Брак по расчету (рассказ). Михаил Зощенко

— Раньше, граждане, было куда как проще,— сказал Григорий Иванович.— А которые женихи — тем всё было как на ладони. Вот, скажем, невеста, вот её мама, а вот — приданое. А если приданое, то опять-таки какое это приданое: деньгами или, может быть, домик на фундаменте.

Ежели деньгами — благородный родитель объявляет сумму. А ежели домик на фундаменте, то опять-таки иная речь — какой это домик? Может, деревянный, а может, он и каменный. Всё видно, всё понятно, и нету никакой фальши.

Ну, а теперь? Нуте-ка, сунься теперь, который жених — не разбери-бери! Потому что у теперешнего родителя привычки такой нет — давать деньгами. А которые женихи на имущество ориентируются — ещё того хуже.

Скажем, недвижимое имущество — висит шуба на вешалке. Ну, висит и висит. Месяц висит и два висит. Каждый день, например, её можно видеть и руками щупать, а как до дела, то шубу эту, не угодно ли, комнатный жилец повесил и вовсе она не невестина. Или перина. Глядишь — перина, а ляжешь на неё — она пером набита.

Вот вам и имущество! С таким имуществом крови больше испортишь.

Ах, чего только не делается на свете — не разбери-бери!

Я старый революционер с десятого года, во всех партиях перебывал, и то у меня голова кругом и не разбираюсь.

Только и есть одно — которые невесты служат. У тех без обмана: ставка, разряд, категория... Но и тут обмишуриться можно.

Мне вот понравилась одна. Перемигнулись. Познакомились. Тары да бары, где, говорю, служите, сколько получаете? Дескать, разряд ваш и ставка?

— Служу,— говорит,— на складе. Ставка такая-то.

— Ну,— говорю,— мерси и отлично. Вы,— говорю,— мне нравитесь. И разряд ваш симпатичный, и ставка ничего себе. Будем знакомы.

Стали мы с ней кинематографы посещать. Плачу я. Посещали неделю или две — ультиматум ей ставлю: вводите, говорю, в дом.

Ввела в дом. Ну, конечно, в доме старушка мамочка. Папашка — этакий старый революционер. Дочь — невеста, и при ней я — жених вроде бы.

Дальше — больше. Хожу к ним в гости и приглядываюсь. С мамашей на философские темы разговариваю: дескать, как им живётся, не туго ли? Не придётся ли, оборони создатель, помогать?

— Нет,— отвечает,— насчёт помощи нам не надо. А что до приданого, не совру,— приданого нету. Хотя бельишко и полдюжины ложек можно отсыпать.

— Ах,— говорю,— старушка, божий цветочек! Полдюжины или вся дюжина — там видно будет. Стоит ли об этом говорить раньше времени. Мне,— говорю,— ваша дочка и так нравится — всё-таки разряд пятнадцатый, льготы, талоны... Это мне вроде бы приданое.

Ну, старушка, божий цветочек,— в слёзы. И папочка, старый революционер, прослезился.

— Что ж,— говорит,— женись, милый, если так.

Ну, обручение. Разговоры. Вздохи.

А старушка, божий цветочек, насчёт церкви намекает. Не плохо бы, дескать, в церкви окрутиться.

А я говорю:
— Окрутимся и так. Я,— говорю,— старый революционер. Не дожидаясь чистки, ушёл из партии. Не могу идти против своей совести. Не настаивайте.

Поплакала старушка. И папаша, старый революционер, прослезился. Однако соглашаются.

Женились мы.

По утрам молодая, красивая супруга отбывает на службу, а в четыре — назад возвращается. А в руках у ей свёрток.

Ну, конечно, снова нежные речи — дескать, вставай, Гриша, пролежни пролежишь.

И опять слёзы счастья и медовый месяц.

И вот длится эта дискуссия два месяца по новому стилю.

Но только однажды приходит молодая, красивая супруга без свёртка и вроде — рыдает.

— О чём,— говорю,— рыдаете, не потеряли ли свёртка, оборони создатель?

— Да нет,— говорит,— что значит свёрток? Уволили меня по сокращению.

— Да что вы,— говорю,— помилуйте!

— Да,— говорит.

— Позвольте,— говорю,— я от вас приданого не требую, но,— говорю,— я на службу ориентировался.