Раз приходит отец – вечерком, с трудового ристанья,

Покрутил моё ухо и чуть посвистал «Ермака».

«Ты слыхал, удалец? Получил я сегодня заданье –

Завтра храм разгружать. Пресвятых раскулачим слегка».

-

«А что будет потом?» – «А потом-то кратки уже сборы:

С полутонны взрывчатки – и вихорь к седьмым небесам.

Заходи-ка вот завтра. Заглянешь там в Божьи каморы.

Покопаешься в книгах. Сварганю что-либо и сам».

-

А во мне уже юность звенела во все сухожилья

И взывала к созвездьям и к вечным скрижалям земли.

А за полем вечерним, расправив закатные крылья,

Византийское чудо сияло в багряной пыли.

-

Я любил эти главы, взлетавшие к высям безвестным,

И воскресные звоны, и свист неуёмных стрижей.

Этот дедовский храм, украшавший всю нашу окрестность

И всю нашу юдоль освящавший короной своей!

-

Пусть не чтил я святых и, на церковь взглянув, не крестился,

Но, когда с колокольни звала голосистая медь,

Заходил я в притвор, и смиренно в дверях становился,

И смотрел в глубину, погружённую в сумрак на треть.

-

Замирала душа, и дрожало свечное мерцанье,

А гремящие хоры свергали волну за волной.

И всё чудилось мне, что ступил я в предел Мирозданья

И что вечность сама возжигала огни предо мной.

-

Нет, не с Богом я был и не в храме стоял деревенском,

И душа замирала совсем под другим вольтажом.

Эти вещие гимны, летящие к высям вселенским!

Это бедное сердце, омытое лучшим дождём!..

-

И пришёл я туда – посмотреть на иную заботу!

Не могу и теперь позабыть той печальной страды, –

Как отцовские руки срывали со стен позолоту,

Как отцовский топор оставлял на иконах следы.

-

Изломали алтарь, искрошили паркетные плиты,

И горчайшая пыль закрывала все окна кругом.

И стояли у стен наши скорбные тётки Улиты,

Утирая слезу бумазейным своим лоскутком.

-

А потом я смотрел, как дрожали отцовские руки,

Как напарник его молчаливо заглатывал снедь…

Ничего я не взял, ни единой припрятанной штуки,

И смотрел по верхам, чтобы людям в глаза не смотреть.

-

Я любил эти своды, взлетавшие к высям безвестным,

И воскресные хоры, и гулы со всех ступеней…

Этот дедовский храм, возведённый строителем местным

И по грошику собранный в долах Отчизны моей!

-

И смотрел я туда, где сновало стрижиное племя,

Залетая под купол, цепляясь за каждый карниз.

И не знал я тогда, что запало горчайшее семя

В это сердце моё, что грустило у сваленных риз.

-

И промчатся года, и развеется сумрак незнанья,

И припомнится всё – этот храм, и топор, и стрижи, –

И про эти вот стены сложу я вот это сказанье

И высокую Песнь, что споётся у этой межи.

-

Пусть послухает внук – и на деда не смотрит столь криво:

Хоть и робок бывал, а любил всё же правду старик!..

Ты прости меня, Боже, за поздние эти порывы

И за этот мой горестный крик.