Из окруженья вырвался солдат,
Прилег в траву: на солнце разморило.
Проснулся… Жив! И этому был рад.
Погибли все. Его не зацепила
Ни пуля, ни бомбежка, даже нож,
В лицо летящий, полоснул лишь кожу.
А немец поплатился ни за грош:
Прошил вражину автоматной дрожью.
- Смотри-ка, хает бабка сорванца.
Куда идешь, бабуль? Бойца накормишь?
«За что кормить такого наглеца?»
- Хотя бы в доме до темна схоронишь?
«Иди воюй, коль держишь автомат.
На горький хлеб еще не заработал.
Ты не девица, вижу что солдат».
Упреки бабки выступили потом,
И зубы прикусили его злость:
«Ну, ты иди, иди своей дорогой!»
Слова застряли, словно в горле кость.
Зашелся кашлем, отошел немного.
Пацан к солдату молча подскочил
Печеную картошку сунул в руки,
Взглянув в глаза, сказал: «Ты не кричи,
А то еще с тобой помрешь со скуки.
Кричишь как баба, а еще большой».
Солдат вздохнул, к нему вернулась сила:
- Эх, бабка, - отвернулся и пошел…
А бабка его вслед перекрестила.