Как боевой генерал И.М. Чистяков представителей Военного Трибунала к человечности возвращал

Приносит мне председатель трибунала бумагу:

— Подпишите, Иван Михайлович! Завтра в 09:00 хотим новобранца у Вас тут перед строем расстрелять.

– За что, — спрашиваю, — расстрелять?

– Бежал с поля боя. Всем другим трусам в назидание.

А я эти расстрелы, скажу тебе, терпеть не мог. Я же понимаю, что этот молокосос вчера за материну юбку держался, дальше соседней деревни никогда не путешествовал. А тут его вдруг схватили, привезли на фронт, не обучив как следует, сразу бросали под огонь.

Я ведь тоже (даже в книжке своей об этом пишу) с поля боя по молодости бегал. И не раз, пока дядя (я под его началом был) своими руками пристрелить не пообещал – и я был уверен, что пристрелит. Это же стра–а–ашно! Взрывы, огонь, вокруг тебя людей убивают, они кричат: с разорванными животами, с оторванными ногами–руками... Вроде и мысли в голове о бегстве не было, а ноги тебя сами несут, и всё дальше и дальше.

Ох, как же трудно со своим страхом справиться! Огромная воля нужна, самообладание, а они с опытом только приходят. С ними люди не родятся.

И вот этого мальчишку завтра в 09:00 возле моего КП убьют перед строем...

Спрашиваю председателя трибунала:

— А вы разобрались во всех деталях его воинского преступления?

Тот мне:

— А чего тут разбираться? Бежал – значит, расстрел, о чём тут ещё можно разговаривать? Всё ясно.

Говорю:

— А вот мне не ясно из твоей бумаги: куда он бежал? Направо бежал, налево бежал? А, может быть, он на врага бежал и хотел других за собой увлечь! А ну, сажай свой трибунал в машину и следуй за мной – поедем в эту часть разбираться.
А чтобы в эту часть проехать, нужно было обязательно пересечь лощину, которая немцем простреливалась. Ну, мы уже приспособились и знали, что если скорость резко менять, то немецкий артиллерист не сможет правильно снаряд положить: один обычно разрывается позади тебя, другой впереди, а третий он не успевает – ты уже проскочил.
Ну, вот выскочили мы из-за бугра и вперёд. Бах–бах, — пронесло и на этот раз. Остановились в перелеске, ждём – а трибунала–то нашего нет, не едут и не едут. Спрашиваю шофёра:

— Ты точно видел, что немец мимо попал?

— Точно,— говорит, – оба разрыва даже не на дороге были!

Подождали мы их с полчаса и поехали дальше сами. Ну, всё я там выяснил, насчёт новобранца: бежал в тыл, кричал «Мама», сеял панику и т.д. Поехали обратно.

Приезжаем на КП.

— Что случилось с трибуналом? — спрашиваю.

– Ничего не случилось,— мне говорят. — Они сейчас в столовой чай пьют.

Вызываю командира комендантского взвода, приказываю немедленно доставить трибунал ко мне. Через пять минут приводят ко мне эту троицу. Один ещё печенье дожёвывает. Спрашиваю:

— Куда вы делись? Почему не ехали за мной, как я приказал?

— Так ведь обстрел начался, товарищ генерал–полковник, поэтому мы назад и повернули.
Говорю им:

— Обстрел начался, значит, бой начался. А вы меня бросили в этом бою, струсили. Кто из вас законы военного времени знает? Что полагается за оставление командира в бою и бегство с поля боя?

Побелели. Молчат. Приказываю командиру комендантского взвода:

— Отберите у этих дезертиров оружие! Под усиленную охрану, а завтра в 09:00 расстреляйте всех этих троих перед строем!

Тот:

— Есть! Сдать оружие! На выход!

В 3 часа ночи звонит Хрущёв (член Военного Совета нашего фронта):

— Иван Михайлович, ты, что, вправду собираешься завтра трибунал расстреливать? Не делай этого. Они там уже Сталину собрались докладывать. Я тебе прямо завтра других пришлю взамен этого трибунала.

— Ну, уж нет,— я Хрущёву говорю. – Мне теперь никаких других не нужно! Только этих же хочу.

Тот засмеялся, говорит:

— Ладно, держи их у себя, раз хочешь.

И вот аж до самого конца войны мне ни одного смертного приговора больше на подпись не приносили...