Между сказкой и былью.

То было время творческого энтузиазма коллекти­визма. Жилось плохо, не лучше, а то и хуже, чем при царе, но люди работали на себя и видели плоды своего труда. У них были будущее, руки, привычные к труду, и ясные глаза; им были чужды амбиции и сомнения пу­тавшихся под ногами у вождя оппозиционеров, от ко­торых тот немало натерпелся и теперь по-восточному наслаждался беспрепятственной расправой над ними.

В то время жили работоспособные, творческие, же­стокие во имя идеи люди. Они преобразовывали все: грань между мечтою и реальностью исчезала. Они могли не только сделать тяжелое, опасное дело, но и рассказать о нем. Комиссар Фурманов написал книгу о своем подопечном комдиве, отставной командир полка Голиков стал классиком детской литературы; педагог-чекист Макаренко писал о перевоспитании беспри­зорников, Тихон Семушкин - о цивилизации далекой Чукотки.

Страна была огромна, интересных, трудных дел было много. Писали о войне с басмачами, о каналах в пустыне и заводах в тайге, о борьбе с вредителями и шпионами. В сиянии и славе этих дел смешной каза­лась мечта обаятельного авантюриста раздобыть мил­лион и слинять для сладкой жизни за границу.

Того, что было создано в те годы, хватило на войну и на великую растащиловку пятьдесят лет спустя.

Все чувствовали себя собственниками страны, кро­ме тех, кому в этом праве было отказано и кому в новой жизни места не было. Проще было вору-рецидивисту стать строителем социализма, нежели бывшему троц­кисту доказать искренность своего отречения. Обви­нениями в шпионаже бросались легко, торжествовала практика объективного вменения: сыграл на руку врагу - значит, шпион; а если враг отсутствовал, его надо было придумать: он помогал сплотиться, а потом его уничто­жали, - сдавайся он или не сдавался.

Сам Сталин не был чужд литературы. Свои способ­ности он реализовывал тем, что переделывал историю революции и гражданской войны. Другие вожди так­же отличались плодовитостью, не нуждались в услугах профессиональных журналистов и имели тома поли­тических сочинений, хотя всем им было далеко в этом отношении до Ленина; а генеральный прокурор А.Я. Вышинский и старший следователь прокуратуры по особо важным делам JI. Шейнин пожинали лавры успе­ха в драматургии.

Творили и в стенах НКВД. Следователи не просто «шили» дела, а писали сценарии леденящих душу заго­воров и преступлений, в которых надо было заставить в интересах общего дела сознаться бывших соратни­ков, допустивших политическую ошибку.

Содержание их обвинения определялось способно­стями следователей и представляло собой конгломерат вымысла и правды, «амальгаму», применявшуюся еще во времена Великой французской революции, когда на скамье подсудимых, а затем - на гильотине, чередова­лись, как боевые и холостые патроны в обойме, низвер­гнутые революционеры и примитивные уголовники, не имевшие представления о политике /причем по количе­ству их жертв вторым было далеко до - первых, вызы­вая отвращение и ужас у простонародной публики.

Их надо было уничтожить не только физически, но и морально: заставить опорочить, оклеветать себя, по­крыть память о себе позором и предать ее забвению перед уходом в могилу.

В особо важных случаях сценарий подавался на са­мый верх, где его редактировали и утверждали, либо возвращали на переработку.

В книге "Я был агентом Сталина" Вальтер Кривицкий приводит рассказ чекиста Слуцкого о том, как тот добивался признания от героя Гражданской войны, первого строителя БАМа троцкиста Мрачковского, к которому лично питал уважение. Мрачковский дер­жался стойко и не поддавался обещаниям Сталина. Допрос длился девяносто часов; за это время заклю­ченный и следователь обросли бородами, практиче­ски не спали и вели непрерывный диспут. В итоге оба согласились, что большевики обязаны подчинять свои дела интересам партии, даже если она потребует от них ложных показаний.

"Я довел его до того, что он начал рыдать, - расска­зывал Слуцкий. - И я рыдал вместе с ним, когда мы пришли к выводу, что единственное, что еще можно сделать, - это предупредить тщетную борьбу несоглас­ных с "признаниями" лидеров оппозиции".

Мрачковскому устроили свидание с другим узни­ком - Иваном Смирновым. Герои обнялись, и Мрачков­ский сказал: " Иван Никитич, дадим им то, чего они хо­тят. Это нужно сделать".

Смирнов сначала отказался, а потом согласился. Обоих, конечно, все равно расстреляли.

"К концу четвертого дня он подписал полное при­знание, и я пошел домой. Неделю я не мог работать и думал, что не могу дальше жить".

А два года спустя расстреляли и Слуцкого.

Владимир Петропавловский