Путь на плаху поэта Николая Клюева

135 лет назад, 10 ст.ст. (22 октября по н.ст.) 1884 года родился поэт Николай Клюев — основоположник новокрестьянской поэзии, жертва сталинского террора. Расстрелян между 23 и 25 октября 1937 года.

«Роль Клюева в русской лирике XX века не разобрана, не оценена, не отмечена даже.
Клюев был великий знаток людей, великий искатель талантов. Ни Горький, ни Блок талантом этим не обладали. Клюев ввёл последовательно в русскую поэзию: Есенина, Клычкова, Васильева, Прокофьева. Именно Клюев дал им знамя и вывел на крестный путь поэзии, научил жить стихом».
(Варлам Шаламов)


Отец, Алексей Тимофеевич Клюев (1842—1918) — урядник, сиделец в винной лавке. Мать, Прасковья Дмитриевна (1851—1913), была сказительницей и плачеёй. Клюев учился в городских училищах Вытегры и Петрозаводска. Среди предков были староверы, хотя его родители и он сам (вопреки многим его рассказам) не исповедовали старообрядчества.
Участвовал в революционных событиях 1905—1907 годов, неоднократно арестовывался за агитацию крестьян и за отказ от армейской присяги по убеждениям. Отбывал наказание сначала в Вытегорской, затем в Петрозаводской тюрьме.

Впервые стихи Клюева появились в печати в 1904 году. На рубеже 1900-х и 1910-х годов Клюев выступает в литературе, причём не продолжает стандартную для «поэтов из народа» традицию описательной минорной поэзии в духе И.З. Сурикова, а смело использует приёмы символизма, насыщает стихи религиозной образностью и диалектной лексикой. Первый сборник — «Сосен перезвон» — вышел в 1911 году. Творчество Клюева было с большим интересом воспринято русскими модернистами, о нём как о «провозвестнике народной культуры» высказывались Александр Блок (в переписке с ним в 1907 году; оказал большое личное и творческое влияние на Клюева), Валерий Брюсов и Николай Гумилёв.
Николая Клюева связывали сложные отношения (временами дружеские, временами напряжённые) с Сергеем Есениным, который считал его своим учителем. В 1915—1916 годах Клюев и Есенин часто вместе выступали со стихами на публике, в дальнейшем их пути (личные и поэтические) несколько раз сходились и расходились.



1918 г. Клюев — большевик. Гордится этим беспредельно.
Окончательно складывается стилистика поэтики космогонической мужицкой культуры: «Свить сенный воз мудрее, чем создать «Войну и мир»».
Сборники «Скифы», «Красный звон». Клюев — «подлинно первый народный поэт!» (И.-Разумник).
1919 г. Произносит знаменитое: «Мир хижинам, война дворцам! Цветы побед и честь борцам!». (Гимн Великой Красной Армии.)

Клюев воинственен, грозен, непримирим к врагам революции. Издаёт сборники «Ленин» (неровный, вымученный, но чрезвычайно благодарственный); «Медный кит», перекликающийся с патриотическим настроем популярного тогда, — любимого Клюевым, — бельгийца Верхарна. Где народ справляет новоселье в собственном дому, хотя ещё и недостроенном: «Ликуй, народ родной!»
Хлыщи в котелках и мамаши в батистах,
С битюжьей осанкой купеческий род,
Не вам моя лира — в напевах тернистых
Пусть славится гибель и друг-пулемёт.

1920 г. Его, восхваляющего ленинские идеалы, вышвыривают — будто шелудивого пса, за ненадобностью, — из партии. По идеологическим расхождениям — в чаянии «пшеничного» мужицкого рая.
Новые советские люди перестают понимать клюевских «Богородиц», «Святогоров», «ризы Серафима», «Божьи гостинцы».
«Брось ты петь эту стилизованную клюевскую Русь с её несуществующим Китежем и глупыми старухами. …Всё это, брат, было, вошло в гроб, так что же нюхать эти гнилые колодовые останки?» — сетует ученик-Есенин в письме к Ширяевцу.
К этому моменту клюевский помазанник во всю ивановскую фестивалит во славу прогресса, самонадеянно порвав со старшим братом.

1923—1926. Создаются выдающиеся произведения о Советской России «Ленин», «Богатырка» и «Ленинград». (Выдающиеся с точки зрения жизнерадостного советского пафоса — на потребу.) Несмотря на то, «кулацкий» меч Троцкого уже занесён над головой всеславного пиита.
Внезапно начались аресты, пока недолгие.
«Привели меня в Питер по этапу, за секретным пакетом, под усиленным конвоем. А как я перед властью омылся и оправдался, вышел из узилища на Гороховой, как веха в полдень, ни угла у меня, ни хлеба».

В дом пришла нужда. Пронизанная неоплаканным смертным горем по песенному брату Есенину, покинутого Ангелом, чью судьбу он предвидел воочию: «А всё за грехи, за измену зыбке, запечным богам Медосту да Власу». — В 26-м создав в память обожаемому брату-отступнику поэму-реквием «Плач о Сергее Есенине»: «Овдовел я без тебя, как печь без помяльца».



1927 г. Поэмы «Заозерье» и «Деревня».
Он так и не выбрался из старых понятий. Не принял, не понял индустриализации современной деревни: «Уму — республика, а сердцу — Матерь-Русь».

1929 г. Дальше — больше.
Назван «кулацким подголоском», «бардом кулацкой деревни». Так и хочется сказать: «наконец-то», после стольких лет восхваления и почитания, но… Он к тому действительно долго шёл. Посыпанной пеплом прямолинейностью и перегибами натравив на себя рапповскую, отнюдь и далеко не вакантную от натяжек и преувеличений критику. Причём вульгарно-социалистическую, дурную до истерики: «И Ленина ведь он сумел окулачить!» (Безыменский).

И это после «Погорельщины», гимна созидательному гению русского народа, — вершины клюевского творчества! «Погорельщина» объявлена вскоре контрреволюционной.
Сам Клюев в письмах поэту Сергею Клычкову и В.Я. Шишкову называл главной причиной ссылки свою поэму «Погорельщина», в которой усмотрели памфлет на коллективизацию и негативное отношение к политике компартии и советской власти. Аналогичные обвинения (в «антисоветской агитации» и «составлении и распространении контрреволюционных литературных произведений») были предъявлены Клюеву и в связи с другими его произведениями — «Песня Гамаюна» и «Если демоны чумы, проказы и холеры…», входящими в неоконченный цикл «Разруха». Во втором стихотворении цикла, например, упоминается Беломоро-Балтийский канал, построенный с участием большого числа раскулаченных и заключённых:

То Беломорский смерть-канал,
Его Акимушка копал,
С Ветлуги Пров да тётка Фёкла.
Великороссия промокла
Под красным ливнем до костей
И слёзы скрыла от людей,
От глаз чужих в глухие топи…

Стихотворения из цикла «Разруха» хранятся в уголовном деле Н. Клюева как приложение к протоколу допроса.



Основанные на выдуманных домыслах обвинения, вопреки попыткам противостоять махровой подозренческой лжи (в заметках В.Полонского например), выкинули Николая Алексеевича Клюева за борт советской литературы. Поэта подлинного и яркого, как заявлял Полонский. Поэта с державинской ощутимостью предметов и живописных образов вселенского декорума (но без державинских излишеств): «…беседная изба — подобие вселенной». — Близких к рериховским, фресковым:

Оттого в глазах моих просинь,
Что я сын великих озёр.
Точит сизую киноварь осень
На родной беломорский простор.

Сильно ухудшилось здоровье…

1930 г. Мёртвый Есенин, живые пока Клюев, Клычков, Орешин — объявлены врагами, начётчиками, завзятыми представителями деревенского кулачества.
Вот так, всё просто.

Клюева перестают печатать. Им интересуется НКВД. Его выводят из состава секции поэтов Союза Советских писателей. Далее — переезд в Москву — там якобы посвободней.
Но тщетно: «Пегасу русскому в каменоломне нетопыри вплетались в гриву и пили кровь, как суховеи ниву…»
Никак не помогший народу срифмовать «родной овечий Китоврас» и «соломенную деревню» — с «ударной бригадой» и «прибоем пшеницы». Цитирующий наизусть Канта, Гегеля, Маркса и Ленина; всеобразованнейший (причём самостоятельно и причём энциклопедически) поэт-философ стоит на паперти и просит милостыню. Невзирая на то что дома висит не абы какая дешёвка, а рублёвские иконы! — продать их смерти подобно.

1934 г. 5 лет административной ссылки в Томскую область за разложенчество и агитацию. (Ст. 58-я, пункт 10.) «Я перенёс воспаление лёгких без всякой врачебной помощи — от этого грудь хрипит бронхитом и не даёт спать по ночам. Сплю я на голых досках под тяжёлым от тюремной грязи одеялом, которое чудом сохранилось от воров и шалманов, — остальное всё украли в первые дни этапов», — пишет он оттуда.

Потом ещё, в глубоком отчаянии.
Прошение:
«…от чистого сердца заявляю ВЦИКомитету следующее: признаю и преклоняюсь перед Советовластием как единственной формой государственного устроения, оправданной историей и прогрессом человечества!
Признаю и преклоняюсь перед партией, всеми её директивами и бессмертными трудами!
Чту и воспеваю Великого вождя мирового пролетариата товарища Сталина!
Прошу помилования». (Не дошло до адресата.)

Его переводят в Томск. Где становится чуть легче. «Милость и снисхождение», — замечает он в послании Н.Христофоровой. (На самом деле перевод — «милость» местной власти: по состоянию здоровья.)



1936 г. Разбивает паралич. «…теперь я калека».
К слову, в письмах Клюева последних лет — обилие цитат из Гомера, Феогнида, сектантских гимнов, Евангелия. В душе он прежний. Внешне — полностью сломлен: «Есть две страны; одна — Больница, другая — Кладбище…».
Отправленная в Ленинград поэма «Кремль» заканчивалась воплем: «Прости, иль умереть вели!!!» (В печати не появилась. Текст утрачен.)

1937 г. Вдогонку — 4 месяца ареста по обвинению в подготовке вооружённого восстания против Советской власти. Клюев, не встающий с кровати, — один из доказанных вождей. 13 октября того же года на заседании тройки управления НКВД Новосибирской области приговорён к расстрелу по делу о никогда не существовавшей «кадетско-монархической повстанческой организации „Союз спасения России“».
Расстрелян между 23—25-м октября.

Размытая дата расстрела, возможно, объясняется тем, что с 01:00 23 октября до 08:00 25 октября в Томске не было центрального электроснабжения ввиду ремонта местной ГЭС-1. В подобных случаях сотрудники НКВД, приводившие приговоры в исполнение в течение двух ночей (23 и 24 октября) с использованием фонаря «летучая мышь», могли оформить документы задним числом для всей партии только после того, как в городе появился электрический свет (25 октября).
Вероятно, местом расстрела и братской могилы, где упокоился поэт, стал один из пустырей в овраге (так называемом Страшном рве) между Каштачной горой, и пересыльной тюрьмой (ныне — СИЗО-1 по улице Пушкина, 48).

Конфискована тоненькая тетрадь со стихами, шесть страниц отдельных рукописей, девять книг и удостоверение личности № 4275.



Сбылась предсказанная самому себе могила без адреса, креста и погоста:
Миновав житейские вёрсты,
Умереть, как золе в печурке,
Без малинового погоста…

Или: «…при пролетарской культуре такие люди, как я, и должны погибнуть» (из письма Миролюбову, 1918).
В этом же октябре расстрелян Сергей Клычков. Через полгода — Пётр Орешин.

Непонятый при жизни, вобравший в себя целую эпоху российского заоблачного бытия, он кажется таким и поныне. Непонятым. Неразгаданным. Суровым. Добрым. Пишущим про октябрь — месяц своего рождения:

Октябрьское солнце, косое, дырявое,
Как старая лодка, рыбачья мерда,
Баюкает сердце, незрячее, ржавое,
Как якорь на дне, как глухая руда…

…волею судьбы оказавшийся месяцем смерти.
«Жизнь моя — тропа Батыева. От Соловков до голубиных китайских гор пролегла она: много на ней слёз и тайн запечатленных…» (Николай Клюев)


(отсюда)

Я надену черную рубаху
И вослед за мутным фонарем
По камням двора пройду на плаху
С молчаливо-ласковым лицом.

Вспомню маму, крашеную прялку,
Синий вечер, дрёму паутин,
За окном ночующую галку,
На окне любимый бальзамин,

Луговин поёмные просторы,
Тишину обкошенной межи,
Облаков жемчужные узоры
И девичью песенку во ржи:

Узкая полосынька
Клинышком сошлась —
Не вовремя косынька
На две расплелась!

Развилась по спинушке,
Как льняная плеть, —
Нe тебе, детинушке,
Девушкой владеть!

Деревца вилавого
С маху не срубить —
Парня разудалого
Силой не любить!

Белая березонька
Клонится к дождю...
Не кукуй, загозынька,
Про судьбу мою!..

Но прервут куранты крепостные
Песню-думу боем роковым...
Бред души! То заводи речные
С тростником поют береговым.

Сердца сон, кромешный, как могила!
Опустил свой парус рыбарь-день.
И слезятся жалостно и хило
Огоньки прибрежных деревень.