Там только пустошь ягельного сна,
там шпалы облаками затекли
и нет границы неба и земли,
луна там замерла у полотна
и из пустого всё не перельет
ни дыма, ни курящегося льна.
Там длящийся столетье перелет,
за нитью нить слоящийся, как бинт,
выуживает нас из мерзлых ям,
в воздушный увлекает лабиринт,
оставив на помин лицейский ямб.
Чертог Твой вижу, Спасе, Твой ковчег:
в нем нары на крови, на нарах снег,
сквозь рваный свод сочится мерзлота
и кверху дном несет Генисарет
лодчонку, чья коробочка пуста.
На том пути, на ветке, где нас нет,
спит мертвый, весь в телегах, Вифлеем
и кто-то под огнём и глух и нем,
есть голову свою, и полон рот
кривой воды, и крутится фокстрот
по всей Москве, не верящей слезам,
новёхонек, там щерится сезам
нарядного, с иголочки, метро
но мёд, мешаясь с кровью, по усам
течёт, и всюду липко и мокро,
мочала на колу и там и сям
плывут по всем излучинам, осям
сквозь требуху сияет рыбий жир
и звёздный осыпается инжир,
подпрыгивая градом – скок-поскок! –
и пуля-дура, если не в висок,
влетит тебе в затылок, пассажир.
Что ты забыл там? Пей томатный сок,
иди сторонкой, дождь, идущий вкось,
заслышав дряхлой лиственницы скрип
над быстриной, с обрыва. Или ось
скрипит земная? Что это за тип
там шастает? Олень, должно быть? Лось?
Осетр и банка с паюсной икрой –
зачем тебе художества сии
в столовой раскуроченной? На кой
нам ворошить культурные слои,
с немых печурок снег сбивать клюкой
и вышку на поехавших столбах
разглядывать сквозь пихты день-деньской?
Все умерли. И мусор на столах.
Мосты и рельсы – что тебе до них,
висящих сикось-накось на соплях,
как чей-то кровью вымаранный стих,
разбитый позвоночник, млечный шлях?
Играет ключ в овраге, но овраг
иной, чем встарь, и, пялясь в этот ров,
не Бога видишь в небе, а барак,
прожектора заиндевелый зрак,
июньской тундры жиденький покров.
Кукушкин лён растёт там абы как,
сознанья угасающий поток,
и косы, солнце, малый тот цветок
и тучки те жемчужные, старик,
сковало льдом. Уже не только вскрик
и всхлип не слышен – канул в краснотал,
по льду растёкшись кровью, тот квартал
распался с воем псов сторожевых
в пространствах бесконвойных, неживых.
Чертог Твой вижу, Спасе, Твой ковчег:
в нем нары на крови, на нарах снег,
сквозь рваный свод сочится мерзлота,
но синяя оленья немота
весны, коловращение светил…
Занявшийся сияньем перегной,
себя я в этой бездне разместил
и шел сквозь виноградник Твой больной,
и видел сны, и снег со дна могил
ещё блестит под северной луной.
Константин Кравцов, г. Переславль-Залесский