ВОЛЧЬИ ИЗУМРУДЫ. Константин Кравцов

Снегири взлетают красногруды…
Скоро ль, скоро ль на беду мою
Я увижу волчьи изумруды
В нелюдимом, северном краю.

Павел Васильев
Лубянка, внутренняя тюрьма,
февраль, 1937

– А ну вставай, соколики, пора!
На пять минут работы в гараже
и грузовик вывозит со двора
соколиков, лежащих неглиже,
но нет тебе покоя, кобура,
и сохнет на террасе бланманже –
опять ведут! Отложено лото:
аншлаг сегодня в цирке шапито.

– По мне так, что подвал, что полигон –
работа как работа. Но жена!
Льешь литрами, считай, одеколон,
а толку? Знать, совсем повреждена
умом-то голубица, твою мать:
мол, пахнешь кровью, как с тобою спать?
И что теперь? Опять залить шары?
– Ты вот чего: давай-ка без хандры,
и вообще язык попридержи.
Подвалы, полигоны, гаражи –
кровавых понасмотришься соплей,
мозгов ли там, но, что ни говори,
жить стало лучше, стало веселей
работать от зари и до зари.

А что по всей столице эта гарь…
Я говорю: дрожащая ты тварь,
спалишь ли, нет каракули свои –
подпишешь всё, как миленький, а там
удобришь сам культурные слои,
свезут ли на Донской к истопникам
в Надыме ли, в Нарыме ли каком
потрудишься и сам истопником.

Ну, вздрогнем. Балычок из осетра,
икорка, коньячок, et cetera –
всё честь по чести. Брось ты. Всё мура.
Как говорят в Париже, се ля ви.
Но Запад сгнил давно, а соловьи
и в Бутово поют. И что Париж?
И там достанем. Чует, говоришь?
Привыкнет. Да и мало, что ли, баб?
Вот я до балерин, к примеру, слаб –
как всесоюзный староста, ага.
Враг не сдаётся, сука, и врага
уничтожают, так ей и скажи.
передовицу курве покажи.

Вот, полюбуйся: сын донёс на мать,
мол, тащит из колхоза – вот пример
всем детям, вот что значит пионер!
Её – в расход, сыночку – исполать.
А как социализм без этих мер
построишь? То-то! Бабы – что с них взять?
А Запад, знаешь сам: СССР
им в горле кость. Но есть НКВД,
великий кормчий есть, а кто и где,
скажи-ка мне, кто дров не наломал?
Всё правильно. Плесни еще мал-мал.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Игарка, Салехард ли, Воркута…
Взлетают, красногруды, снегири,
но, может, и они, как мерзлота, –
фата-моргана? Глазоньки протри,
покуда ты в своём ещё уме –
мерцающем и зыбком, но своём,
пусть не совсем, не всё же не во тьме –
той полной тьме, в какой и познаём,
что значит свет, что ты, милок, уже
одной ногой в том самом гараже.

По стынущей Оби текли огни
и намекали: дуру не гони:
наймись в оленеводы, рыбаки,
в шабашники подайся, в батраки,
охотники – тебе же не в первой
и хрен бы с нею, красною Москвой.

Всего-то год и, смотришь, кровоток
идёт на убыль, там, глядишь, война
всё спишет, мать родна, с говоруна,
сдерут с тебя, паршивца, шерсти клок
оставив шкуру – зиму продержись
хотя бы зиму! Обь или Амур –
какая-никакая, всюду жизнь,
а на Москве каюк тебе, каюр.

Здесь только карандашик послюни,
текут стихи, а там не карандаш –
хребет сломают, как заведено,
как принято у них без всяких «но»:
продашь ли всех и вся ты, не продашь,
колись ли ты, касатик, не колись –
сначала ты – размазанная слизь,
а уж потом – зола. Пустись в бега –
солончаки ли, тундра ли, тайга…

Там кровь, как ни бели ее с утра,
час от часу становится видней
подследственным: тому – на севера
ну, а тебе – тебе в страну теней,
орёл степной, листвы ненужный ком:
сгребли тебя – забудь о северах:
подвал и крематорий на Донском.

Ты просто невостребованный прах
в России завоёванной. Нишкни!
Исчезни! Что ты лезешь на рожон,
в правах давно, погромщик, поражён?
Сообрази, кто ты, а кто они.

Поправишь в парикмахерской вихры,
выходишь на Арбат, а там авто,
и Ваньку не валяй – за что, за что? –
за то, что дали нас в тартары
спустить, что стали цирком шапито
и лишнего выводят из игры.

И я, и он, и этот конь в пальто –
все чьи-то мы наймиты для Кремля
и логика тут есть. Кто ты, кто я?
А враг не спит – повсюду он внедрен,
он в каждом – враг! И хлещет кровоток,
и рукоплещет зал, приговорен,
и никакой урок не будет впрок:
распалась триста лет как связь времен
и не связать концов ее, браток.

Казак лихой, рубаха в петухах,
тебе уж двадцать семь, а невдомёк,
что прах ты, невостребованный прах.
Ткнет в зенки папироской куманёк
и золотарник золотом потек,
заполыхал, как волчий изумруд.
Так, выжжены, прольются и замрут,
все образы: померкла мишура,
сознанье гаснет. Кончилось кино.
Но, говорят, продолжится оно.
– Охрана! Выносите гусляра.

Раздавленный кузнечик-богомол,
седой, как лунь, таращишься во мрак,
и, по ветру развеянный подзол,
роняет лепестки югорский мак,
и мрак, поди, не худшее из зол –
чай, не Лубянка там, хотя ни зги
не разглядишь. Такие пироги.

Обол Харону – сталинский пятак –
паромщику косматому обол,
а может, переправит и за так,
как сам ты гнал плоты через Тобол.

– Кончаешь этих – новые стоят.
Какой, к чертям собачьим, файв-о-клок!
И крестится какой-то пустосвят.

Преследует голубку голубок,
грузовики уходят со двора
и оттого, должно быть, что жара
недолог сон, неровен, неглубок.

Константин Кравцов, г. Переславль-Залесский