «воды» даёт знать посвящённым, что он отсылает Онегина к масонам, и хочет видеть своего героя в их рядах, «а он не едет». Маска «Онегин» не поняла или не захотела понять, что «любовь» маски «Татьяны» зависит от вод посвящения. Кого же тогда символизирует Татьяна, чьей музой она является, кому она отдана и кому будет верна? Неужели главе халдейских мудрецов Мартыну Задеке, потому что он – «любимец Тани… Он отрады / Во всех печалях ей дарит / И безотлучно с нею спит»? Кстати спросим, зачем поэт Пушкин, очень ревниво отбиравший слова для своих сочинений, употребляет здесь столь двусмысленный речевой оборот: «Мартин Задека /…/ с нею спит»? Разве не мог он как-то иначе выразить мысль о том, что книга цадика Мартина-Мордехая лежит на прикроватной тумбочке Татьяны, и она каждый вечер читает её вместо молитв на сон грядущим? Зачем эта скабрёзность?

Не будем гадать об этих вопросах, чтобы не превращать в сплетню наше исследование, но одно предположение всё же вынуждено допустим. Оградив себя широким православным крестным знамением, заглянем в «Книгу древнего и принятого Шотландского устава франкмасонства», в описание 17-го градуса, считая при этом, что нас не водят за нос публикаторы этого описания в интернете. http://forum.russianmasonry.ru/index.php?showtopic=4822

«Ложа восьмиугольной формы, с малиновыми драпировками, усыпанными золотыми звездами. Семь «квадратных колонн» в каждом углу, с инициалами слов: Красота, Святость, Мудрость, Мощь, Честь, Слава, Сила на их капителях и с инициалами слов: Дружба, Единство, Самоотдача, Рассудительность, Верность, Благоразумие, Умеренность на их базисах. На Востоке находится алтарь с семью ступенями с пустым троном, солнце и луна и песочные (или водяные) часы. На алтаре находится серебряный сосуд с благовонной водой, сосуд с раскаленными углями и большая книга, запечатанная семью печатями из зеленого воска. Все двадцать четыре члена (называемые Прецепторией) одеты в белые мантии с красными крестами на груди. Удары: [6-1]. Этот градус открывается с молитвами и гимнами, и кандидат подвергается строгой проверке его знания предыдущих градусов Древнего Цехового Масонства. Кандидат очищается и освящается и принимается под гимн Лютера «От Востока к Западу» и чтение 12-й главы Экклезиаста. Подчеркиваются семь божественных добродетелей и семь человеческих добродетелей (написанные на колоннах) и то, что надо избегать семи пороков (Ненависть, Раздор, Гордость, Неразумие, Вероломство, Разврат, Клевета). Семь Печатей (из Откровения Иоанна) ломают и объясняют, и кандидата символически представляют идущим с Патмоса, «очень древним» человеком. Запон из желтого с малиновым и голубым сатина, и с мечом и Тетрактисом (или Тетраграмматоном) на ней. Подвеска – гептагон из серебра и золота со скрещенными на весах мечами на лицевой стороне и агнцем на книге с семью печатями на оборотной стороне. Подвеска носится на двух перевязях: одной черной (слева направо) и другой белой (справа налево), символизируя добро против зла. Также вручается золотая корона».

Восьмиугольная ложа с семью колоннами в каждом углу. Выходит, что один из углов не занят колонной? А чем же он тогда занят? Ступенчатым алтарём, похожим на мавзолей Ленина? Но не будем углубляться в неведомые нашему непросвещённому уму детали. В этом описании нас, во-1-х, интересуют малиновые драпировки ложи и малиновый цвет запона, т.е. фартука посвящаемого каменщика. Пусть читатель посмеётся над моей жандармской подозрительностью,^xx но я свяжу их с малиновым беретом Татьяны, поскольку это она «в малиновом берете / С послом испанским говорит». «Вкусы не есть вещь стихийная, свалившаяся с гор Памира или Монблана, - напомню эти слова Острецова. - Вкусы создаются, и это аксиома». Как, например, создаются вкусы прихожанок христианских храмов? (Сравнение христианок с масонками, конечно, не благочестиво, но всё же приведём его). Почему в определённые дни в нарядах верующих женщин преобладают те или иные цвета? С чем связана расцветка платочков, повязанных на их прекрасных православных головах? Всё верно, с церковными праздниками. На Пасху – красный, на Троицу – зелёный платочек, на Богородичный праздник – голубой… Так и в романе. Малиновый берет должен же о чём-то говорить? Не просто же надел его Пушкин на прелестную головку Татьяны? Но почему мы обратились к описанию 17-й степени масонского посвящения? Потому что по данным, неизвестно кем и откуда данным, А.С. Пушкин достиг 17-го градуса.^xxi

Во-2-х, обратим внимание на цифры 7 и 8: ложа восьмиугольной формы, семь божественных добродетелей, семь человеческих добродетелей, семь ступеней с пустым троном, семь печатей, гептагон, т.е. семиугольник… Свяжем цифры 7 и 8 с главами романа, точнее, с загадочными стихами в конце 7-ой главы, которые мы процитировали выше, а также с эпиграфом 8-ой главы, взятым из Байрона: «Fare thee well, and if for ever, / Still for ever, fare thee well», и, наконец, с бесконечной перспективой в финале, о которой говорит К. Кедров: «Восьмерка на боку была символом бесконечности. Поэтому из десяти глав своего великого романа он оставил восемь, а в финале возникает любимый символ поэта – жизнь как недопитый кубок».

На этом красивом поэтическом образе хотелось бы завершить цитату из статьи К. Кедрова, но приходиться её продолжать, потому что далее он воспроизводит масонский образ, т.е. ту игру числами, которая заслоняет поэзию, но которая важна для пытающихся разгадать цифровую мистику «Евгения Онегина». «По сути Пушкин совершает здесь поэтическое открытие, – пишет далее Кедров, – создает роман с бесконечной перспективой в финале». Обратимся к переводу эпиграфа 8-ой главы: «Прощай, и если мы расстаёмся навсегда, то навсегда прощай». Я плохо знаю английский, поэтому могу соврать, но главные слова этого эпиграфа, повторяющиеся в начале и конце, и тем самым замыкающие эпиграф в самом себе и делающие его похожим на восьмёрку – fare thee well – я перевел буквально так: странствия тебе доброго. Не буду гадать: сам ли поэт собрался в бесконечную перспективу или кого другого хочет туда послать? Не буду также домысливать, какую «тайную свободу»^xxii хотел сообщить посвящённым их пророк количеством глав своего романа? Что я, профан, могу знать об их масонской символике? Поэтому я скажу о том, что знаю точнее – о христианской символике. Впрочем, я неверно выразился. Обращаясь к христианству, нужно говорить не о символическом, но о духовном значении чисел и знаков, предметов и облачений, вещей и принадлежностей, используемых за Богослужением, потому что они не столько символизируют собой невидимые телесными очами сущности, сколько несут в себе их таинственный духовный смысл. Поэтому можно, например, сказать, что иконостас символизирует собой становление Церкви от Адама до Страшного суда, но лучше сказать, что он заключает в себе духовный смысл того Богообщения, которое существует в невидимом небесном мире, и причастниками которого становятся все достойные христиане при жизни и после смерти. Масонская же символика остаётся всего лишь символикой и не больше того, потому что, во-1-х, пародирует христианские духовные смыслы, а во-2-х, выдумывает того, чего в сущностном, бытийном, вечном мире – нет.

Так, из Библии мы знаем о шести днях творения: И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма. И был вечер, и было утро: день шестой (Быт. 1:31). Знаем и о седьмом дне, в который почил Бог от всех дел Своих (Быт. 2:2). Исходя из этих слов, святая Церковь учит нас, что нынешний век есть день седьмой, а нескончаемая жизнь будущего века это «осьмый день» творения. «Семидневный цикл завершается Божественным покоем субботнего дня; за ним – предел этого цикла – воскресенье, день сотворения и воссоздания мiра», - пишет В.Н. Лосский в книге «Мистическое богословие». Творение, которое воскреснет в 8-ой день, будет иным, но каким? Этого не леть есть человеку глаголати (2 Кор. 12:4), одно ясно: оно будет заново отделённым. Потому что деление как главный принцип всего творения прослеживается в каждый из его дней. В 1-й день был отделён свет от тьмы; во 2-й – воды под твердью от вод над твердью; в 3-й – суша от морей; в 4-й – светило дневное от светил ночных; в 5-й – живой от неживого мира; в 6-й – из живого мира был выделен человек; в 7-ой... а вот здесь отделение овец от козлов (Мф. 25:32), пшеницы от плевел ещё продолжается, и итоги откроются в 8-ом дне.

Пусть знатоки науки чисел, — пишет Василий Великий, — и те, кто изучал подобного рода предметы и считает знания в этой области чем-то важным, /…/ говорят о семерке, что в этом числе есть некая бесплодность, потому что число «семь» ничего из себя не рождает и само от другого не рождается. Чтобы избежать чрезмерного увлечения этим пространным предметом, я скажу о нем немного и перейду к тому, что легче для понимания. /…/ И чтобы доказать этим людям, что исследуемое ими со столь великим усердием в наших глазах презренно, обойдем молчанием изучение этих вопросов; к тому же теоретизирование по этому поводу не всем будет понятно. Но Церковь существует не для того, чтобы слушать отвлеченные рассуждения, а чтобы искать разрешения вопросов в целях духовного назидания. /…/ Итак, скажем, что теперь седьмой день перед тем восьмым днем расплаты за грехи века сего. (Беседа вторая о человеке святого Василия Великого, архиепископа Кесарийского).

Итак, дабы смотреть на роман «Евгений Онегин» не «сквозь магический кристалл», но видеть мир при свете святоотеческих учений, скажем, что, если и вкладывал П. в количество глав своего романа какой-то смысл, то последний открывается для нас помимо замыслов Пушкина, вернее сказать, поверх всех его замыслов, самым назидательным образом. Воскресение мертвых и жизнь будущего века – вот что такое «восьмёрка», или лежащая на боку бесконечность, т.е. восьмой день творения, в который произойдёт окончательное разделение мира. Где окажется Пушкин? Где окажусь я? Справа? Слева от Господа? Господи, помилуй и спаси!

Пурга

Итак, в послепушкинской российской истории мы не находим подтверждения выводам Д., сделанным им из романа «Евгений Онегин». Обманутая «красота» пошла за «скитальцем» строить безбожный иллюзорный мир, не понимая того, что тот, изнывая от скуки, разыграл с ней злую шутку.

Если слово «разыграть», сказанное в отношении литературы П. и Д., смущает читателя, извольте, я готов объясниться. Употребить слово «розыгрыш» для характеристики этой литературы мне дают право цитированные выше стихи 7-ой главы «Евгения Онегина»: «Пою приятеля младого / И множество его причуд» (курсив Пушкина. – Г.С.). Причуды, шутки, розыгрыши, приколы – одного поля ягоды, хотя и созревают в разное время. Прежде созревает «причуда», потом «розыгрыш», потом уже «прикол».^xxiii Смущает слово «розыгрыш»? Замените его словом «причуда». Суть происходящего от этого не изменится.

«Красота» была разыграна «скитальцем», и огромная роль в разыгрывании этой причуды была отведена поэту Пушкину. Вот как об этом говорит Д.: «Все /.../ сокровища искусства и художественного прозрения оставлены нашим великим поэтом как бы в виде указания для будущих, грядущих за ним художников, для будущих работников на этой же ниве. Положительно можно сказать; не было бы Пушкина, не было бы и последовавших за ним талантов. По крайней мере не проявились бы они в такой силе и с такою ясностью, несмотря даже на великие их дарования, в какой удалось им выразиться впоследствии, уже в наши дни». В Ваши дни, Федор Михайлович, эти таланты не проявились так ярко, как расцвели они уже в наши дни. В Ваши дни была царская цензура. Затем, в наступившую после Вас эпоху социалистического строительства советская идеология строго следила за воспитанием талантов, и только уже в наши светлые демократические дни согласно главному закону РФ, отменившему всякую цензуру,^xxiv явилась полная свобода самовыражения. Сколько угодно и над чем угодно, смейся, паяц. Кругом смех, подделка и обман.

Д.: «Пушкин, и, конечно, тоже первый из писателей русских, провел пред нами в других произведениях этого периода своей деятельности целый ряд положительно прекрасных русских типов, найдя их в народе русском. Главная красота этих типов в их правде, правде бесспорной и осязательной, так что отрицать их уже нельзя, они стоят, как изваянные. (Я плохо понимаю эти слова Д., а вы, читатель, понимаете? Что такое осязательная правда? Неужели есть правда неосязательная? Где стоят «изваянные» типы? В голове читателя? Но тогда разве могут они быть осязательными? – Г.С.). /.../ О типе русского инока-летописца, например, можно было бы написать целую книгу, чтоб указать всю важность и все значение для нас этого величавого русского образа, отысканного Пушкиным в русской земле, им выведенного, им изваянного и поставленного пред нами теперь уже навеки в бесспорной, смиренной и величавой духовной красоте своей, как свидетельство того мощного духа народной жизни, который может выделять из себя образы такой неоспоримой правды. Тип этот дан, есть, его нельзя оспорить, сказать, что он выдумка, что он только фантазия и идеализация поэта».

Я возмущён этими словами. Тип русского инока-летописца не выдумка? А что же он тогда? Этот тип, говорит Ф.М., изваян и поставлен перед нами Пушкиным навеки. Хорошо, если он не выдумка, то покажите мне его руки и ноги. Покажите мне его кости, живые или мертвые. Но эти типы никогда не покажут своих рук, как показал их Своему ученику Господь, уверив его, а с ним и всех нас в Своём воскресении, потому что эти типы – выдумка. Но мне говорят: «Тип этот дан, есть, его нельзя оспорить, сказать, что он выдумка, что он только фантазия и идеализация поэта». Кто-то сошёл с ума: я или Достоевский?^xxv Этот «тип» именно фантазия, именно идеализация поэта. А мне говорят обратное. Могу ли я помолиться этому «типу» инока-летописца? Могу ли обратиться за помощью к пушкинскому «отцу Пимену» из «Бориса Годунова», как обращаются к святой жизни человеку, живому или умершему, например, к преподобному Нестору Киево-Печерскому? Нет, не могу, потому что он сочинён поэтом, потому что отец Пимен – вымысел.

Д.: «Вы созерцаете (не лучше ли вместо слова «созерцаете» сказать «галлюцинируете»? – Г.С.) сами и соглашаетесь: да, это есть (где есть? на бумаге? да, на бумаге есть, и образ в голове тоже есть, но в жизни-то их нет! – Г.С.), стало быть и дух народа, его создавший есть (тип инока-летописца создал не народ, но воображение Пушкина. – Г.С.), стало быть и жизненная сила этого духа есть, и она велика и необъятна. Повсюду у Пушкина слышится вера в русский характер, вера в его духовную мощь, а коль вера, стало быть, и надежда, великая надежда за русского человека». Как в доме Облонских, всё смешалось в моей бедной голове. Боюсь, что и в Вашей, читатель, тоже. Похоже, только пост (воздержание от художественной литературы) и молитва – сей же род не исходит, токмо молитвою и постом (Мф.17:21) – может прояснить поднятую Ф.М. уже не метель,^xxvi но словесную пургу.

Первое, что хочется спросить: как можно, исходя из выдумки, судить о жизненной силе? А ведь именно так мыслит Ф.М., когда пишет, что, если есть великий образ, значит, есть великая сила. Неужели сила народного духа заключается в том, чтобы выдумывать типы и образы? Я отчасти понимаю, что хочет сказать Ф.М. Он хочет сказать, что если есть в народе великие Божии угодники, значит, есть народная сила, их породившая.^xxvii Но тогда так и надо говорить. При чём тут Пушкин и его «типы»? И чтобы убедиться в существовании Божиих угодников вовсе не обязательно открывать художественные книжки, надо открыть их Жития, или пойти к их мощам в ту же Киево-Печерскую Лавру, или к их иконам в храме. И потом, если даже и слышится «повсюду у Пушкина вера в русский характер», то может ли быть спасение от этой веры? Вера в Бога спасает, а «вера в русский характер, вера в его духовную мощь» не может спасти, потому что не надейтеся на князи, на сыны человеческия, в нихже несть спасения (Пс. 145:3).^xxviii А нам из ложного посыла, будто вера в духовную мощь есть хорошая и верная вера, ложно заключают: «а коль вера, стало быть, и надежда, великая надежда за русского человека». Эти слова противоречат Божественной правде, потому что не спасается царь многою силою, и исполин не спасется множеством крепости своея (Пс. 32:16).

Д.: «Но не в поэзии лишь одной дело, не в художественном лишь творчестве: не было бы Пушкина, не определились бы, может быть, с такою непоколебимою силой (в какой это явилось потом, хотя все еще не у всех, а у очень лишь немногих) наша вера в нашу русскую самостоятельность, наша сознательная уже теперь надежда на наши народные силы, а затем и вера в грядущее самостоятельное назначение в семье европейских народов. Этот подвиг Пушкина особенно выясняется, если вникнуть в то, что я называю третьим периодом его художественной деятельности». Что ж, разберёмся с помощью Божией в третьем периоде пушкинской деятельности, но прежде вникнем в содержание абзаца, в котором «наша вера в нашу русскую самостоятельность» уже, как знамя, воздвигается над головами читателей. Не этой ли веры «символ» спустя полвека окончательно сформулирует другой «пророк» – Есенин Сергей^xxix самим названием своей поэмы – «Инония»? Что же иного сообщает нам инонный пророк? Ничего. Всё та же застарелая, 7500-летняя, брызжущая слюной гордыня.

Новый на кобыле

Едет к миру Спас.

Наша вера – в силе.

Наша правда – в нас!

(1918)

Прочитав этот есенинский стих, нельзя не вспомнить созвучных ему, но прямо противоположных по смыслу слов. Нельзя не вспомнить знакомого нам со школьной скамьи (интересно, знают ли его нынешние школьники?) боевого призыва святого князя Александра Невского: «Братья! Не в силе Бог, а в правде». Какая мудрость в этих словах! Нет Бога ни в нашей, ни во вражьей силе. Он – в правде. В чьей? Опять же: ни в нашей, ни во вражьей, но в Своей. А иной правды, кроме Божией, попросту нет. Нет правды человеческой. Есть только стремление человека к Божией правде, и лишь в случае такого стремления человек может быть назван праведным. Если же стремления к Божией правде у человека нет, тогда он суетен и лжив. И не спасёт его великое имя – «православный», ибо не тот православный, кто таков по наружности, и не то крещение, которое наружно; как не спасло в своё время иудеев их именование, ибо не тот иудей, кто таков по наружности, и не то обрезание, которое наружно, на плоти; но тот иудей, кто внутренно таков, и то обрезание, которое в сердце, по духу, а не по букве: ему и похвала не от людей, но от Бога (Рим. 2:28, 29). Однако, как чудовищно всё перемешалось в русских головах со времён Александра Невского. В 1240-м «правда – в Боге», а в 1918-м «правда – в нас». В чём же причина такой подмены? Может быть в том, что, когда в 1240 году бились с немцами на Неве, то не на кого было уповать, кроме как на Господа. А когда в 1700 году вместе с немцами заложили город на Неве, то на кого уповали? Чего хотели? Чего желали? Правды Божией? Или правды своей?

«В надежде славы и добра

Гляжу вперед я без боязни, ^xxx — сказал сам поэт по другому поводу, но эти слова его можно прямо применить ко всей его национальной творческой деятельности», - говорит далее в своей речи Ф.М. Вникнем в смысл этих слов. В надежде славы чьей? Если Божией, то так и надо было написать. В надежде добра какого? Божественного? Или своего добра? Нас, верующих, мать Церковь научила понимать, что такое добро. Действительно, без церкви, без её служб, без святоотческого учения я бы никогда не уяснил мудрости слов: благо мне, яко смирил мя еси, яко да научуся оправданием Твоим (Пс.118:71). Как? Смирил, унизил, наказал? Разве же это благо? Да, для человека это благо, т.е. высшее добро,^xxxi потому что иначе он бы никогда, может быть, не воспринял, что благо есть надеятися на Господа, нежели надеятися на человека (Пс. 117:8). И это мы, воцерковлённые христиане, худо-бедно понимаем. А что П. понимал под словом «добро»? Весьма показательный пример того, как происходила замена Божественного блага по-своему разумеваемым добром, даёт следующая пушкинская запись. «1 янв.<аря> Петр обедал у кн. Менш.<икова>; вечером, при фейерверке, освещены два щита, на одном изображена звезда с надп.<исью>: "Господи, покажи нам пути твоя", т. е. господи, покажи нам дорогу в Турцию, на другом - столб с ключем и шпагой, с надп<исью>: "Иде же Правда, там и помощь божия". Однако бог помог не нам», - написал Пушкин в своей «Истории Петра» за 1711 год (прописные, заглавные буквы и курсив так расставлены, по-видимому, издателями; а может, самим П.?). Фейерверк и звезда вместо креста, и видоизмененный псаломский стих: Настави мя Господи на путь Твой (Пс. 85:11), который П. (не важно: сам ли, или повторяя кого-то) восхитительно толкует: покажи нам, господи, дорогу в Турцию. Так чей же, спрашивается, путь вы хотите видеть, господа? Божий? Или свой собственный путь, названный вами Божиим?

Читая эти перевертыши, поневоле думаешь, что если бы и прочитали мы у П. в посвященных Петру «Стансах» примерно такое: «В надежде Божией славы и Божьего добра / Гляжу вперёд я без боязни» (написал же он «Велению Божию, о муза, будь послушна»), то и в этом случае не избежал бы поэт вопросов о том, что он понимает под словом «Божий»? Какого Бога разумеет он под словом «Бог»? Но П. таких стансов не написал, зато написал Д., что первые слова этого, посвященного императору Петру, пушкинского стихотворения «можно прямо применить ко всей его национальной творческой деятельности».

Прежде, чем перейти к подзаголовку о национальной деятельности поэта П., хочу объяснить название настоящего подзаголовка. Поскольку эпиграфом к роману «Бесы» были взяты пушкинские строки о метели, постольку назван был этот подзаголовок «Пурга». Следа русского, дороги русской, пути русского не видно, зато видно беса, водящего российских путников по английским, немецким, французским сторонам…

Как-то от побывавшего на Чукоте приятеля услышал название радиостанции, вещающей в тех краях – «Пурга». «Неужели так и назвали?» — удивился я, — ведь выражение «гнать пургу» означает “нести чушь”?» Да, так и назвали. Радио «Пурга». Вещает круглосуточно. http://www.radiopurga.org/

Антинациональные речи

Слово «национальный» нынче привольно гуляет по территории зоопарка всемирных СМИ. Поначалу я был привлечён его зычностью, а потом стал недоумевать, о какой нации идёт речь? И лишь недавно узнал, что оно значит. И знаете, от кого? От милейшего Ивана Сергеевича Тургенева. В речи по поводу открытия памятника А.С. Пушкину в Москве^xxxii Тургенев проговорился: «Но можем ли мы по праву назвать Пушкина национальным поэтом в смысле всемирного (эти два выражения часто совпадают), как мы называем Шекспира, Гете, Гомера?»

Итак, национальный, согласно толкованию И.С. Тургенева, значит всемiрный. У-у, какой зловещий смысл для нас, верующих, это слово, оказывается, скрывает. В самом деле, слово «национальный», сказанное в Америке, будет означать «американский»; сказанное в Австралии, будет означать «австралийский»; сказанное в России, будет означать «российский». Оно значит всё и в то же время ничего. Его значение зависит от смысла, какой в него вкладывают слышащие. А для тех, кто ставит себя «выше» всякой так называемой национальности, оно значит именно то, что сказал И.С. Тургенев – всемiрный. Когда же наполнилось это слово таким смыслом? В благочестивом XIX веке? Или этот век лишь снаружи был благочестив, а внутри был антихристианским, как повапленный гроб, с которым сравнивает Господь фарисеев и книжников, говоря: Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты (Мф. 23:27)?

Сравнивая XIX век с повапленным гробом, надо уточнить, что наполненным мертвечиной неверия гробом была в то время российская верхушка, а народный низ был более благополучен, впрочем, и в народе, отравляемом стекавшим сверху трупным ядом неверия, мертвых костей^xxxiii хватало. Поэтому, когда мы читаем слова Д. о том, что «наша вера в нашу русскую самостоятельность, наша сознательная уже теперь надежда на наши народные силы», то надо каждый раз уточнять, что слово «наше» относится к верхнему слою российского общества. Надо также понимать, что перечисляемые Достоевским «наша вера», «наша русская самостоятельность», «наша сознательная надежда», «наши народные силы» и т.д. как некое ноу-хау принадлежали именно ей, образованной верхушке общества, и ею же эти «вера и надежда» выдавались за всенародные «веру и надежду», без всякого на то основания. Можно даже сказать, что вера, возвещённая «пророком» П., была подхвачена «верхами», обоснована и закреплена там, а затем уже была спущена вниз и навязана трудовому народу.

«Что я слышу? — всплеснёт руками читатель. — Воинственную марксистско-ленинскую фразеологию. Батюшка вбивает клин между Пушкиным и русским народом! Мало ему было клиньев между дворянством и крестьянством, между буржуазией и пролетариатом, между красными и белыми, теперь он хочет – по вере – русский народ разделить. Дескать, в верхах она была одна, а в низах – другая».

Дорогой читатель, революционная фразеология это всего лишь пародия на Евангельские истины. Христианин – воин Христов. Неужели вы этого не слышали? Неужели не знаете о непрестанной духовной брани, к которой призван каждый верующий во Христа? Неужели вновь цитировать Священное Писание о том, что несть наша брань противу крови и плоти: но к началом и ко властем, и к мiродержителем тмы века сего, к духовом злобы поднебесным (Еф. 6:12)? Не к П. и Д. наша брань, а к их идеям, а ещё точнее – к бесам, которые им эти идеи продиктовали. Что же вас пугает? Что страшного в том, если вероучительное разграничение между «верхами» и «низами» или, прямо говоря, между верующими и неверующими во Христа христианами будет, наконец, проведено? Знаю, что пугает. Страшно признать многовековую национальную гордость, т.е. русскую литературу льстивым мечтанием, а её гениальных писателей – сочинителями пустых басен, как об этом говорится в Новом Завете: Ибо будет время, когда здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху; и от истины отвратят слух и обратятся к басням (2 Тим. 4:4).

«А как же язык? — ужаснётся читатель. — Как русский язык переживёт разлуку со своей литературой?»

Вы о языке беспокоитесь или о тех, кто им пока ещё владеет? Что толку переживать о языке, когда вопрос стоит о существовании народа? Теряя голову, плакать ли по волосам? А русский язык, если хотите знать, стал великим только благодаря церковнославянскому языку. Церковнославянский язык – корень, его надо беречь. Церковнославянский язык – кость, была бы она цела, мясо, как говорит пословица, нарастёт. Без церкви, без церковнославянского языка не будет ничего: ни русской культуры, ни русского народа. Что же? Назовём ли вслед за Д. выдуманные истории наших великих литераторов «правдой бесспорной и осязательной»? Будем ли по-прежнему восхищаться татьяной лариной и алешей карамазовым, замещая живых русских Святых вымышленными литературными героями? Будем ли, украшая гробницы Святых, подражать не им, но рахметовым и базаровым, а нынче уже не им, но пошло-тупым американским киногероям и поп-звёздам? Хотим ли мы так жить? А если не хотим, то давайте разбираться, откуда беда началась? Откуда и почему началось у нас это не просто пустое, но именно пагубное для души и для вечной жизни подражание, когда вместо спасительных живых примеров Святых нам стали подсовывать в образцы мёртвых литературных героев? Откуда? Да вот отсюда: «Все эти сокровища искусства и художественного прозрения оставлены нашим великим поэтом как бы в виде указания для будущих, грядущих за ним художников, для будущих работников на этой же ниве. Положительно можно сказать; не было бы Пушкина, не было бы и последовавших за ним талантов. По крайней мере не проявились бы они в такой силе и с такою ясностью, несмотря даже на великие их дарования, в какой удалось им выразиться впоследствии, уже в наши дни». Так и хочется воскликнуть: слава Пушкину, великому учителю виртуальности! Кстати, вышеупомянутая речь Тургенева этой мыслью и заканчивается: «Будем также надеяться, что в недальнем времени даже сыновьям нашего простого народа, который теперь не читает нашего поэта, станет понятно, что значит это имя: Пушкин! - и что они повторят уже сознательно то, что нам довелось недавно слышать из бессознательно лепечущих уст: «Это памятник — учителю!» (1880).

Памятник учителю? По прошествии 135 лет спросим себя откровенно: чему хорошему научил П. «сыновей нашего простого народа», когда они, прежде не читавшие поэта, поняли-таки, как предсказал Тургенев, что значит это имя? Во-1-х, П. научил их читать выдуманную литературу вместо Священного Писания и Житий,^xxxiv а, во-2-х, подражать американским героям, когда они превзошли советских героев виртуальной силой.

И чтобы уже до конца раскрыть читателям глаза на свои коварные антинациональные замыслы, напомню сказанную Господом притчу о злых виноградарях. Она была произнесена Им в последние дни земной жизни, в Великий вторник. Помните? Человек некий бе домовит, иже насади виноград... (Мф. 21:33). Сперва были побиты и убиты всё посланные от хозяина к виноградарям слуги, а затем и самый сын его. Они же, тяжателе, реша к себе, яко сей есть наследник: приидите, убием его и наше будет наследствие (Мк. 12:7). В синодальном переводе: Виноградари сказали друг другу: это наследник; пойдем, убьем его, и наследство будет наше.

«Как?! — вознегодует читатель. — Сравнивать наших великих писателей с иудейскими книжниками вплоть до убийства Сына Божия? Это уже чересчур. Можно, конечно, обвинить литературу в грехе празднословия. Но обвинять писателей в Богоубийстве? Это вы, батюшка, хватили лишку».

А я говорю вам, что это именно тот случай, когда художественная литература возобладала в умах и сердцах людских до такой степени, что вознамерилась подменить собой, особенно в образованных верхних слоях общества, и подменила-таки Евангельские истины. А разве такая подмена не равнозначна убийству Христа? Разве не воспротивились российские литераторы, как приточные тяжатели, воздать Богу плодов из виноградника (Лк. 20:10) людских душ? Разве не пользовались они ими для себя только, не принося должную часть Богу? Заключил же Господь Свою притчу словами: Неужели вы никогда не читали в Писании: камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла? Это от Господа, и есть дивно в очах ваших (Мф. 21:42). О каком камне речь? Камень этот есть воплотившийся Христос Бог. Почему же он назван дивным? Потому что тот из строителей, то бишь литераторов-каменщиков, писателей-масонов и прочих инженеров-менеджеров человеческих душ, кто упадет на этот камень, разобьется, а на кого он упадет, того раздавит (Мф. 21:44). Воистину, нет удивительнее Камня.

Заметим ещё, что в словаре масонских терминов сказано: «Камень – один из основных масонских символов, означающий душу человека. По масонской фразеологии «обтесывать свой камень» означает самосовершенствоваться». Мы уже говорили, что масонская фразеология, равно как марксистко-ленинская и другие фразеологии, претендующие на учительство заблудшего человечества и направляющие его на «путь истинный», пародируют Евангельские смыслы.^xxxv Масонский образ «камня-души» тоже взят из Священного Писания и тоже подделан. Задолго до масонов сравнил человеческую душу с камнем Иоанн Креститель: говорю вам, что Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму (Мф. 3:9). Потому-то и подделан этот образ у масонов, что обтёсывают они камни своих душ без содействия Божией благодати. Отыми сердце каменное от плоти нашея, и даждь сердце плотяное боящееся Тебе, любящее, почитающее, Тебе последующее и Тобою питающееся, — вслед за святителем Амвросием Медиоланским помолимся и мы, вступая, как во врата Небесного града, в Божественную литургию.

Господь Иисус Христос – главный Каменщик моей души. Впрочем, в русских условиях сподручнее мыслить в деревянных стройматериалах: брёвнах, досках, чурбаках… Моя душа – полено, Иисус Христос – плотник. Если хочешь, строгай, Господи! (ср. Мф. 8:2).

Иерей Георгий Селин

Продолжение следует