Крестьянская Голгофа. Коллективизация. Док. 23-29

Люди бросали свое имущество и бежали из деревни, боясь ссылки и гибели.


Док. 23

Князева (Тюпина) Вера Михайловна родилась в 1914 г. В 20-е годы семья переехала в д. Итыкус нынешней Кемеровской области. Рассказ записала Тюпина Ольга в 1999 г. (п. Абашево)

Когда раскулачивали, страшно было. Приедут, начинают выселять. У нас спрашивали, работали ли мы на них. Кто говорил, что работал, а кто скрывал это, говорил, что не работал. Все равно жалко их делалось. Куда люди поедут? Куда их повезут? Что с их детьми будет? Стоим, плачем. А кто-то и не жалел их. Говорил, что так им и надо! В деревне сказывали, что их отправляли в какой-то Нарым, в тайгу. Их там, говорят, много погибло… Мы много работали. Нас, как тогда говорили, на работу гоняли. Никаких детских ясель не было. Никого не интересовало, с кем остались твои дети. Всех гнали на работу. Хорошо, если старики в семье были, доглядывали за детьми. Жила у нас в Абашево одна женщина. Она почему-то не всегда ходила на работу. То ли детей не с кем оставить, то ли еще что. Но часто не ходила, не могла выполнять колхозную работу. Вот ее и сослали в тайгу. Там она и погибла. Об этом у нас все говорили… во время войны мы на сушилку детишек брали. Нажаришь им зерна, они наедятся. Домой не носили. Домой идешь, проверят карманы. Не бери! В колхозе жили не все одинаково. Хорошо жили председатель и бригадиры. Они, конечно, богато жили… Когда началась война, мужики пошли на фронт. Плакали, а шли. Да и как не пойдешь? Могли сильно наказать. Муж мой тоже пошел. Погиб. Как было мужикам не плакать? Ведь оставлял жену с маленькими детьми. Без хлеба. Тогда же урожай плохой был. На рабочего давали в МТС всего 500 гр. хлеба. А семья как жить будет? В деревне еще можно было жить. Огород был, картошка. А город совсем голодный был. Остались одни женщины да дети. У нас на Землянском всех мужиков забрали. Был один старик, он нами, бабами, и командовал. Я пахала на быках. Намучалась я с ними. Бык такой упрямый. Ляжет в борозду, мол, устал. Ты с ним что хочешь делай. Лежит и все. Пока не отдохнет. Сядешь с ним рядом, плачешь. На своих коровах по заданию колхоза мы боронили. Дадут три гектара и борони! Все сдавали государству. Мы понимали, что армию надо кормить. Потянули мы горя с этой войной. Мы много работали. Но я никогда никуда не ездила отдыхать. Не знаю, что такое курорт. Всю жизнь в деревне. После войны только и хорошо стали жить. Правда, по норме жили. Держать можно было только одну корову. Молоко сдавали государству — по 300 л. с хозяйства. Мясо сдавали, шерсть. Мы все время проводили на колхозных работах. А себе сено косили ночами. Ночь светлая, дети спят в траве, а ты косишь. После войны разрешили и днем косить. Правда, косить можно было только по кочкам. На хорошей ровной земле косили только колхозу. А сейчас вот наступило хорошее время. Каждому из нас дали свой покос на хороших лугах. Теперь мы знаем, где косить. Еще и траву посеют. Только коси! О, это очень хорошо!.. Про Сталина боялись что-то сказать. Какой-то нехороший человек услышит про Сталина плохие слова, сразу же тебя и утопит… Это сейчас говорят про руководителей все что угодно. И им почему-то за это ничего не бывает. А тогда боялись. О! Как люди боялись!..



Док. 24

Мальцева Федосия Сергеевна родилась в 1914 г. в д. Ярхи нынешней Новосибирской области. Рассказ записал Московский Евгений в 2000 г. (г. Кемерово)

В начале коллективизации объявили, что ее семья… — семья кулаков. Всем селом пришли их раскулачивать. Из детских воспоминаний у меня осталось, что происходил форменный грабеж их хозяйства. Ее свекровь и свекра куда-то отвезли, а ей с мужем разрешили остаться в деревне. Все думали, что раскулачивание на этом и кончилось. Но не тут-то было! Стали раскулачивать дальше. Дошла очередь и до нашей семьи. К этому времени отец раздал все свое хозяйство по семьям старших детей. У себя оставил только корову и лошадь. Но нас все равно раскулачили. Забрали все подчистую и из дома выселили. Из деревни, правда, не выслали, потому что второй сын женился на сироте, и это повлияло на судьбу родителей. Наступили времена тихого выживания. Боялись всего. Даже о судьбе родственников узнать страшились. Боялись их подвести или сами пострадать «за связь с раскулаченными». Боялись готовить есть: а вдруг сосед зайдет и увидит, что у них есть хлеб и донесет властям. Такой случай у нас был. Соседка пришла и попросила хлеба для детей в долг. Мама такой хлеб пекла, что на всю деревню славилась. Дала от чистого сердца. На другой день в доме был обыск, проверяли, чем мы питаемся. Ничего особого не нашли. Тогда забрали мамины ботинки. Учиться мне не разрешили. Надо было работать… Работали очень много, а результата — никакого. Кругом воровали, друг за другом следили, народ голодал… За работу, считай, ничего нам не платили. Все мысли были об одном — где что-то взять, чтобы семью накормить. И это время, оказалось, еще не самым страшным. На фронт ушли все здоровые мужчины. Вот тогда-то мы узнали, что такое настоящий голод. У людей забирали все. Нам приходилось есть лебеду, крапиву. Болезни пришли такие, которых раньше никто не знал — цинга, тиф. Через полгода пришло известие, что мой муж пропал без вести. К этому времени у меня было трое детей: 6 лет, 5 лет и 1 год. Чтобы спасти детей, воровала все, что можно было украсть. Кажется, что это стало моей жизнью. Было страшно подумать, что же будет дальше! Как-то мы с сестрой пошли ночью собирать с уже убранного поля картошку. Нас поймали. Был суд, который приговорил меня к ссылке на принудительные работы, а детей сдать в приют. Но судьба оказалась ко мне добра. В это время в сельсовет пришел запрос: сообщить о судьбе семьи старшего лейтенанта Тихона Никифоровича, героя войны награжденного орденами, который давно не получал от нее писем. Муж оказался жив! После этого председатель сделал вид, что никакого приговора суда не было. Наша семья стала получать довольствие за солдата на фронте… После войны в деревню мало мужчин вернулось. Но мой муж пришел целым и здоровым. На фронте он подружился с умным и грамотным человеком. Тот ему многое объяснил, многому научил. И посоветовал ради детей уехать из деревни. Этот совет с очень большим страхом был принят. И в 1947 г. семья переехала в Кемерово. В городе страха и нужды было не меньше, чем в деревне. О политике, о Сталине, о партии не только говорить, а даже задумываться боялись. Наших кемеровских соседей объявили врагами народа за то, что их пятилетняя дочь что-то нарисовала на портрете Сталина… В семье нашей не было и до сих пор нет машины. Ну, а холодильник купили в 1968 г., телевизор в 1970 г., то есть, почти через 40 лет совместной жизни. Мебель в доме вся случайная, что-то отдавали родственники, что-то покупали. Оглядываясь назад, думаю: вся наша жизнь была пропитана каким-то страхом. Жизнь прошла в страхе!.. В какую сторону изменилась жизнь в годы реформ? Не знаю. Вижу, что некоторые богатством видимым-невидимым обзавелись. Ведь не трудом это богатство нажито. Мы воровали, чтобы прокормить себя и детей, а сейчас воруют и убивают, чтобы жиреть и богатеть!

«У людей зибирали все». Что это за фраза странная проскочила у 86-летней Феодосии Сергеевны, жительницы сибирской деревни?

А вот выясняется, что и в войну все продолжалась политика «раскулачивания». Вот какую историю рассказала мне недавно 80-летняя Валентина Георгиевна Рогожина — в те времена проживающая в д. Полтево Московской области. В 1943 г. ее мать забрали на трудовой фронт в Шатуру. Дома осталась старенькая бабушка и пятеро детей. Валентине Георгиевне было тогда 6 лет. Мать, уезжая, спрятала два мешка картошки на чердаке. Что уже и само удивляет: зачем потребовалось свою собственную картошку, собранную со своего огорода, еще и прятать куда-то? А вот, что выясняется, зачем. К ним в дом как-то вломились большевики и стали отбирать все то, что еще имелось у них в хозяйстве. Картошку нашли и всю до последней картошенки реквизировали. И это у пяти-то детей! Спрашиваю, а это только у вас обыск был? Да нет, говорит, всю деревню точно также обчистили до зернышка. Причем, председатель колхоза был их дядей! То есть оставил дядя помирать от голода, ограбив до нитки, не только всех жителей деревни Полтево, но даже своих племянников! Ну не свинья ли? Вот чем страшен большевизм: он готов, и убивает безжалостно, не только чужих, но и даже своих! Но самым страшным, что запомнилось тогда Валентине Георгиевне, кстати, нынешней старосте поселка Купавна, это как вломившиеся бандиты отбирали у нее козу — сталинскую корову. Я, говорит, вцепилась в нее: не отдам, говорит! Но большевикам было плевать на решительность ребенка отстаивать свои права на питание козьим молоком. Они ее отшвырнули, а козу увели. Коза, говорит, когда ее забирали, плакала. А через пару дней так и вообще — померла. То есть даже у животного, что выясняется, имеется сердце. А вот у большевиков вместо него — исключительно этот пресловутый «пламенный мотор» — то есть, в отличие даже от козы, безсердечные они.



Док. 25

Климовы (мать и дочь) родились и выросли в д. Барановке нынешней Кемеровской области. Таисья Антоновна родилась в 1914 г., Валентина Дорофеевна в 1936 г. Рассказ записала Лопатина Наталия в 1999 г. (спецэкспедиция фонда «Исторические исследования») (д. Барановка)

Таисья Антоновна:

Я Вам сейчас все расскажу. Расскажу, как мы жили в колхозе. Раньше нас молчать заставляли. А сейчас все можно! В 1930 г. я вышла замуж. До 1937 родила троих девочек. А в 1937 г. моего мужика забрали в тюрьму. Он у меня ученый был, на ветеринара выучился. Сначала работал по специальности, а потом бригадиром пошел. В тюрьму его забрали как вредителя народа. Сказали, что будто бы у него где-то было не боронено. Мне с ним даже проститься не дали. Он только рукой мне махнул и все! Больше я уже его никогда не видела (плачет). А было мне тогда всего 22 годика. Мне одной пришлось растить детей. Я день и ночь работала, день и ночь (плачет).

Валентина Дорофеевна: Ну, мама, не плачь. Мы же выросли, не пропали.

Таисья Антоновна: Куда отправили мужа моего, я не знаю. Тогда много мужиков угнали из деревни, человек пятьдесят, не меньше. Гнали их пешком в тайгу. Никто потом не вернулся, и писем не было. Перед тем, как их угнать, к нам в деревню приезжал уполномоченный. Он и выискивал, кого по этапу отправить. Выискал! Забрали самых работящих мужиков.

Валентина Дорофеевна: Когда отца забрали, мне только годик был. Я отца не помню. Когда подросла, спрашивала об отце. Люди говорили, что он у нас был мужик справедливый, энергичный, грамотный. И еще говорили, что таких, как он, власть не любила, что вот таких как раз и забирала. Говорят, ту партию арестованных, в которой отец был, в Магадан отправили...

Таисья Антоновна: Сколько я работала! Я же одна детей растила (плачет). Работала в колхозе дояркой. Но это только считалось, что дояркой. Днем коров дою, а ночью иду молотить или еще куда пошлют. Вот так я страдала всю свою жизнь.

Валентина Дорофеевна: Когда отца забрали, старшей сестре Ленке было 6 лет, а мне, младшей, всего годик. Мы нашей мамки почти никогда не видели. Она все время на работе была. Одно время мы со стариками жили, но они умерли. Ленка у нас вместо мамки осталась. Мы ее слушались. Строгая такая. Сейчас понимаю, что у нее и детства-то и не было, все за нами ходила. А в 1941 г. она уже ходила полоть колхозное поле. А было ей тогда всего 10 лет…

Таисья Антоновна: Денег в колхозе нам не давали. Жили в бедноте. Ели картошку да траву всякую. Такая трава у нас росла — вся в мягоньких шишечках. Мы ее пестиком называли. Сейчас она уже почему-то не растет. Мы из пестика и хлеб пекли, и сушили, и сырым ели. Прежде чем коровам дать сено, мы его перебирали, отбирали сухую траву и варили для себя заварюху. Иногда туда добавляли молоко и муку. Какая-никакая, а все-таки еда. Одеть и обуть — нечего было. Сами пряли и ткали. Холщевую одежду носили. Зимой резиновые чуни наопушняешь (то есть, затолкаешь туда овчину) и носишь. А колени тряпками обматывали, чтобы они не мерзли. На водопой зимой коров водили, сами делали прорубь. Помню, пригонишь их на ферму, а раздеться не можешь. Потому что вся одежда вымокала и застывала на тебе коробом. Ой-ой-ой, как жили! Конечно, я сильно уставала, очень тяжело было. Да только тогда молодая была. Все нипочем казалось. А знаете, хоть голодно было жить в колхозе, но весело. На работу и с работы с песнями шли. А почему так, не знаю. Наверное, песни были красивыми.

Валентина Дорофеевна: Я тогда маленькая была, так мне казалось, что так и надо. Хорошей жизни мы и не видели. Господи, подумать страшно. А что мы носили? Носили холщовые платья. Это почти что из мешковины. После войны рабочие воровали на заводах ситцевые упаковочные мешочки и продавали на базаре. Люди покупали и шили из них одежду. Помню, мамка купит их и нашьет таких красивых платьишек. Оденет меня, как куколку. Корову мы всегда держали. Но нас налоги просто душили. Это даже я помню. До 1953 г. налоги были страшные. А свое хозяйство держали потому, что какие-то крохи все равно перепадали. Мебели, считай, у нас не было. В доме стояли лавки, стол и кровать. Их еще отец сделал. И все! На кровать клали матрацы, набитые соломой. Укрывались самотканными одеялами, а зимой — шкурами. Блохи нас заедали, которые в этих шкурах заводились. Хотя в доме мы всегда чистоту соблюдали. Как мы с блохами только не боролись. Не было от них спасения. Только в 1957 г. появился дуст. Тут блохам и конец пришел…

Таисья Антоновна: У нас считалось, что в колхозе хорошо живется конторским. Кто в колхозной конторе или сельсовете работал, тот и жил хорошо. Не то, что мы, трудяги! Конторские всегда людей подъедали. Уж, шибко хорошо они людей ели, им все доступно было. А мы вот не выучились, чтобы конторскими сделаться. Тогда нас родители не пускали учиться. Нам, девкам, прясть и ткать нужно было. А потом работала всю жизнь, некогда было учиться. Я совсем неграмотная. Хорошего в своей жизни ничего не помню. Всю жизнь работа, работа, работа! И всю жизнь, с 22 лет, одна живу, без мужа (плачет). А дети у меня хорошие, всегда мне помогают! До сих пор обо мне заботятся.

И вот на чьих костях строился большевиками их фашистского образца cоциализм:

«Выводы Западно-Сибирской краевой КК-РКИ по проверке трудового использования и хозяйственно-бытового устройства трудпоселенцев, занятых в системе Кузбассугля. Не ранее 15 сентября 1933 г.

Секретно

Общее количество трудоспособных поселенцев, переданных Кузбассуглю, выражается в 41 512 чел., что составляет 40% всей рабсилы, занятой в угольной промышленности края. На некоторых участках работ удельный вес трудпоселенцев ко всей рабсиле доходит до 65–77% (шахты “Поварниха”, и “Манеиха” в Прокопьевске); лесоразработки целиком обслуживаются трудпоселенцами. Таким образом, роль трудпоселенцев в угледобыче значительна, а в ряде случаев решающая» [536] (с. 150–151).

То есть в большевицкую каторгу забирали всех самых работящих людей, откуда уже никто не возвращался. А когда «урабатывали» всех забранных, шли по деревням и набирали очередную партию русских крестьян. Так строили «справедливое» социалистическое общество большевики. А потому выживать в этом обществе могли только те, кому удавалось научиться лишь имитировать кипучую деятельность. Папа мой, например, насмотревшись, что работать ударно достаточно опасное занятие, потому что и его деда Трофима, который своими руками один построил мельницу, и отца Василия большевики раскулачивали. А потому он уже приспособился к жизни в совке. Мать, например, сильно возмущалось, когда сослуживцы так выразили это умение отца: «Если надо что-нибудь запороть, то поручите Алексею». Но при всем при этом с головою мой папаня более чем дружил: из пятого класса пошел сразу в девятый; закончил институт, на защите диплома изобретя скрепер, которому аналога не имелось; вошел в тройку лидеров на первенстве Кемеровской области по шахматам. А плотность населения этой области, между прочим, сопоставима лишь с Московской. А вот кто не научился руками водить, то есть руководительствовать в этом странном людоедском обществе, того забирали в рудники и они все там и остались навечно…



Док. 26

Дмитриева Нина Дмитриевна родилась в 1914 г. в д. Синяево нынешней Новосибирской области. Рассказ записал Минор Дмитрий в 2000 г. (г. Прокопьевск)

Коллективизация в моих детских воспоминаниях связана с опасностью голода. Я помню боязнь родителей потерять хозяйство, скот, землю. Для них эта потеря воспринималась как неизбежный голод. До коллективизации деревня была другой. Вернее, другими были люди. Они друг другу помогали, как могли, доверяли. Делились с соседями последним. Жили общиной. Украсть у ближнего — такое и в голову никому не приходило. Когда пришли колхозы, все собственное у хозяев отобрали. Оставить себе можно было только столько, сколько хватало, чтобы кое-как выжить... Во время раскулачивания отбирали скот, инвентарь, утварь, запасы зерна, муку, землю. Все это становилось коллективным. От раскулачивания страдали не только крепкие хозяева, но и бедняки. Ведь они остались без своего кормильца, без работы. Некоторые из них добровольно уходили за своими хозяевами в ссылку. Кулаков ссылали, в Томскую область в Васюганье или Нарым. Разрешали им брать только то, что могло уместиться на одну телегу. Некоторых из них отправляли в тюрьму. Переписка с ними была запрещена. Это знали все. Коллективизацию проводили бедняки. Они возглавили колхозы. Но какие из них хозяева!? Они хозяйствовать не умели. Свое-то хозяйство содержать не могли. Поэтому колхозный скот пал, инвентарь разворовали… Тяжело было видеть крестьянину, как руководили колхозом. Руководили безграмотно, не по-хозяйски. Собранный в общее стадо скот в большей части был испорчен. Дойка производилась всегда не вовремя, коровы ревели. Поэтому и был падеж скота… Многие в деревне были уверены, что все это безобразие с колхозами не надолго, что это очередная временная затея властей. Так что, особого доверия к колхозам у крестьянина не было. До коллективизации жили весело. Гуляли свадьбы, строили дома, жили в достатке. Но пили с умом. Много пьяниц не было. Во время коллективизации люди пролили очень много слез. Ведь убивали кормильцев мужиков. На работу колхозники выходили с зарей. За их работой следили бригадиры. С поля нельзя было взять ни колоска, ни семечка. На трудодни мы почти ничего не получали. Поэтому и воровали колхозное добро. Но воровством это не считали, так как мы сами его и производили. Добро колхозное мы считали «ничьим», а, значит, — его можно брать. У нас в колхозе такую хитрость придумали: пшеницу, просо, ячмень сеяли полосками, между ними горох. Он быстро поспевал, и вор, придя на полоску, рвал только его, сохраняя зерновые. Большинство людей очень хотели вернуться к доколхозной жизни, к прежнему укладу жизни. Колхозы им были не по нутру. За коллективное хозяйство душа ни у кого не болела. Общее оно и есть общее. Люди чувствовали, что в колхозе их обворовывают, поэтому они и живут нищими. Уехать из колхоза было нельзя: не давали паспортов. Да и не было специальности, чтобы в городе зарабатывать себе на жизнь. Но в нашей семье все братья и сестры постепенно уехали. Колхознику разрешали держать свое хозяйство. Однако оно было очень маленьким: держали всего одну корову, несколько кур, уток, пару овечек. Инвентаря в таком хозяйстве не должно быть. Разве это хозяйство? А налоги! Попробуй, не уплати. И не имело значение колхозник ты или единоличник. Лучше всех в колхозе жили председатель, бригадир, конторские работники. Наш отец был председателем колхоза, поэтому все его дети получили образование. В остальных семьях такого не было... Деревня не может выбраться из нищеты потому, что нет законов, которые бы защищали крестьянина. На крестьянское хозяйство всегда были непомерные налоги, поэтому подняться было невозможно. Но самое главное состоит в том, что люди разучились работать на земле и запились. О, как запились!



Док. 27

Мария Михайловна (фамилию просила не называть) родилась в 1914 г. в селе Курс-Смоленка Чебулинского района нынешней Кемеровской области. Рассказ записал Тарасун Максим в 1999 г.

В школу я пошла в 12 лет. Дети разных возрастов сидели в одном классе. Мама сшила мне холщовое платье, заплела атласную ленту в косу и отправила в школу. Обед брали из дома: кусочек сала, хлеб. Но учиться долго не пришлось. Проучилась всего два года. Надо было помогать родителям справляться с хозяйством и детьми. Так мы жили до 1929 г. А потом началось! То всех поголовно в коммуны гонят, то всех подряд раскулачивают! Выгоняли с насиженных мест и увозили неизвестно куда. Беда не обошла и нашу семью. В 1937 г. арестовали отца. Его признали врагом народа за то, что по воскресеньям он пел в церковном хоре. Расстреляли. Нас раскулачили, то есть забрали все наше добро. У нас абсолютно ничего не осталось. Мать арестовали и посадили в тюрьму за то, что мы не сумели заплатить налог. А с чего было платить?! Ведь у нас все отобрали! Нас, детей, из деревни выгнали. Мы же были дети врагов народа! И разошлись мы — кто, куда... А тут еще война началась. А с войной пришел и холод, и голод. В годы войны я была «и баба, и мужик». Частушка такая была:


«Я и лошадь, я и бык,

Я и баба, и мужик.

Я и сею и пашу.

И голодная хожу».

Я и сеяла, и жала, и полола, и косила. Денег нам не платили, а ставили трудодни. Хлеба у нас не было. Собирали мерзлую картошку и ели драники. Мы не знали ни отдыха, ни покоя… Оглядываясь назад, я вижу, что прожила тяжелую жизнь достойно... Как только вышла на пенсию, больше не работала на производстве: уже не было сил, часто стала болеть. Хочется верить, что мы переживем все житейские невзгоды…



Док. 28

Киселева (в девичестве) Мария Ивановна родилась в 1914 г. в с. Морозово, Кальчугинского уезда Нынешней Кемеровской области). Рассказ записал Тюменев А. в 2001 г.

У моих родителей было 11 детей. Мы переселились сюда из Вятки в годы Столыпинской реформы. Бедняков в селе Морозово не было. А откуда им быть? Были общинные земли. Их распределяло общество по количеству едоков. Переселенцам лес на корню Царь давал безплатно. Налогов при Царе мы не платили. Нам даже семена давали безплатно. До колхозов у нас была кооперация. Ей мы были довольны, так как сами ее и сделали. Мы объединились и купили общественную механическую молотилку для обмолота зерна. Никаких бедняков или кулаков у нас не было. Были в деревне только ремесленники и крестьяне. Все мы делали сами. Семьи были большие, все работали, вот и богатели. Для повседневного ношения одежду шили из домотканой материи (лен). Но у всех была добротная праздничная одежда. У многих были швейные машинки. До колхозов крестьяне питались очень хорошо: хлеб, молоко, сало, яйца, мясо. Всего этого было вдоволь. А излишки продавали на базарах, ярмарках. В царских деревнях пьяниц не было.Пить грех! Мы это знали все. Коллективизация для нас — это грабежи, произвол. Забирали все имущество (скот, хлеб, орудия труда, иногда дома). Конфисковывали даже одежду и обувь. Кто сопротивлялся, того расстреливали или ссылали в Нарым. С собой могли взять только то, что можно унести на руках. Сведения из Нарыма поступали: они там жили в землянках, ели кору деревьев, умирали семьями. Из малолетних детей там не выжил никто. Мой отец, Киселев Иван, остался жив, так как отдал все: большой пятистенный дом, надворные постройки, 10 коров, 6 коней, 1 выездного орловского рысака, землю, молотилку. У нас забрали даже мясорубку, а это было большой ценностью. Но швейную машинку «Зингер» спрятали. Она работает до сих пор. После коллективизации всего стало очень мало. Колхозную землю обрабатывали очень плохо, так как она была чужая. Однажды старый дед вышел посмотреть, как колхозники обрабатывают землю, и ему сделалось плохо с сердцем. Он стоял и ругался, говорил, что так варварски относиться к земле нельзя. С 1929 г. в деревне был голод. Один год голод сильнее, другой — меньше. И так было и до войны и после войны. Сгубили деревню коммунисты. Метод в колхозе был один — принуждение. Не пойдешь на работу — вышлют, арестуют. Протесты были (убегали в город). Активисты колхозов присылались из города или из чужих деревень, в которых не умели работать. Председателей колхозов и бригадиров назначали. Выборы это обман колхозников. После коллективизации все продукты уходили в счет погашения продовольственных налогов. Сдавали молоко, яйца, шкуры и т.д., даже если не было кур и скота. Работали от зари до зари за палочки. Так называли трудодни. Денег нам не платили… Все чувствовали, что война будет тяжелой и кровопролитной. Несмотря на пропаганду коммунистов, в легкую победу никто не верил. Основная масса народа с войны не вернулась. Во время войны и после нее мы жили еще хуже. Личное хозяйство колхозника состояло из небольшого огорода. Скота и птицы держали мало, так как, работать на дому не было времени и сил. Да и запрещалось большое хозяйство. Люди боялись, что их объявят кулаками… Даже за тайком взятые колоски с поля сажали в тюрьму на 10–15 лет... До революции почти все дети в нашем селе учились в школе и получали начальное образование. В деревне было 4 церкви, из них одна большая каменная. Все жители деревни очень гордились этой церковью. Она была как достопримечательность. Церковь посещали все и — обязательно. В гражданскую войну на деревню периодически набегали банды красных, сжигали церкви и расстреливали священников. Каменную церковь восстанавливали много раз. Но ее все равно разрушили. Это было уже в годы коллективизации. Революцию крестьяне прозвали переворотом, тайком ненавидели Ленина и Сталина, а также партийных… Колхоз для меня — это сравнение с полным бардаком. В колхозе никто не жил справно. Даже председатель боялся власти. Все жили под страхом… В том, что деревня не может выбраться из нищеты, виновата советская власть и социализм! Сельское хозяйство может развиваться только в свободных условиях работы и продажи выращенного. В годы реформ жизнь меняется в лучшую сторону. Только — медленно. А вот в плохую сторону нашу жизнь коммунисты тогда быстро изменили.

И вот что собой представляет названная большевиками «Столыпинская реакция» — то есть на самом деле реформа Николая II, которая позволила русским людям выбраться из скученных районов европейской России и обзавестись хозяйством на свободных в ту пору обширных землях Сибири:

«Столыпинская аграрная реформа (1906–1911 гг.) предусматривала: свободный выход крестьян из общины; передачу земель из общинного пользования в частную собственность крестьян; переселение крестьян за счет государства в малообжитые районы страны. Безплатный лес, семена, налоговые льготы переселенцам предусматривались Столыпинской реформой» [532] (с. 123).



Док 29

Правада (Пестерева) Анна Константиновна родилась в 1914 г. в с. Новоселово Томской губернии. Рассказ записала Коцкова Марина в 2000 г.

До коллективизации у нас деревня была большая. Была даже своя пристань. Каждая семья имела большое хозяйство. После коллективизации многие дворы опустели, были разграблены теми, кто крестьян раскулачивал. Во время коллективизации народ начал интенсивно резать свой скот, так как власти требовали отдать все в колхоз. Люди бросали свое имущество и бежали из деревни, боясь ссылки и гибели. Я помню, как однажды ночью нас разбудил сосед и предупредил, что утром придут к нам раскулачивать. Мы собрали что-то из имущества и всей семьей бежали из деревни. Весь скот, все хозяйство осталось на произвол судьбы. Главное для отца было сохранить детей и выжить. Кулаками считались те люди, которые брали себе людей в наем. Как таковых, кулаков в деревне не было. В основном деревня состояла из середняков. От малого до великого — все работали. За счет этого вели большое хозяйство. В нашей семье тоже было огромное хозяйство: коровы, две лошади, свиньи, овцы, куры, гуси. Бедняков в деревне было несколько семей, они представляли из себя тунеядцев, пьяниц. Раскулачивание в деревне проходило с огромной жестокостью. Народ находился в панике, страхе. Имущество отбирали, семьи отсылали. Брата отца с семьей сослали на Камчатку. В первую же зиму вся семья погибла, не имея при себе жилья и средств на существование. Раскулачивали тех, у кого имелось хоть какое-то имущество. Сопротивляющихся крестьян арестовывали, ссылали в отдаленные места. Выселяли в основном на Дальний Восток, Камчатку. Разрешалось брать только личные вещи, какую-то одежду, посуду. Золото и все ценное отбиралось в колхоз. Сведения о выселенных поступали. Но мало. Происходило это через два, полтора года. В основном в виде слухов. Одна из семей вернулась в деревню и рассказала, что семья брата отца погибла. Активистом из сельских жителей стала Марья «Рябая», которая не имела своего хозяйства, летом с мужем удила рыбу, а зимой муж играл на гармони, она танцевала. Тем они и жили до колхозов. Приехали Зыряновские власти и, пройдя по дворам, выбрали ее председателем колхоза, как беднейшую. Все село к ней относилось плохо, как к бесхозяйственному человеку, тунеядке, пьянице. Как такая могла руководить людьми. Курам на смех! Голод в деревне стал существовать сразу после коллективизации. Он так от нас потом и не уходил. Отец, вернувшись в деревню через 4 года, увидев разграбленное хозяйство всей деревни, навсегда уехал в Кемерово. До колхозов у нас была кооперация рыбацкая артель. Весной ловили рыбу на реке Чулым, солили в бочки и продавали. Жили не тужили! Естественно, до коллективизации столы в семьях были богатыми. Проблем в мясе, молоке, масле не было. Одежда была хорошая, были возможности покупать ее за пределами деревни. Во время коллективизации лучшее отбиралось. Потом, живя в колхозах, люди еще долго пользовались тем, что удалось спасти от грабежа активистов… Личное хозяйство у колхозников существовало. Но были ограничения. Иметь можно было только одну корову, две свиньи. На кур ограничения не было, но счет им велся. С кур-несушек третья часть яиц отдавалась государству, с коровы отдавалась третья часть молока. Свинью забивали только на свинокомплексе, часть мяса забиралась также государством, вместе со шкурой… За всю жизнь не получилось скопить себе на смерть...

И к какому строю следует после цитирования этих строк 86-летней старушки, так за всю свою жизнь и не скопившей себе денег даже на свои собственные похороны, соотнести большевизм, захвативший с помощью колхозов русскую деревню?

Даже завоевателям в качестве дани платили обычно лишь десятую часть. Здесь же работа на колхоз была вообще безплатной — то есть на уровне раба. Но рабство это от общепринятого отличалось еще и тем, что рабов этих при большевицком строе кормить не полагалось. Причем, никто не собирался кормить и их детей! И если люди, чтобы не умереть с голоду, заводили хозяйство, то ухаживать за ним, или косить сено для своего скота в местах, исключительно бросовых, они могли только ночью — у них не было даже выходных!!! Но и это еще не все: с этого неизвестно какими титаническими усилиями поднимаемого хозяйства большевики снимали третью часть! Но даже и это было еще не все: обвиняли в каком-либо грехе перед большевизмом отца семейства, которого или убивали сразу, или угоняли на какую-нибудь из тысяч раскиданных по стране советских каторг, где либо его убивали уголовники, либо он сам со временем умирал от болезней и непосильного труда. А его жена теперь впрягалась в такой непосильный труд, чтобы выходить умирающих от голода маленьких детей, о котором нам, даже слыша о нем рассказы очевидцев, почему-то так до конца и не верится. И не верится потому, что нам просто не понятно — как можно работать не только от зари до зари, но еще и ночью практически почти без сна…

Так что аналога такого общества, созданного еврейскими большевиками, аппарат смерти которого на всю мощность особенно жестоко работал в 30-е – 40-е гг., в мировой практике до этого момента еще не существовало. И более зверского отношения к людям, когда их грабят до нитки, а уже ограбленных разутых и раздетых принуждают работать практически без передышки годами в вечном голоде и холоде и под проливным дождем, история просто не помнит. И хорошо бы, если такого история уже вновь не увидела впредь.

Но большевики, как это ни покажется после всего ими содеянного странным, вновь, как ни в чем не бывало, поднимают голову и с помощью финансовых вливаний Америки (троллями, работающими на большевизм сегодня переполнен весь эфир) требуют «продолжения банкета». Им, стоящим по самое горло в нашей крови, мало уже совершенного: геноцид русского народа они желают продолжать. Правда, что-то позабыли они спросить: а желаем ли этого мы???



532. Лопатин Л.Н., Лопатина Н.Л. Коллективизация и раскулачивание в воспоминаниях очевидцев. М., 2006.

536. Красильников С.А., Кузнецова В.Л., Осташко Т.Н., Павлова Т.Ф., Пащенко Л.С., Суханова Р.К. Спецпереселенцы в Западной Сибири. 1933–1938 гг. Новосибирск, 1994.

Алексей Алексеевич Мартыненко