"Невозможно представить себе такие злодеяния". Воспоминания баронессы Марии Дмитриевны Врангель

"Если бы каждый из нас, очевидцев эпохи большевизма, хоть бы один факт, им пережитый или ему достоверно известный об изуверствах большевиков, — занёс бы на страницы печати, какой бы грандиозно-чудовищный памятник современным «героям», исчадиям ада, был бы оставлен потомству! Бежала я из Петрограда в конце октября 1920 г., стало быть, пережила там эпоху разгара расстрелов: после убийства Урицкого было расстреляно несчетное число лиц, преимущественно офицеров, хотя Урицкий был убит евреем, ничего общего с офицерской средой не имевшим.

Затем настали бесконечные кронштадтские расстрелы, далее — уничтожение целого ряда выдающихся деятелей кадетской партии, объявленных вне закона. Расстрелы без всякого предъявления обвинения Великих Князей: Павла Александровича, Николая и Георгия Михайловичей, Дмитрия Константиновича. Расстрелы после убийства Володарского и т. д. — несть числа. Людей расстреливали, как воробьёв. До этого томили в тюрьмах и истязали. Всё это совершалось на почве политического и классового изуверства. Воздух, насыщенный кровавыми миазмами, отравил и огрубил душу и сердце простого, полудикого русского человека, по существу, несомненно, добродушного и, как казалось до сих пор, богобоязненного. Нижеследующий мой рассказ — яркая иллюстрация чудовищного озверения человека в дни большевизма. Этот характерный эпизод — трагический расстрел, при потрясающей обстановке, нашего племянника, барона Г.М. Врангеля.

Барон Георгий Михайлович Врангель, владелец большого имения Торосово близ станции Волосово Балтийской ж.д., в двух с половиной часах от Петрограда, — жил в деревне безвыездно. Он был удивительно добродушный, безобидный человек, политикой не занимался. Образцовый семьянин, увлекался молочным хозяйством. Был любим крестьянами.

В дни подхода красных войск к Ямбургу по пути то и дело отделялись небольшие отрядики, расползались по деревням и, чтобы потешиться, грабили и убивали помещиков. Однажды в зимнюю ночь, очень морозную, один из таких отрядиков пробрался в Торосовский парк и через террасу ворвался в дом, выбив окна. Перепуганная семья, состоявшая из семидесятилетней старухи-матери, племянника, его жены и четверых детей мал-мала меньше, бросилась, в чём были, в комнату, где уцелели стёкла, и заперлась на замок. А буйная ватага носилась по дому и подвергала грабежу и разрушению всё, что было под рукой: взламывала ящики, содержимым наполняла карманы, вязала в узлы. Висевшим по стенам изображениям предков зачем-то повыкололи глаза. Разбивали в мелкие куски Севрский фарфор. Прекрасную мебель XVIII столетия превращали прикладами ружей в щепы. Рояль разбили вдребезги.

Когда уничтожать ничего не осталось, хватились хозяев. Наткнулись на запертую дверь. Бросились разбивать уцелевшие окна. Как ураган влетели в комнату, где, полумёртвые от перепуга, сидели, прижавшись друг к другу, несчастные родители и дети. Красноармейцы крикнули: «А где же мерзавец этот?» — и, увидев племянника, вытащили его, поставили к стенке, прицелились и, несмотря на отчаянные крики жены и матери и плач детей, выстрелили, но промахнулись, раздробив лишь руку, которая повисла, как плеть, выстрелили вторично и убили его наповал.

Старуха-мать, бросившаяся к сыну, тут же свалилась без чувств. Оторвали жену племянника от детей, выгнали на мороз, объявили ей, что может идти на все четыре стороны, детей не дадут. «А кто посмеет её взять в хату, — крикнул главарь, — хату спалим». Тут же стоявшая дворня и любопытствующие безмолвствовали. Дети, старшему — семь лет, младшему — один год, как затравленные зверьки, забились в угол и, как рассказывала мне мать, сами себе зажимали рот ручонками, чтобы не кричать. Их вытащили из комнаты и, что бы за потеху придумали с ними — не знаю, но только староста, старик, живший в доме 45 лет, бросился в ноги разбойникам и стал молить отдать детей ему. «Ну что ж, коль охота, — бери щенят к себе», — смилостивились они. Заикнулся было старик: «Нельзя ли, мол, позвать священника». — «Тащи, тащи, шута горохового, — крикнули они. — Здесь деревьев много, пусть попляшет на первом суку...» «А хоронить мы будем сами. Барону и честь баронская», —объявили они... и швырнули покойника на балкон, совсем обнажив его.

Несчастная жена его всю ночь провела в лесу, под деревом. Старик-староста хоть успел ей сунуть тёплый платок, чтобы на лютом морозе укрыться немного. Как стало светать, она поплелась в женский монастырь, расположенный вблизи. Там монахини отогрели и накормили её. Прожив у них три дня, она решила пойти справиться о детях, а также хотела узнать, где похоронен её муж. На заре, крадучись, она пробралась к старосте. От него узнала, что тело до сих пор не похоронено, валяется на террасе, но, по-видимому, сегодня что-то будет, так как с вечера понаехала целая ватага. Племянница моя умолила старика дать ей возможность хоть одним глазком взглянуть, что будут творить с ей дорогим трупом. Старик дал ей тёплую кофту своей старухи, голову она закутала в тёплый платок и замешалась в толпу любопытствующих.

Долго пришлось ждать, пока это отребье рода человеческого изволило проснуться. И вот, один за одним, повыползала разбойничья ватага на террасу. Втащили ящик, наскоро сколоченный из досок. С прибаутками и хохотом подняли закоченелый труп, поставили его; двое для поддержки подхватили его под руки. Так как, вероятно, широко застывшие глаза смущали их, один подошёл и проткнул чем-то покойнику глаза. В полуоткрытый рот вставили окурок. Всё это сопровождалось диким хохотом и циничными остротами. Затем раздалась команда, все схватились за руки и в сатанинском экстазе, распевая садистские песни, изуверы кружились и плясали вокруг трупа, как исступленные. Были ли они пьяны с утра или зверство опьянило их — не знаю. Намаялись. Раздалась команда: «Вали, вали его». Так как ящик оказался коротковат, они с гиком стали труп туда забивать прикладами, как тушу. Новый окрик: «Становись в очередь». Распорядитель подошёл и плюнул. «Барону — баронская честь», — гаркнул он. То же проделали за ним остальные. На этом «церемониал» был закончен. «Церемониймейстер» обратился к глазеющим: «Эй, кто хочет, тащи эту падаль в помойную яму», — и с грохотом и улюлюканьем, со всего размаха, по ступеням террасы скатили ящик в сад. Подошёл старик-староста, за ним, цепляясь, детишки, втащил ящик на приготовленные им розвальни. Усыпал ящик еловыми ветвями... Взял годовалого на руки, других посадил подле ящика и пошёл хоронить поруганного...

Выражение лица рассказывавшей мне это жены его, без единой слезинки, неописуемо и незабываемо... Этот рассказ подтвердил мне и дополнил старший брат покойного, вскоре последовавший за ним. Спустя два месяца он был призван для регистрации. Вступить в красную армию отказался и, как контрреволюционер, был расстрелян. Злоключения несчастной женщины с расстрелом мужа не кончились. Выгнанная из имения, с четырьмя детьми, она перебралась в Петроград. И вот, неся усиленную физическую работу, стоя в хвостах, живя с детишками впроголодь, изнемогая от холода, она влачила свои печальные дни.

Я никогда не забуду, как однажды она навестила меня. Зелёная, измождённая, унизанная детьми: один на одной руке, другой на другой и два держались за платье. Старший, семилетний мальчик, обожал отца. От нервного потрясения, плохого питания он таял с каждым днём и, наконец, заболел дизентерией. Лечить его дома и питать — средств не было, и несчастная мать, заручившись содействием знакомого доктора, поместила ребёнка в больницу. Положение его было очень серьёзное. Высокая температура вконец изнурила его хилое тельце. Мальчик метался, в бреду неустанно призывал отца. Несмотря на самое внимательное отношение врача, он, видимо, угасал. Как-то раз, придя в сознание, мальчик, увидев плачущую мать, сказал: «Мамочка, милая, не плачь, я к Боженьке приду, там папочку увижу».

И вот однажды вечером, во время обхода доктора, в присутствии сиделки доктор с сердечным участием сказал матери: « Мне больно Вас огорчить. Положение ребенка безнадежно, он едва ли доживёт до утра». Молча пожала она его руку. Доктор ушёл. Несчастная мать припала к ребёнку, осыпая его поцелуями. Как вдруг над ухом её раздался резкий, вульгарный окрик сиделки: «Ну, будет, будет лизаться!» — и она, схватив ребёнка за ноги, потянула его. Ребёнок вздрогнул, он ещё дышал, держал мать за руку. На встревоженный вопрос потрясенной горем матери: «Бога ради, оставьте, что вы хотите делать с ним?» Сиделка грубо крикнула: «Да нешто не слышала, доктор сказал, что ему крышка, сейчас ноги протянет. Что место-то занимать, чего тут возжаться? Новой дохлятины понатащили во сколько, местов больше нет». И, несмотря на отчаянные мольбы матери, вырвала ребёнка из её рук и потащила в мертвецкую.

Мать бросилась за ней. Добежав, она увидела потрясающую картину... В комнате лежали горы обнажённых трупов, которые, за недостатком перевозочных средств и гробов, ждали очереди быть похороненными. Среди них было много уже разложившихся, воздух стоял смрадный. Отыскав своего ребёнка, она взяла его в свои объятия... По счастью, через полчаса он умер. Подобными иллюстрациями, рисующими злосчастное существование обывателей нашей Страдалицы-Родины, можно бы наполнить целые тома. Конечно, каждый из нас знает, что террор — это только один из острых шипов тернового венца нашей Отчизны". "Люди-Звери".


Издание "Русского очага" в Париже, кн. 6, 1924, стр. 161-166.

+++

Баронесса Мария Дмитриевна Врангель (до брака Дементьева-Майкова) родилась 18 апреля в 1858 года. Мать главнокомандующего Русской армией Петра Николаевича. В 1920 году бежала из Петрограда в Финляндию и позже переехала в Сербию. Умерла 18 ноября 1944 года в Брюсселе.