«Любовь и ненависть поэта-комиссара»

I. «И милость к падшим призывал»

То, как русские поэты – особенно Анна Ахматова, воспринимали XX-й век, мы уже описали, а как еврейский поэт Гейне воспринимал действительность, он ярко выразил в поэме «Валтасар». Кроме этого, показав ненависть Гейне к Христианскому миру в поэме «Вицлипуцли», мы также раскрыли внутренний мир еврейского поэта Эдуарда Багрицкого в ряде его стихотворений. Там он ещё не так открыто декларировал свою ненависть к России и Русским. Но в конце жизни он написал программную, по духу сугубо еврейскую, поэму «Февраль». Видимо, имелась в виду февральская буржуазная революция, которая уже сделала евреев пока что «крипто-хозяевами» в Руси. А потом прошёл Октябрь, где они были уже не «крипто», а открытыми хозяевами, завоевателями-рабовладельцами. Я не понимаю наших русских красных, которые всё твердят, что Ленин любил крестьян и рабочих, «наверно, только в жареном виде», – как заметил один из наших Хоругвеносцев. И точно, ибо он их не любил, а гнобил. И в этом ему, этому ацтекскому божку Вицлипуцли, помогали такие жрецы-резники как Троцкий, Свердлов, Дзержинский, Урицкий, Зиновьев, Петерс, Саенко, Кун, Землячка, и прямые палачи-садисты Вихман и Роза Шварц. Но поэт, настоящий поэт, всегда противостоит любому насилию над личностью, в том числе и государственному, ибо дело поэта это всегда есть дело милосердия.

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал

Что в мой жестокий век восславил я свободу,

И милость к падшим призывал…

Это Пушкин. А вот Есенин:

Не бродяга я, не грабил лесами,

Не расстреливал по темницам

Я весёлый уличный повеса,

Улыбающийся встречным лицам…

Счастлив тем, что напевал я женщинам,

Мял цветы, валялся на траве,

И зверьё, как братьев наших меньших,

Никогда не бил по голове…

Но не так у еврейских поэтов, у Хаима Бялина, у Джека Алтаузена, у Переца Маркиша, у Эдуарда Багрицкого… Это «не так» прорывается с первых строк поэмы Багрицкого «Февраль»:

Моя иудейская гордость пела,

Как струна, натянутая да отказа…

Я много дал бы, чтобы мой пращур

В длиннополом халате и лисьей шапке (т.е. хазарин – Л.Д.С.-Н.)

Из-под которой седой спиралью

Спадают пейсы и перхоть тучей

Взлетает над бородой квадратной (т.е. «пархатость» - Л.Д.С.-Н.)

Чтоб этот пращур признал потомка
В детине, стоящем подобно башне
Над летящими фарами и штыками
Грузовика, потрясшего полночь...

И вот этот «иудейский детина», которого февраль вдруг сделал помощником комиссара в Одессе, во время операции по налёту на тайный публичный дом, застанет там ставшую проституткой русскую девушку, в которую он когда-то, ещё в школьные годы, был влюблён и которая его отвергла. Вот, что на эту тему пишет в интернете некто Aquila Aquilonis:

«Написана в 1933-1934 гг. – последних годах жизни поэта, опубликована уже после его смерти. Представляет собой итог многолетних размышлений Багрицкого о большевистской революции и его своего рода поэтическое завещание. Повествование ведется от имени автобиографического героя поэта. Краткое содержание: в предреволюционной Одессе влюблённый еврейский юноша домогается взаимности от русской девушки, но она его отвергает. После революции он становится комиссаром. Во время одной из облав он встречает свою бывшую любовь в публичном доме и насильно овладевает ею.

Багрицкий неоднократно и настойчиво подчёркивает еврейскость своего героя

Кульминацией поэмы является сцена насилия:

«Узнаёте?» – но она молчала,
Прикрывая легкими руками
Бледное лицо.
«Ну что, узнали?»
Тишина.
Тогда со зла я брякнул:
«Сколько дать вам за сеанс?»
И тихо,
Не раздвинув губ, она сказала:
«Пожалей меня! Не надо денег...»

Я швырнул ей деньги.
Я ввалился,
Не стянув сапог, не сняв кобуры,
Не расстегивая гимнастерки,
Прямо в омут пуха, в одеяло,
Под которым бились и вздыхали
Все мои предшественники, – в темный,
Неразборчивый поток видений,
Выкриков, развязанных движений,
Мрака и неистового света...

Я беру тебя за то, что робок
Был мой век, за то, что я застенчив,
За позор моих бездомных предков,
За случайной птицы щебетанье!

Я беру тебя, как мщенье миру,
Из которого не мог я выйти!

Принимай меня в пустые недра,
Где трава не может завязаться, –
Может быть, мое ночное семя
Оплодотворит твою пустыню.

Естественно, - пишет Aquila Aquilonis, - поэма «Февраль» – гораздо больше, чем личные воспоминания автора. Она выражает осмысление поэтом того, чем была для его племени революция. Из неё следует, что на глубинном уровне классовая борьба не играла никакой роли, уступая место расовой борьбе. Поэма завершается выражением надежды на оплодотворение русских недр еврейским семенем. (И дальше идёт самое главное – Л.Д.С.-Н.) Большевизм Багрицкий воспринимал как изнасилование России евреями».

Для большей убедительности приведём ещё некоторые места из поэмы, где мы сначала встречаемся со своеобразной «исповедью» Эдуарда Багрицкого…

Я никогда не любил как надо...
Маленький иудейский мальчик –
Я, вероятно, один в округе
Трепетал по ночам от степного ветра…

… Как я, рожденный от иудея,
Обрезанный на седьмые сутки,

… Видно, созвездье Стрельца застряло
Над чернотой моего жилища,
Над пресловутым еврейским чадом
Гусиного жира, над зубрежкой
Скучных молитв, над бородачами
На фотографиях семейных...

Дальше поэт ,как ни старался отмотаться, попадает на военную службу. И там он чувствует себя чужим:

…Шел я в больших сапогах, в зеленой
Засаленной гимнастерке, низко
Остриженный на военной службе,
Еще не отвыкший сутулить плечи -
Ротный ловчило, еврейский мальчик...

… А я уклонялся как мог от фронта...
Сколько рублевок перелетало
Из рук моих в писарские руки!
Я унтеров напаивал водкой,
Тащил им папиросы и сало...

Так было, пока надо было идти на войну, сражаться за Царскую Россию. Но вот она рухнула. И теперь поэт с удовольствием берёт в руки оружие, чтобы убивать её ненавистную:

… Кровью мужества наливается тело,
Ветер мужества обдувает рубашку.
Юность кончилась...
Начинается зрелость...
Грянь о камень прикладом! Сорви фуражку!...

… Я остался в районе...
Я стал работать
Помощником комиссара...

… Я старался быть вездесущим...
В бричке
Я толокся по деревенским дорогам
За конокрадами.
Поздней ночью
Я вылетал на моторной гичке
В залив, изогнувшийся черным рогом
Среди камней и песчаных кочек.
Я вламывался в воровские квартиры,
Воняющие пережаренной рыбой.
Я появлялся, как ангел смерти,

(между прочим у евреев и вообще у семитов, ангел смерти – это Азраил, т.е. Израэль – Л.Д.С.-Н.)
С фонарем и револьвером, окруженный
Четырьмя матросами с броненосца…

… Набекрень – бескозырки. Бушлаты – настежь
Карабины под мышкой. И ветер – в очи…

Вот тут-то дальше и идёт отрывок о «иудейской гордости»:

…Моя иудейская гордость пела,
Как струна, натянутая до отказа...
Я много дал бы, чтобы мой пращур
В длиннополом халате и лисьей шапке,
Из-под которой седой спиралью
Спадают пейсы и перхоть тучей
Взлетает над бородой квадратной...

Между прочим, именно этим вот жиды в лисьих шапках и были и у монголов, и у хазар сборщиками дани, то есть «баскаками», и именно про них сложилась поговорка: «незваный гость – хуже татарина!»…

Дальше поэт-комиссар едет с матросами брать малину, где собирались одесские бандиты. Однако, там он застаёт хоть и бандитов, но своей «пейсатой национальности», и его на мгновенье охватывает смущение:

… Почему же я им мешаю?..
Мне бы тоже сидеть в уюте,
Разговаривать о Гумилеве,
А не шляться по ночам, как сыщик,
Не врываться в тихие семейства
В поисках неведомых бандитов...

Однако, в другой комнате поэт видит ещё одного бандита в постели с кем же? С той русской Лаурой, в которую он был влюблён в ранней юности, и которая его тогда отвергла. И вот тут в нём просыпается вся его «иудейская гордость» и ещё сильнее вся его «иудейская месть». Тут и происходит уже приведённая нами «христоматийная сцена». Заканчивается же этот «классический отрывок, как мы помним, словами:

Принимай меня в пустые недра,
Где трава не может завязаться, –
Может быть, мое ночное семя
Оплодотворит твою пустыню.

Будут ливни, будет ветер с юга,
Лебедей влюбленное ячанье.

Чтобы читатель до конца проник в его чувство по отношению к России, привожу здесь конец этой поэмы, который ещё никогда и нигде не публиковался:

…Будут ливни, будет ветер с юга,

И мой древний предок Иегуда,

Навсегда теперь захватит лоно

Ненавистной девушки – России.

Будет жить, насиловать и мучить,

Убивать её под флагом Красным

Так и я, потомок Иудея

Изгалялся радостно над нею…

И мои в халатах грязных предки,

В длинных пейсах, в рыжих лисьих шапках,

В диком танце радостно скакали,

Наслаждаясь иудейской местью

Как прекрасно быть большим и сильным

Наслаждаться ненавистью, властью,

Как прекрасно наслаждаться местью,

Оплодотворять «Руси Святой» пустыню…

Таков «Февраль» не только у Эдуарда Багрицкого, но у любого настоящего «богоизбранного» иудея, который люто ненавидит Россию, и который, убив её, переименовал Воскресенскую площадь Екатеринбурга в площадь Народной Мести, а сам град Святой Екатерины именем главного поэта еврейской революции – Якова Мовшевича Свердлова…

В этой ненависти и «народной» мести вся суть их поэзии, будь то Гейне, Бялик, Маркиш или классик советской, «русской» Эдуард Багрицкий…

Глава Союза Православных Хоругвеносцев,

Председатель Союза Православных Братств,

Предводитель Сербско-Черногорского

Савеза Православних Барjяктара

Леонид Донатович Симонович-Никшич