Меня загнали в пятый угол
потомки обров и дулебов;
горелый пух вороньих пугал
в моё прокуренное небо
летит, и опадают шкурки
повылинявших облаков
на молодящихся придурков
и вечно юных дураков.
А небеса чреваты прошлым,
наполовину позабытым,
при том, что будущее в крошки
толпой бездельников разбито…
Остановившись на минуту,
я чувствую – молчат часы,
и память вековечной смуты
сквозит предчувствием грозы.
Движенья нет. Мудрец брадатый
забрался на колонну храма.
Теперь он столпник. Небогата
палитра этой панорамы –
пустые постаменты статуй,
свезённых на монетный двор,
и зрелище звезды хвостатой,
вещающей войну и мор.
Империя роняет лавры,
теряет маховые перья,
жрецы богов, как динозавры,
погибли в пошлости безверья;
глухарь-поэт ещё токует,
стыдиться некого ему…
На что сменю тоску такую,
и в искупление приму?
На то, что дышит настоящим,
что льётся красным и горячим,
что не положишь в долгий ящик,
и в погребах души не спрячешь,
на сердце, тонущее в море,
на золотой среди грошей,
и чернозём на косогоре,
изрытый строфами траншей.
И этот нищий пятый угол
в пыли и горечи полыни
развёртывается упруго
путём, простёртым по пустыне,
где вечер тих и необъятен,
где ветер холоден и сух,
где слышит голос благодати
освобождающийся дух.
Никита Брагин (г.Москва)