"В ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ ПО НОЧАМ". П.Г. Рыков

Сколько себя помню, раздирало меня желание петь. И всегда ничего кроме терзаний лично мне это не доставляло. А с чего началось? Покликала меня мама домой обедать. День воскресный, за большим круглым столом собрались все: дед, бабушка, папа, мама и двоюродный брат Славка. Даже брат Игорь - отпущен в увольнение из Суворовского училища. Всё чинно и благородно. Посреди стола супница Кузнецовского завода, тяжёлые мельхиоровые вилки-ложки, салфетки. Дед в железнодорожном кителе с салфеткой заправленный за стоячий воротник. Но китель без погон. Игорь сидит напротив и тоже в кителе, но с красными суворовскими погонами, и также - салфетка за воротник. Мама и бабушка в воскресных платьях, не самых нарядных из креп-жоржета, но и не в обычных. И вот я, припозднившись – руки мыл – вступаю в столовую. А из души рвутся песни, которые только что подхватил во дворе от другана Витька. Я выбираю маршрут к своему стулу по долгой кривой и на ходу, дирижируя сам себе, начинаю петь:

Самолёт летит,

Мотор работает.

В кабине поп сидит,

Картошку лопает.

- Эттто что такое?! – зловещим шёпотом вопрошает бабушка.

А я беспечно продолжаю, приплясывая:

Эх, сыпь. Семён! Да подсыпай, Семён!

А у тебя, Семён, да брюки клёш, Семён!

Мнящееся мне всеохватное восхищение вдохновляет, и я готов выдать коронную:

Спит Розита и не чует,

Что на ней матрос ночует.

Вот пробудится Розита

И прогонит паразита.

Эх, не успел. И - хорошо! Потому, что было бы вдвое больнее. А может, и втройне…

Вот и позднее, в школе; Школа готовилась к какому-то смотру. Приказано петь хором. Певунья, как мы прозвали учительницу, завзамахивала руками, раскачиваясь всем телом, будто она в волнах морских и глаза у неё закатились куда-то под лобную кость. И я грянул во весь свой, ещё не мутировавший голос:

То берёзка, то рябина,

Куст ракиты над рекой

Вдруг глаза Певуньи вернулись в исходное положение. Как сомнамбула они двинулась вперёд, раздвигая звонкоголосых зануд-отличниц. Я стоял во втором ряду. Меня и видно не было. Но я пел, и она шла на звук. Её палец уткнулся мне в грудь:

- Больше не пой, мальчик.

- Совсем?

- Совсем. Ты - врождённый, музыкальный калека на оба уха.

- Я могу уходить?.

И я пошёл, а вослед мне неслось:

Край родной, навек любимый,

Где найдёшь ещё такой.

Когда тебя обзывают калекой, хотя бы и музыкальным, перед прилизанными отличницами, и особенно перед одноклассницей Галкой Никитиной - известной певуньей! – О, тут, сами понимаете… Одно утешало: не будут больше заставлять под страхом «двойки» в дневник петь пионерские песни. Была в них какая-то, то ли словесная, то ли музыкальная неправда…

А петь я любил. С того же самого момент, как меня отшлёпали по известному месту, полюбил ещё сильнее. Когда отобедали и дед выкурил послеобеденную сигаретку, вставленную в мундштук, настало время песен. Игорь был велик, Славка тоже погрузнел – всё-таки старше меня. Я же – в самый раз. Дед подхватил меня, усадил верхом себе на плечи и зашагал вокруг стола. Он шагал и запевал нашу любимую: «Солдатушки, бравы ребятушки, а кто ваши жёны?». Я,. сидя на дедовых плечах, и глядя на дедов бобрик стрижки, а братья, шагая следом в ногу, подхватывали: «Наши жёны – пушки заряжёны! Вот, кто наши жёны!». Песня – мороз по коже! Дед разучил песню, служа фейерверкером на кронштадском форте во время японской войны. Кончалась песня, заканчивалась обычно и маршировка. Но в этот раз дед продолжил и запел совсем иное:

В двенадцать часов по ночам

Из гроба встаёт барабанщик;

И ходит он взад и вперёд,

И бьёт он проворно тревогу.

И в тёмных гробах барабан

Могучую будит пехоту;

Встают молодцы егеря

Встают старики гренадеры…

Мне сделалось страшно на дедовых плечах. Я представил раскрывающиеся могилы и мертвецов, мертвецов, мертвецов. А дед продолжал:

И в тёмных могилах труба

Могучую конницу будит:

Седые гусары встают.

Встают усачи кирасиры;

И с севера, с юга летят,

С востока и запада мчатся

На лёгких воздушных конях

Одни за другим эскадроны…

О чём пел дед, маршируя вместе с нами? О каком могучем войске? Об Императоре какой Империи?

Нам никогда дома не рассказывали о наших предках. Мы явились, как бы, прямиком из ниоткуда. Из тьмы утраченной памяти. Из подконвойного небытия. Из страха, таящегося в глубоких подвалах, где Смерть проникала в круглую дырочку в затылочной кости вслед револьверной пуле, проделывавшей это отверстие. Дед в тех подвалах побывал и чудом уцелел. Обо всём этом, о своих предках мы узнали много позже, когда деда уже не было на этом свете.

- В двенадцать часов по ночам! - Пел дед, по-солдатски печатая шаг. Полагаю, видел он пред собой строй Русской императорской Гвардии на Марсовом Поле Санкт--Петербурга и слышал раскатистое, переливчивое «Ура!» войск, приветствующих Императора. А мы, вослед шагу, впечатывали в память строки, написанные Василием Жуковским, и положенные на музыку Михаилом Глинкой…

Дедов баритон с хрипотцой и по сей день живёт в моей памяти.

Павел Рыков (г.Оренбург)