Жизнь поэта – всегда Трагедия

1. «Блок, Есенин, Лермонтов, Тютчев, Рубцов»

Тут я недавно написал очередную статью на тему: «Поэзия Русская и поэзия Еврейская» http://pycckie.org/novosti/2018/novosti-200318.shtml. Правда, на этот раз она называлась наоборот: «Поэты Еврейские и поэты Русские» http://pycckie.org/novosti/2019/novosti-090819.shtml. Поэтому тут мне придётся прерваться в моих ночных блужданиях по призрачному городу Любляне поздней осенью 1969-го года и перенестись примерно на 40 лет вперед (или назад?) в Москву в лето от Р.Х. 2019-е. Итак, я тут недавно на сайте «РУСИЧЪ» опубликовал свою статью «Поэты Еврейские и поэты Русские», они начинается так:

Мы живём в разных и, к сожалению, совсем не в «параллельных мирах». В мире Русском и в мире Еврейском. Евреи, так как у них полностью отсутствует «образное», да и «словесное» мышление, ищут другие способы общение между собой. Отсюда знаки, или -«семы», отсюда и еврейская же наука «семиотика», т.е. система знаковых, а не образных или словесных «коммуникаций».
Отсюда и стремление к каббале, эзотерике, алхимии, химии, физике, математике, логике, и вообще к разного рода абстракциям и абстрактному мышлению, типа знаменитой работы Людвига Витгенштейна. Чтобы понять этот не-образный – без-Образный – без-обрАзный – мир, надо просто прочитать ряд их работ.

Судьба философа Людвига Витгенштейна, в общем-то, классическая судьба интеллектуального еврея, работающего в австро-венгерском мире. Такова же судьба Гейне, Кафки и других еврейских интеллектуалов. То есть, что я хочу сказать? А сказать я хочу вот что: с одной стороны Витгейнштейн, а с другой Достоевский; с одной стороны Чайковский, а с другой Шенберг; с одной стороны Суриков и Крамской, с другой – Шагал и Оскар Рабин; с одной – Блок и Есенин, с другой – Пастернак и Бродский; с одной – Пушкин и Лермонов, с другой – Гейне и Багрицкий. Ну, и так далее…

Хотя иногда Русское как бы переходит на их Еврейскую сторону, и тогда появляется Кандинский и Малевич. Да и в поэзии тоже. Как-то быстро, под влиянием Лили и Эльзы происходила деградация Маяковского. Владимир Владимирович пишет о Париже:

Я стукаюсь
о стол,
о шкафа острия —
четыре метра ежедневно мерь.
Мне тесно здесь
в отеле Istria —
накоротышке rue Campagne-Premiere.
Мне жмет.
Парижская жизнь не про нас —
в бульвары
тоску рассыпай.
Направо от нас —
Boulevard Montparnasse,
налево —
Boulevard Raspail…
Здесь каплет
с Верлена
в стакан слеза.
Он весь —
как зуб на сверле.
Тут
к нам
подходит
Поль Сезан:
«Я так
напишу вас, Верлен»…
Сезан
остановился на линии,
и весь
размерсился — тронутый…
…Париж,
фиолетовый,
Париж в анилине,
вставал
за окном «Ротонды».

В этом стихотворении про Париж, только последние две строчки хорошо написаны…

Мне в своё время страшно не повезло. В это самое «своё время», когда я служил в армии, помнится, Петька Романов подарил мне маленький томик Пастернака. Я раскрыл его и вижу моё любимое слово и мой любимый образ: «Метель». Читаю, а там всё про какую-то ногу написано:

В посаде, куда ни одна нога
Не ступала, лишь ворожеи да вьюги
Ступала нога, в бесноватой округе,
Где и то, как убитые, спят снега,-
Постой, в посаде, куда ни одна
Нога не ступала, лишь ворожеи,
Да вьюги ступала нога, до окна
Дохлестнулся обрывок шальной шлеи.
Ни зги не видать, а ведь этот посад
Может быть в городе, в Замоскворечьи,
В Замостьи, и прочая (в полночь забредший
Гость от меня отшатнулся назад).
Послушай, в посаде, куда ни одна
Нога не ступала, одни душегубы,
Твой вестник — осиновый лист, он безгубый,
Безгласен, как призрак, белей полотна!
Метался, стучался во все ворота,
Кругом озирался, смерчом с мостовой…
— Не тот это город, и полночь не та,
И ты заблудился, ее вестовой!
Но ты мне шепнул, вестовой, неспроста.
В посаде, куда ни один двуногий…
Я тоже какой-то… я сбился с дороги:
— Не тот это город, и полночь не та.
И нога, что увязла в сугробе не та,
И город не тот, и в нем нет дороги,
И вязнут, и вязнут дурацкие ноги
В огромных сугробах в ночи до утра . . .

Последнее четверостишие – про ноги, – уже я сам дописал, до того мне показалось странно-пародийным всё это стихотворение. И про эту вот «пастернаковскую ногу» Петька Романов подарил мне на втором году службы. И только на третьем кто-то вложил мне в руки белый в синих васильках томик Есенина. Это было в 1968 году. Так вот, если бы я начал не с Пастернака, а с Есенина, и не с Петьки Романова, а с Пети Кулункова, моя писательская, да и человеческая, жизнь сложилась бы иначе.

«Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, дарит за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина,
И широкая грудь осетина.»

Когда он, Мандельштам, показал это стихотворение Пастернаку, тот страшно побледнел и сказал: «Это акт не поэзии, а самоубийства. И я не видел этого стихотворения». Но даже на такие «самоубийственные» темы Русские поэты писали иначе. Вот Пимен Карпов, «В застенке» (памяти Алексея Ганина):

Ты был прикован к приполярной глыбе,
Как Прометей, растоптанный в снегах,
Рванулся ты за грань и встретил гибель,
И рвал твоё живое сердце ад.

За то, что в сердце поднял ты, как знамя,
Божественный огонь — родной язык,
За то, что и в застенке это пламя
Пылало под придушенный твой крик!..

И ты к себе на помощь звал светила,
Чтоб звёздами душителя убить,
Чтобы в России дьявольская сила
Мужицкую не доконала выть...

Нет, не напрасно ты огонь свой плавил,
Поэт-великомученик! Твою
В застенке замурованную славу
Потомки воскресят в родном краю.

И пусть светильник твой погас под спудом,
Пусть вытравлена память о тебе —
Исчезнет тьма, и восхищенье будут
Века завидовать твоей судьбе...

Да и про самого Сталина Пимен Карпов написал стихи сильнее, чем у Мандельштама:

Ты страшен. В пику всем Европам…
Став людоедом, эфиопом, –
На царство впёр ты сгоряча
Над палачами палача.

Глупцы с тобой «ура» орали,
Чекисты с русских скальпы драли,
Из скальпов завели «экспорт» –
Того не разберёт сам чёрт!

В кровавом раже идиотском
Ты куролесил с Лейбой Троцким,
А сколько этот шкур дерёт –
Сам чёрт того не разберёт!

Но все же толковал ты с жаром:
«При Лейбе буду… лейб-гусаром!»
Увы! – Остался ни при чём:
«Ильич» разбит параличом,

А Лейба вылетел «в отставку»!
С чекистами устроив давку
И сто очков вперед им дав,
Кавказский вынырнул удав –

Наркомубийца Джугашвили!
При нем волками все завыли:
Танцуют смертное «танго» –
Не разберёт сам чёрт того!

Убийством будешь ты гордиться,
Твой род удавий расплодится, –
Вселенную перехлестнёт;
И будет тьма, и будет гнёт!

Кого винить в провале этом!
Как бездну препоясать светом,
Освободиться от оков?
Тьма – это души дураков!..

Это же сильнее и страшнее, чем у Мандельштама. И страданий, и пыток, и смертей у Русских неизмеримо больше и страшнее, чем у евреев. А слово, великое Русское слово, было, есть и будет – всё таким же конкретным, образным и точным. Всегда будет Словом, а не закодированным, зашифрованным, алхимическим, семиотическим «знаком», который так любят и так понимают Евреи в своей «семиотической» поэзии. А у Русских главным принципом поэзии является не «сема», не «знак», а великая формула Апостола и Евангелиста Иоанна Богослова: «В начале было Слово- и Слово было Бог!». Вот почему Русская поэзия всегда будет сильнее Еврейской.

Сим победиши!...

Какая страшная эпоха – этот наш ХХ-й – коммунистический кровавый век! Но какова эпоха – такова и поэзия. Ведь так писал не только Карпов. И Блок, и Есенин, и Смеляков, и Рубцов – писали об этом же страшном «Русском» ХХ веке… И я пишу так же, и обвиняю в открытую, и говорю: «В ХХ веке литературная Хазария захватила Россию. Во всех редакциях сидели еврейки и евреи, и печатали своих: Безыменских, Багрицких, Авербахов, Киршонов, Алтаузенов, Эрлихов, Сельвинских, Уткиных, Маркишей, … А русские поэты, и под пытками, и перед расстрелом писали как Гумилев: «Господи, иду в последний путь… Прости мои прегрешения»… Повторяю, это была самая страшная година человеческой истории… Так я думаю, и так пишу.

Но тут неожиданно я столкнулся с совсем иной точкой зрения. Что такая страдающая, самая проникновенная поэзия – уходит в прошлое. И теперь нам нужна тихая русская лирика, навроде как у Фета, Тютчева и Рубцова. Так, реагируя на мою статью «Поэты Еврейские и поэты Русские» написал известный критик Иван Иванович Жук. Признаться, я прочитал с большим интересом, и решил написать что-то вроде ответа. Но сначала, чтобы читателю понять, о чем вообще речь, приведу отрывок из статьи Ивана Ивановича. Она так и называется:

Ответ Леониду Донатовичу Симоновичу-Никшичу на его статью «Поэты Еврейские и поэты Русские». Иван Иванович пишет:

«Возможно, автор статьи в чем-то и прав, не берусь судить: я не поэт, поэтому сравнить и ответить точно, где более образно, а где более семиотично, – не в состоянии.
Лично меня больше интересует несколько иной вопрос: почему это в XX-XXI веках русская поэзия все больше и больше представлена исключительно еврейскими именами: теми же Мандельштамом, Пастернаком, Евтушенко, Бродским? И миллионам русских людей стихи их ложились (и до сих пор ложатся) на душу. Не произошло ли что-то кардинально непоправимое с русской душой после того, как она отреклась от Бога и от охранителя народного благочестия от гуманистов-богоборцев - Государя-императора? В наше время полной духовной "свободы" и внутрисердечной раскрепощённости это становится особенно заметным. Происходит стремительная деградация всей постсоветской песенно-письменной культуры. При этом еврейского барда Владимира Высоцкого - любила и до сих пор любит практически вся страна! Да и весь наш всенародно-любимый «русский шансон» со всеми его голубями и золотыми куполами детище еврея Шафутинского.
А вот православно-монархические песни поют, увы, немногие ».

– Не могу согласиться, одна Жанна Бичевская чего стоит! – сразу отвечу я Ивану Ивановичу. Но продолжим. Далее Иван Иванович пишет очень важные вещи, из-за которых, собственно, и написана статья:

«Может быть, потому, что сами стихи современных русских православно-монархически настроенных поэтов все больше напоминают ура-победительные дидактические речевки, чем глубокие внутренние раздумья о своей погибающей душе, а ОТТОГО, естественно, и ЗАГИБАЮЩЕЙСЯ России? Куда подевалась всех и вся разоружающая искренность Сергея Есенина? Где, пускай и не праведная, но откровенная и честная революционность Александра Блока? По каким сусекам надо скрести, чтобы найти тихую покаянную лирику Федора Тютчева или Сергея Бехтеева? Всюду герои, одни герои! И по их победоносно-трескучим виршам ничего конкретного о самих поэтах сказать, к сожалению, не возможно.
По факту же получается, что сегодня Поэт-герой православно-монархический бард, завтра он поклонник "Политика будущего" и обелитель фашизма, а послезавтра - певец неоязычества, а то и князя Дракулы. Вот и выходит, что при такой внутренней скрытности, но при внешней то и дело проявляемой «широте души» (полнейшем общественно-политическом экуменизме, а значит и пофигизме) сегодняшних русских поэтов, народ тянется к чему-то более-менее конкретному и не столь изощренно духовно ядовитому. Почему и останавливается на простой и доходчивой еврейской семиотике (Владимира Высоцкого) или почти на матерщиной лирике какого-нибудь Шнура или Вики Цыгановой.
Возвращаться надо к себе. Тогда и народ подтянется. А иначе так и скопытимся, каждый в своем углу утешая сам себя откровением поэта-еврея Бориса Пастернака:
«Я один. Всё тонет в фарисействе»…

Дальше тут идут два интересных коммента:

2 комментария
Igor Gorbachev В чьих руках власть тот и замещает чужую культуру на свою.
Ivan Zhuk Igor Gorbachev Всё это так. Когда дело касалось бы кино или театра, – то тут и вопросов не возникает: у кого деньги и власть, тот и заказывает музыку. Но лирика – дело интимное, частное, для этого многомиллиардных вливаний не надо: сел, и пиши себе, можно, в стол, а там уж, как Бог даст: отзовется в душе народной – песней, былиной станет. Или, как с тем же Владимиром Семеновичем Высоцким, – еврей, сын полковника КГБ, а у всего народа советского мгновенно отозвалось и до сих пор в постсоветских душах отзывается. А вот поэзия того же самого Леонида Донатовича: вроде бы и русская. В каждом слове – борьба с жидами, с революционерами, с ненавистной Советской и постсоветской властью. Но если копнуть поглубже, и посмотреть на ритмы, на ориентиры, на то, каким духом пишется, то сразу всплывает поэзия Александра Блока – одного из ведущих, если не самого центрового певца Революции и освобождения от столь любимых Леонидом Донатовичем самодержавия да и... православия в том числе. Один из лучших советских литературных критиков начала двадцатого века, признанный не только у нас, в СССР, но и в тогдашней Англии, Корней Иванович Чуковский, не будучи сам ни на йоту православным, в своем кропотливом исследовании по творчеству Александра Блока убедительно показал, что от сборника к сборнику великий русский "певец Революции" все дальше и дальше отходил от православного миропонимания, пока не закончил свой путь во мраке откровенной песней антихристу, – я имею ввиду поэму "Двенадцать", где за бурями и метелями "нового времени", в которое, как он сам писал, бурно устремилось ВСЁ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО, он разглядел впереди колон бодро шагающих атеистов – всех этих Васек и Петек - в белом венчике из роз якобы Самого Христа. Мы живем в это время. И, пристально приглядевшись к свершающимся событиям, уже можем почти наверняка сказать: человечество ко Христу совсем не устремилось. Скорее наоборот, оно от него бодро и решительно уходит. А русское духовное возрождение последних тридцати лет идет таким хитро-мудрым образом, что уже сами собой приходят на ум слова святителя Игнатия (Брянчанинова) о том, что это именно в недрах бывшей святой Руси родится и воспитается иуда из иуд, лицемер из лицемеров, сын дьявола и "девы" седьмого колена прелюбодеяния, естественно, из колена Данова. Выходит, что блоковского понимания жизни, его внутренних ритмов и стилевых особенностей человеку, по настоящему устремленному ко Христу, нужно, как минимум, опасаться. Ведь явный соблазн для нас, едва-едва вышедшим из Совка и с превеликим трудом пытающихся нащупать дорожку к Богу и к самодержавно-монархической России будущего. А что же мы видим на самом деле: один из столпов русского национально-освободительного движения пытается одолеть "врага" стопроцентно его же оружием: стилевым, ритмическим, ещё более, чем у Блока, откровенно революционно заклинательным. Возникает вопрос: а возможно ли беса одолеть бесовскими приемами? А что, если надо искать какие-то иные, идущие от святой Руси ритмы, стилевые приемы, слова, интонации, тон, настроение? Ведь почему-то русские книжники всех веков до гуманистического времени писали намного сдержаннее, спокойнее, смиреннее, покаянней. Что и пытаются нащупать лучшие русские поэты сегодняшней России: тот же Николай Зиновьев, к примеру. Дух же разгоряченности, безответственной ура-победительности, нетрезвомыслия, – не наш, не русский дух. Он больше характерен духу тех тысяч и тысяч русских людей предреволюционной и революционной России конца девятнадцатого – начала двадцатого века, когда браво и коллективно сметали затхлую тюрьму народов, просмердевшую Россию, "кровопивцу-Николашку", а смели в результате... самих себя. Вот я и говорю: не всё так просто в датском королевстве. Люди, даровавшие нам идеологию, ритмы и умосозерцание "новых каинов" – строителей коммунизма, естественно, будут изо всех своих скромных сил пытаться удержать нас на коротком поводке "новой революционности" и "новой ура-победительности". Но если мы и впрямь собираемся вернуться в Святую Русь, то мы должны и искать внутренние тропинки к русскому трезвомыслию и к покаянно-смиренному духу настоящих сынов Христовых, а не пытаться одолеть "врага рода человеческого" его ритмами, его приемами, его же тщеславно-гордынным духом. Иначе на выходе получится "новый православный Дракон" из небезызвестной сказки Шварца. (Кстати, опять еврея). И говоря словами опять же еврея Высоцкого: "Чистая правда со временем восторжествует, если проделает тоже, что явная ложь". Вопреки всем этим вроде бы очевидным мыслям и умонастроениями, мы просто обязаны, если не одолеть, то, по крайней мере, нейтрализовать, приструнить "врага". И в первую очередь - внутри самих себя. Иначе так и останемся вечными подражателями в лучше случае певцов Революции, - Блока и Есенина, а в худшем - всех этих умных и внешне всё понимающих, социально ориентированных - Шварцев, Высоцких, Бродских... Так что вопрос, как видите, получается не такой уж и простой…»
. . .

Комментарии интересные, причем особо важно тут для меня то, что Иван Иванович сравнивает меня с Блоком, к которому я действительно не равнодушен. Более того, несмотря на все его «слабости» и некоторую «болезненность», я считаю Блока величайшим поэтом конца XIX начала XX века. Да и сам Иван Иванович Жук неожиданно пишет:

«Где, пускай и не праведная, но откровенная и честная революционность Александра Блока?» – и дальше, – По каким сусекам надо скрести, чтобы найти (sic!!! – Л.Д.С-Н) тихую покаянную лирику Федора Тютчева или Сергея Бехтеева?

Правда, тут же он, опираясь на Корнея Чуковского, продолжает:

Корней Иванович Чуковский, не будучи сам ни на йоту православным, в своем кропотливом исследовании по творчеству Александра Блока убедительно показал, что от сборника к сборнику великий русский "певец Революции" все дальше и дальше отходил от православного миропонимания, пока не закончил свой путь во мраке откровенной песней антихристу, – я имею ввиду поэму "Двенадцать", где за бурями и метелями "нового времени", в которое, как он сам писал, бурно устремилось ВСЁ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО, он разглядел впереди колон бодро шагающих атеистов - всех этих Васек и Петек – в белом венчике из роз якобы Самого Христа.

Мы, – заканчивает Иван Иванович, – живем в это время. И, пристально приглядевшись к свершающимся событиям, уже можем почти наверняка сказать: … русское духовное возрождение последних тридцати лет идет таким хитро-мудрым образом, что уже сами собой приходят на ум слова святителя Игнатия (Брянчанинова) о том, что это именно в недрах бывшей святой Руси родится и воспитается иуда из иуд, лицемер из лицемеров, сын дьявола и "девы" седьмого колена прелюбодеяния, естественно, из колена Данова.

А вот я, в отличие от святителя Игнатия (Брянчанинова) не верю, что Антихрист родится в России.

(Тем более, что появилось много «интернет-изводов» разных пророчеств, приписываемых многим прославленным Святым и Духоносным старцам. Пора уже внимательнее и осторожнее относиться к публикации неподтвержденных цитат из произведений Святителя Игнатия и других отцов, говоривших о грядущих временах. Пора нам уже брать пример с профессиональных историков, публикующих сканированные тексты из книг, желательно дореволюционных или современных факсимильных изданий – в данном случае, из тома «Писем» собрания творений Святителя Игнатия, издания 1992 г, – редакция).

И тут невольно ещё раз повторю, уже касающееся меня, Леонида Донатовича:

«Выходит, что блоковского понимания жизни, его внутренних ритмов и стилевых особенностей человеку, по настоящему устремленному ко Христу, нужно, как минимум, опасаться… Иначе так и останемся вечными подражателями в лучше случае певцов Революции, – Блока и Есенина... Так что вопрос, как видите, получается не такой уж и простой…»

Так великолепно пишет литературный критик Иван Иванович Жук. Что тут сказать… Хорошо написано. И все наши мифы налицо. Впереди «всех этих Васек и Петек»… Кстати в «Двенадцати» нет ни «Васьки», ни «Петьки», а есть «Петруха» и «Андрюха»… Вот они идут по ночному городу:

Винтовок черные ремни,
Кругом огни, огни, огни . . . .
В зубах – цигарка, примят картуз,
На спину б надо бубновый туз . . .
. . .
Так идут державным шагом –
Позади – голодный пес,
Впереди – с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз –
Впереди – Исус Христос.

А я так скажу… Сильно это написано. А как страдал, когда понял, что он написал! Как, уже умирая, пытался уничтожить все экземпляры «Двенадцати». Потом вспомнил, что у Брюсова остался экземпляр. И требовал, чтобы тот вернул, а когда не удалось, страшно кричал:

– Я его убью!

Не знаю, кому как, а мне это напоминает другую картину: печка и перед ней смертельно бледный сгорбленный человек с длинным носом – кидает в огонь рукопись Второго тома . . . А потом лёг, и отказался есть . . .

И ещё одну, другую, не менее страшную картину:

На больничной койке, в дальнем Балтиморе, человек четверо суток борется и дерётся с чертями и потом, вдруг, страшно прокричав:

– Господи, спаси мою грешную душу! – падает на спину и испускает дыхание.

Впрочем, такие «картины» в судьбе настоящих поэтов всегда присутствуют. Вот, ещё один:

«Черный человек!
Ты прескверный гость!
Эта слава давно
Про тебя разносится».
Я взбешен, разъярен,
И летит моя трость
Прямо в морду его,
В переносицу…
. . . . . . . . . . . . . . . . .
… Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один – и разбитое зеркало . . .

Или вот ещё «подобная картина»:

И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струей . . .
. . .

В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана,
По капле кровь точилася моя . . .

Ну, и это, уже из нашего времени:

Я умру в крещенские морозы
Я умру, когда трещат березы
А весною ужас будет полный:
На погост речные хлынут волны!
Из моей затопленной могилы
Гроб всплывет, забытый и унылый
Разобьется с треском,
и в потемки
Уплывут ужасные обломки
Сам не знаю, что это такое…
Я не верю вечности покоя!

Так что жизнь поэта трагична, да и смерть не лучше.

Но вот, Иван Иванович, призывая нас ко внутреннему покаянию и тихой душевной лирике, приводит нам в пример Федора Тютчева. Вот, уж кого нашёл как пример. Ничего себе «тихая, покаянная лирика»:

О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепости страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!

Давно ль, гордясь своей победой,
Ты говорил: она моя...
Год не прошел — спроси и сведай,
Что уцелело от нея?

Судьбы ужасным приговором
Твоя любовь для ней была,
И незаслуженным позором
На жизнь ее она легла!

Жизнь отреченья, жизнь страданья!
В ее душевной глубине
Ей оставались вспоминанья...
Но изменили и оне.

И на земле ей дико стало,
Очарование ушло...
Толпа, нахлынув, в грязь втоптала
То, что в душе ее цвело.

И что ж от долгого мученья,
Как пепл, сберечь ей удалось?
Боль злую, боль ожесточенья,
Боль без отрады и без слез!

О, как убийственно мы любим!
Как в буйной слепости страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!..

– Что-то не похоже на «тихую лирику» . . .

2. «Тихая лирика»

Вот в школе говорят: посмотрите, дети, это — великий русский поэт, он писал о природе и о любви. Потом рассказывают: такая-то и такая-то, первая красавица Петербурга, была его Музой. Внимательный школьник почувствует в стихах: что-то здесь не так, не просто Музой все-таки…

И однажды, много после, история чужой любви распахнется перед тобой, и ты, уже много повидавший и много полюбивший, вдруг захлебнешься от тех страданий и мучений, которые связывали поэта и его Музу… И — странный эффект: от любви, огромной и страстной, в стихах остается лишь отзвук, а от страданий — и вкус крови на губах, и сердечный спазм, и беспомощность в коленках…

Вот молоденькая воспитанница Смольного института Леночка Денисьева, племянница самой старшей инспектирисы престижнейшего учебного заведения для благородных девиц. Она хороша собой, умна, воспитанна, и у тетушки есть возможность устроить будущее сиротки: ах, как была бы рада покойная мамочка за свою дочь! И подружки у Леночки все из хороших семей: чего только стоят ее однокурсницы Аннета и Катишь Тютчевы, дочери блестящего русского поэта, дипломата, крупного государственного чиновника Федора Ивановича Тютчева! Говорят, Тютчев обладал прямо-таки магическим влиянием на женщин: стоило ему взглянуть на красавицу, и любая оказывалась у его ног.

Так вышло и с Леной Денисьевой.

Скоро в Смольном выпускной бал — а одна из воспитанниц беременна. И скрыть —невозможно. И весь свет уже в курсе. Разразился страшный скандал. Денисьеву с треском выгоняют из института, ее тетушку — с должности. Обеим дамам отказано в приемах. Двери абсолютно всех петербургских салонов и приличных домов перед ними закрыты. Тютчев давно и глубоко женат на прекрасной женщине, у него — дети.

Денисьева оказывается совсем одна с младенцем на руках.

Наверное, Тютчев сделал для нее все, что мог: он снял для любимой большой, хороший дом, часто бывал у нее, с разрешения жены Эрнестины дал троим детям, рожденным от него Денисьевой, свое отчество и фамилию (весьма смелый по тем временам шаг!), фактически жил на две семьи, содержа в достатке и тех, и этих.

Когда они встретились, Елене Денисьевой шел двадцать четвертый год (Тютчеву было сорок семь).

Через тринадцать лет, тяжелых лет, полных одиночества, невысказанной любви, горестных встреч и сердце рвущих разлук, Елена умерла от туберкулеза.

Тютчев пережил ее на девять лет. Не было дня, не было стихотворения, в котором он бы не вспомнил свою Лелю, которая ради него переломала свою жизнь и называла «мой боженька».

Вот бреду я вдоль большой дороги
В тихом свете гаснущего дня,
Тяжело мне, замирают ноги...
Друг мой милый, видишь ли меня?

Всё темней, темнее над землёю —
Улетел последний отблеск дня...
Вот тот мир, где жили мы с тобою,
Ангел мой, ты видишь ли меня?

Завтра день молитвы и печали,
Завтра память рокового дня...
Ангел мой, где б души ни витали,
Ангел мой, ты видишь ли меня?
. . .

Трагедия, трагедия – дорогие мои. Поэзия это «трагедия». И часто за свои «ошибочные тексты» мы расплачиваемся адом уже на земле. Так было с Блоком, с Есениным, с Эдгаром По, с Франсуа Вийоном, с Гельдерлином, с Лермонтовым, с Тютчевым, с Рубцовым . . . . .

Ибо сжигание себя на жертвеннике Искусства это совсем даже никакая не метафора. А если сам не сожжешь, то сожгут другие. Придут ночью и распылят «инфарктный газ». Как это было с Шукшиным, Рубцовым, Тальковым. Да мало ли… Такова судьба настоящего поэта. Русского, прежде всего. Ибо Поэзия – это, прежде всего, Трагедия. И жизнь поэта – Трагедия вдвойне . . .

Господи! Спаси наши грешные души! . . .