Иван Солоневич — о монархии и революции

Конечно, были в русской истории и более сложные судьбы. Были и люди, которых Господь испытывал на крепость с большим пристрастием.

Но, видимо, три революции, Гражданская война, концлагерь и побег из него через финскую границу, взрыв бомбы в редакции его газеты в Болгарии, унёсший жизнь его жены, десять лет жизни в национал-социалистической Германии, ссылка в немецкую провинцию под надзор гестапо, голод в английской зоне оккупации, издание газеты в Аргентине, новое изгнание и смерть в Уругвае — это тот необходимый набор испытаний для проверки настоящей любви к Родине и созревания большого русского таланта, каким был Иван Солоневич. Ещё с юности он писал в газете «Северо-Западный край» своего отца Лукьяна Михайловича Солоневича (1866–1938), а затем, перебравшись в столицу, в газете «Новое время».

Революция поломала все жизненные планы Ивана Солоневича, как и у многих миллионов других русских людей. Начались бесконечные испытания на прочность русского характера. Участие в Гражданской войне, голод, болезни, арест ЧК.

А после Гражданской войны — бродячий цирк совместно с Иваном Поддубным, участие в спортивных организациях Одессы и Москвы, попытки побега из СССР, осуждение на восемь лет в концлагерь «Беломорско-Балтийский комбинат», успешный побег в Финляндию.

И наконец, самое главное — написание в эмиграции удивительных книг: «Россия в концлагере» (1936), «Памир. Советские зарисовки» (1937), «Белая Империя» (1941), «Диктатура импотентов. Социализм, его пророчества и их реализация» (1949), «Народная Монархия» (1951–1954, 5 выпусков), «Роман во дворце Труда» (1953), «Великая фальшивка Февраля и другие статьи» (1954), «Диктатура слоя» (1956), «Две силы. Роман из советской жизни. Борьба за атомное владычество над миром» (Ч. I-II, 1968) и др.

Прорвавшись в эмиграцию, Иван Солоневич стал бороться с миром политических иллюзий, в котором продолжало находиться русское общество XX столетия.

Прежде всего необходимо было выяснить, что же произошло в 1917 году с Россией, как же стал возможен Февраль? В своих изысканиях Иван Солоневич пришёл к выводу, что так называемая Февральская революция на самом деле была дворцовым переворотом. Переворотом, в котором участвовали три группы: земельная знать (М. Родзянко), денежная знать (А. Гучков) и военная знать (генерал М. Алексеев). Этот заговор элит был произведён в традициях дворцовых переворотов XVIII столетия. Революция подготавливалась долгими десятилетиями пропаганды «второсортной интеллигенции». Но сделала революцию не она, а верхние слои империи в надежде, что, сместив непонятого ими императора, они смогут управлять империей сами и лучше самого государя. Именно поэтому к Февральской революции были не готовы самые радикальные профессиональные революционеры.

Революцию в феврале совершили высокопоставленные группы заговорщиков, но, придя к власти, они полностью обанкротились и не смогли контролировать ни государственной власти, ни дальнейшего развития революционной ситуации, которой были зачинателями. Февральская революция была изменой императору и спланированным заговором широкой части элиты имперского общества, желавшей в ситуации Великой войны перехватить у государя власть перед самой победой, потому что после победы и окончания войны это сделать было бы уже значительно труднее.

Это предательство зиждилось на распространяемом мифе о Николае II как о слабом царе и параллельном мифе о самодержавии как об устаревшем государственном строе. Для Ивана Солоневича эти мифы не имели под собой никакой основы. «Основное преимущество монархии, — утверждал он, — заключается в том, что власть получает средний человек, и получает её по бесспорному праву случайности: по праву рождения. Он как козырный туз в игре, правила которой вы признаёте. В такой игре такого туза даже и аллах не бьёт. Этот средний человек, лишённый каких бы то ни было соблазнов богатства, власти, орденов и прочего, имеет наибольшую в мире свободу суждения».

При этом Иван Солоневич считал, что «Николай II был самым умным человеком России» и, более того, «с момента его отречения от престола во всей мировой политике более умного человека не было».

Это очень похоже на современное ощущение, что средний честный русский человек, не погружённый в борьбу за деньги и власть в нашей «элите», попади он сегодня во власть, то вероятность того, что он значительно лучше бы отстаивал национальные интересы России, чем настоящие высшие классы, была бы очень высока.

Проблема в 1917 году так же, как и сегодня, была не в том, что самодержавия было много, а в том, что частных интересов, не желающих считаться с общенациональными, стало настолько много, что они не постеснялись предать и самодержавие, и Россию даже во время войны, когда все силы должны быть направлены на достижение общей победы. Всякий раз, когда частный элитарный интерес становился выше общенационального, выраженного в самодержавной власти, русское государство валилось в катастрофу.

Что во время удельных княжеств Киевской Руси, что в эпоху монгольского разгрома, что при прекращении династии Рюриковичей в Смутное время, что во времена дворцовых переворотов XVIII столетия, что в XX столетии — в новое большевистское «смутное время».

«В течение одиннадцати веков русской истории русская национально-политическая традиция была воплощена в русской монархии. Если бы традиция была неудачна — удачна не всякая традиция, — то в данных исторических и географических условиях великая нация расти бы не могла. Она выросла. В течение последних десятилетий русской истории эта традиция была воплощена в Николае II. Если Николай II был так плох, как его рисуют профессиональные гомункулусы, то Россия не имела бы самого быстрого в мире хозяйственного роста и война 1914–1916 годов не остановилась бы на границах Царства Польского… Его можно рассматривать как носителя традиции — и тогда придётся установить тот исторический факт, что носители этой традиции за очень немногими исключениями были её рабами. Но также и её героями, и её мучениками».

«Николай II есть факт, взятый, так сказать, вдвойне. И как личность, и как представитель традиции. Он — средний искренний человек «со средними способностями», верно и честно до гробовой доски или до Ипатьевского подвала делал для России всё, что он умел, что он мог. Никто иной не сумел и не мог сделать больше. Его «убрали».

Для России никто не делал и не сделал больше, чем сделали её цари. Но и для мира, всего мира никто не делал и не сделал больше, чем сделали они… Совершенного мира не было и при них, но без них мира стало намного меньше. И их ненавидели все, кто в грядущей каше «эпохи войн и революций» видел спиритическую материализацию своих философских призраков. С их памятью будут бороться все те, кто строит новые призраки и на этих новых призраках планирует строить свою власть. И все те, кто против монархии, есть сторонники своей власти. Во имя своего призрака. Может быть, с нас всех всего этого уже хватит?»

Россия, Российская Империя, по Ивану Солоневичу, главным образом интересовалась организацией человеческих отношений между своими гражданами. «И в общем при всяких там подъёмах и спадах человеческих отношений человека к человеку в России было больше, чем где бы то ни было. И в общем наша Империя отличается от всех иных именно тем, что от времени колонизации волжского междуречья до 1917 года в этой Империи не было завоёванных народов». А потому, в чём был глубоко уверен Иван Солоневич, «не Николаю II нужно было учиться у Гегеля, а Гегелям нужно было учиться у Николая II».

Это, конечно, как при жизни Солоневича, так и после его смерти чрезвычайно раздражало всевозможных социальных мечтателей. Русский царизм был для него уникальным государственным строем, построенным на религиозных основах — «возлюби ближнего своего, как самого себя», а потому неподвластным западным юридическим установкам, непонятным, а оттого и повсеместно поносимым, и гонимым.

Он был уверен, что Россия и русские «с очень большой степенью точности переживают судьбу нашей монархии: погибла она — гибнем и мы» и что «страшное убийство Царской Семьи было, так сказать, только введением в тридцатилетнюю работу ВЧК — ОГПУ — НКВД».

В монархии человек подчиняется не столько конкретному Николаю II или какому-то другому монарху, сколько тому принципу власти, который персонифицирует сам монарх. Причём государь не только персонифицирует этот принцип в себе, но и сам несравненно глубже и значительно широкомасштабнее подчинён этому принципу власти, чем любой другой простой человек. Это величайшее в мире служение, которое только облечено во внешне роскошные одежды, но внутренне является тяжелейшим крестом, огромной ответственностью за русскую свободу и государственную независимость России.

Михаил Смолин