Алла (рассказ). Нина Дернович

Алые блики вечерней зари заиграли на могильных крестах, на портретах умерших. Казалось, что поздние солнечные лучи оживляют их лица. Алла засмотрелась, задумалась и с головой ушла в воспоминания.

Она приехала в давно покинутые края, на родину своих предков, которые умерли задолго до её рождения. Но их могилы ежегодно убирала, и делала это с любовью и уважением. В хуторе она уже почти никого не знала, и на погосте, закончив работу, пошла искать знакомых. Кладбище в хуторе называют могилками. Ясно вспомнила, будто это было вчера, как звала её бабуня:

– Аллочка, пошли на могилки.

– А яйца брать?

– А то? Не порожними ж итить.

Аллочка брала свою круглую плетёную корзиночку, накладывала доверху крашеных яиц, и они шли по духмяной степи к кладбищу. Чабрец ещё не зацвёл к Пасхе, он только набирал силу для будущего цветения. Но сорвёшь, разотрёшь в пальцах молодую его веточку, и такой дух! Пахнет следующим светлым праздником Святой Троицы.

На могилках они с бабушкой христосовались со всеми подряд. Это было хуторское кладбище, и все были знакомыми, даже родственниками, кровными или некровными. Живя рядом, все породнились и перероднились. Расцеловавшись и поговорив с земляками, они обменивались крашенками. Домой Аллочка возвращалась снова с полной корзинкой крашеных яиц, но туда несла одного цвета, а возвращалась с разноцветными. Многоцветье веселило, будоражило.

Она не знала, что означает этот праздник, но очень любила его. К Пасхе всегда белили мелом стены, печи, глиной мазали полы, стирали все занавески и накидки. И стоял такой удивительный и радостный запах чистоты, что и доныне помнится. Задолго до этого дня собирали яйца, не ели. Накануне праздника красили их. А на праздник одаривали ими друг друга, гостей, ставили их на лучшем блюде горкой посередине стола, яркие, что букет луговых цветов. Ими играли: катали с пригорка – чьё дальше укатится, катали друг другу навстречу – у кого крепче. Разбитые - вместе съедали, а оставалось по-разному, у того, кто проиграл, меньше, у другого больше. Их столько было игр! Игрушек ведь не было. А есть яйца в этот день можно было столько, сколько душе угодно.

Что за праздник Троица, Аллочка тоже не знала, хотя и слышала, как бабуня её молилась: «Слава Отцу и Сыну, и Святому Духу!» Для неё Троица – это день, когда пол в их хатёнке, скамьи, подоконники сплошь засыпали уже цветущим чабрецом, в банки ставили полевые, луговые, лесные цветы, у входа прибивали веточки деревьев. Было так свежо. И такой аромат заполнял всё вокруг! Для неё Троица – это праздник красоты, цветения и ароматов.

Так, вспоминая, Алла неторопливо шла по кладбищу, читала надписи на крестах, вглядывалась в портреты. Кого-то узнавала. Вот под берёзой Лёнечка. Он умер ещё мальчиком. Она его помнит. Останавливалась у давних ухоженных захоронений. Восхищалась – сколько лет прошло, а близкие не забыли, помнят предков, какие молодцы! К сожалению, от многих могил остались едва заметные холмики, поросшие сорняками. Случайно набрела на большую каменную надмогильную плиту.

Девчонка-подросток, убиравшая могилу неподалёку, рассказала, что плиту обнаружила в этом году женщина, которая выпалывала сорную траву и тяпкой наткнулась на что-то твёрдое. Думала – простой камень, хотела его убрать. Но не тут-то было. Очистила плиту от земли, а на ней вытесана надпись: «Здесь покоится Платон Чеботарёв». И дата: 13.1.1914.

Плита ориентирована строго в направлении восток-запад. А в метре выше, к северо-востоку ещё одна такая же большая каменная плита. Но на ней не надпись, а мастерски и тщательно вытесанный рисунок. Может быть, и это захоронение относится к 1914-му году?

Что же произошло здесь в начале прошлого века? Есть, над чем подумать. Надо порыться в архивах. Взяла в сумке цифровой фотоаппарат. Алла почти всегда носила его с собой, на всякий случай. Вот такой случай и приспел. Сфотографировала плиты. Сердобольные хуторяне уже украсили их цветами. Отношение к предкам – стержень, на котором зиждется нравственность. И этот стержень у казаков очень прочный, что восхищает.

Та же девочка, заметив интерес к старинным захоронениям, повела её вглубь кладбища, сплошь покрытого сорняковыми зарослями. Две большие надмогильные плиты, установленные под небольшим уклоном. Никаких надписей прочесть невозможно. Здесь был использован цемент, и он разрушился. Но вокруг этих плит в траве множество, улавливаемых ногами, холмиков с камнями, стоящими вертикально. Это казачьи могилы. Именно такие надгробья ставили в этих местах – из вертикально стоящего камня или из трёх камней пирамидой. У торчащих из земли горькой памятью камней уже кто-то прошёлся с песочком. А песок здесь разный: белый, жёлтый, оранжевый, красный. И залежи каждого здесь же, неподалёку от этого места. Красного на кладбище немного. Им только брызнули. Каплями алой крови запекся песок на могилах. На камнях вытесаны, где кресты, где слова молитв. А на одном Алла нашла дату – 1873. Вот к какому времени относится это захоронение. Вероятно, это кладбище с него и началось. Прошло больше века, а камни ещё хранят память о предках. Всё-таки самый прочный, самый лучший материал – это камень. Камни, содержащие информацию о прошлом, можно воспринимать сегодня, как исторические документы. Что же такое случилось в этих краях в 1873 году? Войн серьёзных не было. Эпидемия? Набросилась, сделала своё чёрное дело и, сытая, отправилась дальше за новой добычей. А там, где были люди, остались вечные камни и не очень вечная память. Горько это. Надо пораспрашивать об этом старожилов, возможно, что-то вспомнят из рассказов бабушек-дедушек.

– Больше бы информации на камнях, меньше брошенных могил было бы. Нашлись бы потомки, обустроили погост, - размышляла Алла. Могилы своих прадедов она нашла потому, что её отец когда-то давным-давно поставил металлические кресты с датами жизни близких ему и родных людей. Отца уже нет, а память осталась, для Аллы, для её детей, внуков, правнуков…

Солнце уже коснулось окоёма. Алла двигалась к выходу, мельком поглядывая на могилы. Взгляд её наткнулся на портрет красивой женщины. Она никогда не видела этого лица, но точно знала, чувствовала, что эта женщина сыграла какую-то роль в её судьбе. Прочла надпись на кресте. И вдруг из глубины памяти она чётко услышала голос бабуни, обращённый к её, Аллочкиной, маме:

– Да не реви ты, как белуга. Иде ночевал – иде ночевал? Увесь хутор знаить, одна ты не знаишь. У Нюрки он, у Казаковой ночуить. Пойди ей, падлюке, окна перебей.

– Не пойду.

– Иди – слухай, чо я табе гутарю. А то я зАраз упОраюсь и сама пойду. Я ей, заразе не токма окна повыбью, я ей усе патлы повырываю. На увесь хутор ославлю! Ишь чиво удумала, отца у детишков отымать.

– Не надо, маманя, не надо позориться, Бог им судья.

– По-зо-риться! – взорвалась бабуня. – Ты поглянь токма. Ента она позорится, тпфу на йиё, проклятущую.

Дверца памяти захлопнулась так же внезапно, как и распахнулась.

– Так вот ты какая, Анна Казакова?

Алла не помнит, чем закончился этот разговор. Помнит только, что через несколько дней мама подогнала бричку, запряжённую парой быков, бросила в неё какие-то узлы, усадила её, Аллочку, на руки ей – младшую сестрёнку, и они поехали в чужие края к чужим людям, в другую жизнь. Всю дорогу мама шла рядом с повозкой, держа в руках поводья и подгоняя волов. На каждой ухабине скарб гремел, узлы переваливались. А мама шла, ссутулившись и низко опустив голову. Эта картинка навсегда засела в памяти Аллы. Хоть сейчас бери угли и пиши картину. Именно угли, не краски, потому что эта картина в её памяти отпечаталась в серых тонах.

Так закончилась жизнь, где их все любили, где все к ним были добры. Мама была сельским фельдшером. «Наш фершал» – называли её хуторяне. Она никому не отказывала в помощи, бежала по первому зову в любую погоду и в любое время. Видя это, Аллочка тоже помогала всем, кому могла. Что взять с шестилетнего ребёнка? Но на её помощь весной вдовые одинокие соседки занимали очередь, и она безотказно и безропотно ходила из двора во двор со своей плетёной корзиночкой и бросала картошку в лунки, вырытые женщинами.

Среди чужих незнакомых людей в чужом городе мама не смогла сразу устроиться на работу по специальности. Отец вскоре приехал к ним, но он очень скучал по родным местам, по земле, которую любил. Жена категорически отказалась возвращаться туда, где она пережила такую боль и такое унижение.

Позже, когда Алла выросла, мама, будто оправдываясь в том, что лишила её родины, рассказывала, как не могла после измены отца ходить по хутору. В каждом случайном чьём-то слове или взгляде она видела какой-то унизительный для неё смысл, подтекст и мучилась. Даже частушки, что слышала, проходя вечером мимо собирающейся в кучки молодёжи, вызывали в ней стыд и обиду одновременно:

Ты почто меня ругаешь,
Грубым словом обзываешь?
Я не просто так кобель,
Я породистый, поверь.
Ах, милашка, помоги,
Пригласи на пироги.
А я тебя ночию,
Уж, чем-нибудь попотчую.

Ей казалось, что они поют специально для неё. Ну, не могла она снова вернуться в этот хутор, хотя муж очень просил. Он начал пить. В доме чёрными тучами повисли ссоры и давили девочек, всё ниже опуская им головы. По-пьяни отец попал в неприятную историю. Посадили. Беды, словно крупные бусины, нанизывались одна за другой на зыбкую нить их жизни. И всё из-за неё, из-за этой Нюрки. Чем дольше Алла вспоминала, тем большую неприязнь вызывала в ней женщина на портрете.

Подошла старушка, заметив, что она надолго остановилась у могилы.

– Авжеж родня какая? Да, красивая была бабёнка. Красивая да несчастная.

– Что же так?

– Мужик на войне погиб. А она с дитями усю жисть сама, горемычная.

– А что же замуж не вышла, раз красивая такая? – всё ещё неприязненно спросила Алла.

– Та за кого ж выйдешь та? Усе её мужики на войне осталися. Поплакать и то пойтить некуды. А дома детки. Ажно четверо. При детишках не выплачешься.

– Жанатаи на йиё заглядались. Прибегали йихние жонки драться с ей за мужуков своих, – продолжала словоохотливая старушка. – А холостых не было, усе на проклятущей войне осталися. А кабы и был бы, хто ж на чатырёх дитей пойдёть? Это бабы стожильнаи, они и на девятёх идуть. Бывалоча, случалося и такоя.

Алла обратила внимание на даты жизни: «Анна Ефимовна с папой одногодки. Жили неподалёку. Вместе, наверно, росли, играли, шалили, а мама пришлая», – сопоставляла факты Алла. – «Возможно, и первая влюблённость случилась именно тогда. Ведь оба такие красивые. Потом жизнь развела. А после войны свела снова. Муж Анны погиб на войне. И ей, молодой, красивой, полной сил и желаний так хотелось, чтобы хоть изредка мужчиной в доме пахло, а не только заплаканной фотокарточкой. Может она и не собиралась вовсе чужих детей сиротить. И прожила-то как мало. До шестидесяти не дотянула. Папы тоже уже нет, но он пережил Анну на четверть века. Да и вправе ли она судить эту женщину? Или кого бы то ни было ещё», – продолжала размышлять Алла. – «Это жизнь. Это судьба. А, как говорят, жизнь протянется – всего достанется. В этой истории нет виноватых. Хотя неправда. Есть! Есть виновница всех их бед и несчастий. Она коварна и безжалостна. А имя ей – война».

Алла вышла за кладбищенскую ограду. Днём, когда она только пришла, у ограды весело алела полянка степных мачков. Они весело кивали головками, словно говорили: «Мир входящему». А теперь алой купинки нет. Лишь помин остался. Видно налетел степной ветер, закружил им головы, и осыпалась яркая радость в бурьяны. Всё в жизни так кратковременно, так непостоянно.

Последние лучи заходящего за горизонт солнца позолотили облака. Казалось, что солнце отдавало миру последнее оставшееся тепло. Его алые блики стекали с кладбищенского пригорка, омывали хутор, кроваво и тревожно поблескивали на волнах Донца, вспыхивая и переливаясь. Алые отблески подрагивали, заполняли всё окрест, всю бескрайнюю, хранящую пот и кровь предков, до боли любимую Аллой лазоревую степь.

Нина ДЕРНОВИЧ