Иван Александрович Родионов. "ДЕТИ ДЬЯВОЛА" (роман). "Вечер первый".

ВЕЧЕР ПЕРВЫЙ

Париж, 1923 г.

Было ровно 8 часов вечера. В мировой столице закончился деловой день, и начиналась пора отдыха и развлечений. По улицам, залитым разноцветными огнями электричества, во всех направлениях двигались сплошные волны автомобилей, наполняя воздух гудением, треском, шумом, свистками и завываниями сирен. Толпы людей сновали по тротуарам, вылезали из станций метро и ныряли в них, сидели в многочисленных кофейнях, ресторанах и бистро.

На парадной лестнице одного нового, большого дома в улице, недалеко от Champs-Elysees, мягко зашумела подъемная машина и с легким стуком остановилась на площадке третьего этажа.

В одной из квартир давно уже взволнованно прохаживавшийся по просторной передней небольшого роста кругленький человек остановился у самой двери и почти вплотную приложившись к ней ухом, настолько напряженно прислушался, что и без того выпуклые, на выкате, глаза, его тут чуть не выскочили из орбит. Открываясь и закрываясь, два раза у отверстия для лифта щелкнула железная решётчатая дверка, донеслись приближающиеся тяжелые, шмыгающие шаги и в передней мягко задребезжал электрический звонок.

Подслушивавший человек, вздрогнув всем телом, сперва, точно ошпаренный, с испуганными глазами, отскочил от двери, потом, опомнившись, с отчаянной поспешностью бросился отпирать ее.

В распахнутую широкую дверную половинку едва пролез пыхтящий, чрезвычайно толстый, низенький, на коротких, кривых ногах субъект и, задержавшись на пороге, осведомился по-английски:

– Имею честь видеть мистера Липман?

– Yes, – чуть слышно, с крайним подобострастием, ответил хозяин квартиры.

Гость, шумно сопя, протискался в освещенную переднюю, снял котелок, подозрительно огляделся по сторонам и, протягивая правую руку, сделал пальцами какие-то неуловимые для профана каббалистические знаки, на которые несколько пришедший в себя хозяин, ответил столь же неуловимыми движениями и только после этого они пожали друг другу руки.

Липман быстро запер на ключ дверь и погасил в передней электричество.

Они прошли в большой кабинет с мягкой, в стиле nouveau мебелью и пушистыми коврами на полу, на оттоманке и диване. Окна были завешаны плотными шторами. На большом письменном столе, заставленном множеством дорогих безделушек, ярко светила вычурная, на высоком постаменте, под широким, плоским шелковым абажуром, лампа.

Гость, не дожидаясь приглашения, сел в кресло перед столом. Он был в новом, черном пиджаке, видимо, только что вышедшем из мастерской лучшего портного; из темно-синего с белыми крапинками галстука торчала булавка: то был крупный, многоцветный александрит, чудно искрившийся переливчатыми огнями от темно-зеленого до кроваво-красного. Грузное тело пришельца не могло поместиться в широком кресле и потому он вынужден был сидеть боком, причем огромный живот его совсем закрывал собою верхние части ног и почти свисал с колен.

Хозяин в почтительной позе стоял против гостя по другую сторону стола, видимо, не смея занять свое место.

Несколько отдышавшись, пришелец прищуренными глазами из-за красных, без ресниц, опухнувших век подозрительно огляделся вокруг и вполголоса осведомился:

– Приняты ли все меры предосторожности?

– Как же, как же… – всем корпусом наклонившись через стол, успокоил хозяин. – Смею уверить вас, мэтр, что до половины первого tete-a-tete нам совершенно обеспечен…

Гость сделал нетерпеливое движение. Хозяин понял его.

– Что касается наших соседей по квартире, – зашептал он, – то, во-первых, они ничего не подозревают и, во-вторых, абсолютно лишены всякой возможности подслушать, потому что у меня комната эта серединная…

Он быстрыми, мелкими шажками пробежал к правой двери, распахнул ее и осветил комнату. Это была гостиная, за которой находилась столовая и дальше кухня, которые он тоже осветил, потом, погасив в них электричество, проскочил через кабинет влево и отрыл дверь в будуар жены, а затем в спальню.

Гость следовал за ним сзади, зорко оглядывая комнаты и, наконец, в знак удовлетворенности кивнул своей огромной, лысой головой. Остатки седовато-рыжих волос узкой бахромкой курчавились у него только вокруг шеи, весь же голый череп был усеян безобразными наростами и шишками, что сразу назойливо бросалось в глаза.

Они вернулись в кабинет.

Гость тотчас же сел на прежнее место, повелительным тоном буркнув хозяину:

– Садитесь, пожалуйста и приступим к нашему делу.

Липман, не оборачиваясь назад, осторожно пододвинул ногой почти вплотную к столу кресло и скромно сел, сложив перед собой руки ладонями одна к другой. Он весь был внимание и слух.

Только первыми вступительными фразами они обменялись по-английски, потом перешли на русский язык, на котором оба и особенно Липман, говорили совершенно свободно и даже литературно, почти без акцента, только изредка вместо "мы", "вы" у них вылетало "ми", "ви" и иногда вырывались такие обороты речи и словечки, которых от чистокровных русских не услышишь.

Гость сильно пришепетывал и внятности его речи очень мешал большой, мясистый язык, с трудом помещавшийся во рту и во время разговора постоянно показывавшийся из-за необычайно толстых губ.

Липман вынужден был почти лечь на стол, чтобы не пропустить ни одного слова своего собеседника и, хотя боялся его, но по необходимости ему не раз приходилось переспрашивать у него не только отдельные слова, но и целые фразы, что тот и повторял, но с нескрываемым раздражением.

– Вы, конечно, знаете, кто есть я и о чем должен иметь разговор с вами? – спросил гость, поднимая свое лицо.

Оно было чудовищно-уродливо, отвратительно и страшно общим выражением сатанинской злобы, безграничного ко всему презрения и редким безобразием: четырехугольной формы, не пропорционально большое, чуть ли не в целую треть всего роста, свежевыбритое, багровое, лоснящееся и оканчивавшееся многоэтажным подбородком. Кроме того, оно чуть не сплошь было усеяно шишками, наростами, складками и бородавками. И среди всех перечисленных добавочных придатков, возвышался огромный, в виде толстого клюва, нос и из узких, длинных прорезов сверкали гнусные, бегающие глаза. Наросты, наподобие сосулек, висели даже и на его больших, волосатых, заметно оттопыренных ушах.

– О, да, мэтр, конечно, знаю, – с заискивающей улыбкой поспешил ответить Липман, – и отлично помню вас ещё по Нью-Йорку…

– Ну и кто же, по-вашему, я? – протянул гость как-то особенно заметно в нос.

– Мистер Дикиc.

Тот в знак согласия кивнул головой.

– Он самый. Помолчав, он продолжал:

– То, что вы сейчас услышите от меня, запомните, как катехизис, запомните крепко и навсегда, но только для одного себя, для других, будь то хоть отец, брат, сват, друг, жена, любовница, забудьте, забудьте совсем и навсегда, как будто вы никогда и не слыхали…

– Слушаю, мэтр. Это же наше первое конспиративное правило…

– Да. Совершенно верно. Но я завсегда до малейшей точки исполняю все мои обязанности, никогда не отступая от них ни на йоту, ни на вот столечко… – он показал на кончик своего мизинца. – Вы, г. Липман, конечно, атеист?

В первый момент Липман выпучил на мэтра свои удивленные глаза, таким неподходящим к их величайшему делу показался ему этот праздный вопрос гостя, потом подумал, что тот захотел подшутить над ним и потому прежде, чем ответить, молча осклабился.

– Я вас спрашиваю, г. Липман, атеист вы или нет? – сурово переспросил гость.

Тот заторопился.

– Само собой разумеется, что я – убежденный и непоколебимый атеист. Да разве в наше время великих открытий и научных достижений имеется место для какой-либо веры?! Не могу же я, интеллигентный человек с высшим образованием, веровать в какого-то там Бога. Тогда надо допустить, что существует черт и лешие, и колдуны, и ведьмы…

Гость, отвалившись на спинку кресла, весь сотрясся от беззвучного смеха. Лицо его стало сизо-багровым и еще уродливее и морщинистее; на глазах выступили слезы. Он закашлялся.

Недоумевающий Липман поспешил предложить ему стакан воды.

Тот, отпив несколько глотков, перестал смеяться.

– Так, г. Липман, так. Значит, вы – атеист, неверующий?

Липман стоял молча, с опущенными руками, все еще в недоумении.

– Ну, мне придется внести маленькие поправки в ваше миропонимание. Тогда посмотрим, что останется от ваших непоколебимых убеждений…- Тон его был явно глумливый.

– Я не знаю, о чем вы, мэтр… – растерянно, с некоторой обидой прошептал Липман.

– А вот сейчас узнаете. На меня возложена тяжкая и ответственная миссия просветить вас. И, как это ни грустно, я вынужден начать нашу беседу с вашего разочарования для того, чтобы остальное от начала и до конца было бы вам ясно и понятно. Я должен научить вас тому, чего вы не только не знаете, но, по-видимому, даже не подозреваете, хотя, мне говорили, что вы – ученый талмудист…

– Ну, это слишком сильно сказано! Правда, – не без скромной гордости продолжал Липман, – я настолько хорошо знаю наш древнееврейский язык, который изучил под руководством моего покойного отца, действительно ученого талмудиста, что читаю наши священные книги так же легко, как и по-русски…

– Вот видите! А я совсем не знаю языка наших праотцев. И, несмотря на вашу талмудическую ученость, вы вот не веруете ни в Бога, ни в черта. А я, неуч, верую и в Того, и в другого…

Липман видел, что, несмотря на насмешливый и злой тон, мэтр говорил серьезно и от последнего его признания обратился в соляной столб.

– Я не был бы настолько жесток, чтобы сразу огорошить вас таким серьезным и важным заявлением, – продолжал мэтр, – ежели бы в предстоящей нам беседе не пришлось с самого же начала коснуться немножечко истории. А при таком обороте дела, как ни верти, без Бога никак не обойдешься. И я поневоле вынужден начать именно с заявления, что Бог, в Которого вы не веруете и Которого наши праотцы называли Иеговой, Адонаи, Демиургом, Саваофом и еще как-то там, действительно существует.

Пораженный Липман сотрясся всем телом и что-то промычал.

– И не только существует, но от Него, только от Него одного пошло все сущее и даже мы с вами. – Он опять глумливо усмехнулся. – Это, г. Липман, истина, не подлежащая ни малейшему сомнению. Истина и то, что души наши, души всех людей бессмертны. Это нам, обладателям высших знаний, давно открыто. Мы это точно знаем. Сейчас поверьте мне на слово. Но если не хотите верить мне, Дикису, то поверьте тем великим и высоким, которых вы знаете и которые послали меня сюда, а вскоре в истинности моих утверждений вы убедитесь на опыте, собственными глазами. Впрочем, как хотите… Я только исполняю мой долг. Да-а… Все это вас удивляет? И главное то, что говорит вам о таких предметах не какой-нибудь русский поп или католический патер или раввин, а говорю я. Вы же знаете, кто есть я.

– Знаю… – протянул озадаченный и потрясенный Липман.

– И всю эту многообразную жизнь Бог Единой Своей волей и Своей силою вызвал из небытия, и все это сделал, знаете, для чего?…

– Нет, конечно, не знаю…

– Ну, для того, чтобы вся дышащая тварь любила Его Одного до самозабвения, превыше всего на свете, беспрекословно повиновалась бы Его одной- единой воле и беспрестанно возносила бы ему хвалебные и благодарственные гимны, а обо всем остальном и даже о себе забыла бы… Ну, одним словом, все это создал Он для Своего услаждения и славы…

– Но в теории, в проекте одно, а в жизни, на практике, часто выходит совсем другое. Даже самые точные математические расчеты в приложении к действительности иногда совсем не совпадают с теорией. Так случилось и в хозяйстве Бога. Видимо, Он чего-то и даже многого не учел и не досмотрел. Ну что же из всей боговой комбинации получилось? Самый высший и приближенный к Творцу дух, самый умный и самый совершенный из всех тварей вселенной возмутился тиранией своего абсолютного Владыки, не признававшего ни за кем и никаких неугодных Ему хотений, пожелал распоряжаться самим собой и стал перечить своему Повелителю. Конечно, такое поведение сотворенной Им жизни не могло понравиться Богу. Что происходило между ними, это их частное дело и нам в точности неизвестно, да это и не важно. Но факт тот, что гордый восстал против своего Владыки и своим протестом заразил бесчисленное количество своих товарищей, других духов. От этого, как вы знаете, на небе вспыхнула революция, первая по счету, прообраз всех последующих на земле революций. Проклятый и отверженный Богом высший дух, дьявол, хотел ниспровергнуть престол Предвечного, сам сесть на Его место, подчинить себе Бога и всю вселенную. В ожесточенной битве духи-рабы силою Бога одолели революционеров и свергли их с неба. Все это старое, конечно, вам известное. Но борьба на этом не окончилась! Это был разыгран только первый ее фазис. Борьба жесточайшая, непримиримая длится беспрерывно из года в год, из века в век, все возрастая и возрастая в своей ярости, расширяясь и углубляясь в своих размерах. Как это покажется вам, г. Липман? – с усмешкой спросил мэтр.

Ученик, выпучив глаза, только вздернул плечами и чуть слышно пробормотал:

– Конечно, мэтр, история старая… Но подход к ней… Я… я теперь не знаю, что и думать… Я… я совершенно раздавлен… Все, что хотите, ожидал… мэтр… но такое… такое мне никогда и в голову не приходило и во сне не снилось… Он, задумавшись, помолчал. – И извините, мэтр. Откровенно вам сознаюсь, что если бы все это исходило не из ваших уст, а из чьих-либо других и не при такой серьезной деловой обстановке, то мои уши восприняли бы, но ум никогда. Я просто отнесся бы, как к фантастической басне или как к грубой мистификации.

Торжествующая усмешка расплылась по всему лицу мэтра.

– Я вижу, что сказанное мной огорошило вас, Липман. Что же с вами будет, когда я открою вам такие тайны и нарисую перед вами такие перспективы, которые действительно никогда вам и в голову не приходили и во сне не снились?! Поэтому советую вам заранее собрать себе все ваши нервы и так и держать их в вашем кулаке до самого конца. Я вполне понимаю, что вам невозможно сразу освоиться и вместить в себя все то, что я вливал и еще больше имею влить в ваш мозг. Немыслимо в один миг перевернуть все свое миросозерцание, хотя оно было бы сплошным заблуждением, каким оно на самом деле и было у вас. Ведь это заблуждение, как самую несомненную истину, вы исповедовали во всю вашу сознательную жизнь. И оно было вашей непоколебимой верой, – он насмешливо хмыкнул, – вашей путеводной звездой. Не подумайте себе, что мы, высшие, были настолько наивны, что были неосведомлены насчет вашего атеизма. Мы об этом не только знали, но и всеми мерами и средствами поддерживали и укрепляли вас в вашем слепом заблуждении. Вы, конечно, и не подозревали, что вас кто-то ведет в неведомый вам путь, а были убеждены, что сами собственным лбом пробиваете себе дорогу. Такова наша система, Липман, применяемая нами решительно ко всем нашим агентам, работающим на низших ступенях. Наши карты и наши цели мы открываем только особо посвященным, которых мы наметили в самые высшие руководители мировой игры и которые в будущем должны сменить нас. Такая тактика единственно верная, обеспечивающая успех нашему великому делу, установленная на основании многовекового опыта. Тот главнокомандующий, который в начале кампании открыл бы все свои стратегические планы всем чинам своей армии, был бы непроходимым глупцом и был бы побежден. Ведь подумайте себе, если бы вы, наш бессознательный агент, были бы прежде не атеистом, а верующим в Единого истинного Бога? Такие люди, не знающие тайн вселенной, т.е. истинного положения вещей во всем мире, часто переходят в христианство и становятся нашими заклятыми врагами. Ведь при таком обороте дела мы в лице вашем потеряли бы очень ценного сотрудника и нажили бы лишнего неприятеля. Теперь же, когда вы от имени нашего высочайшего трибунала удостоены самой высшей степени посвящения, когда из направляемых и руководимых вы повышены в ранг направителей и руководителей, т.е. фактических вождей и не в одной какой-либо области или государстве, а в целой вселенной, ваше заблуждение, которым вы с таким успехом руководствовались в первые деятельные периоды вашей жизни, было бы не только не полезно, но даже вредно. Отныне, ваши глаза будут открыты. Вам должны быть ведомы самые сокровенные тайны судеб мира сего. И отдернуть завесу, скрывающую эту страшную и восхитительную тайну, начертать перед вами наши грандиозные планы переустройства мира и открыть грядущие перспективы поручено мне.

Дикис вынул сигару, тщательно обстриг ее тонкий кончик висевшей у него на часовой цепочке золотой гильотинкой и только когда закурил ее, приступил к продолжению своей речи.

– Конечно, вам не зачем повторять старую библейскую историю, как Бог сотворил первого человека, как выгнал его из рая, как люди, размножившись, впали в такое ужасное нечестие, что Богу пришлось истребить весь род человеческий потопом, оставив в живых только праведного Ноя и его трех сыновей с женами…

Липман рассмеялся.

– Да неужели, мэтр, и эта библейская сказка о потопе имеет под собой достоверность исторического факта? – спросил он.

– Неужели вы думаете себе, что я приехал сюда из-за океана для того, чтобы рассказывать г-ну Липману какие-то нелепые сказки?! Пхе! – резко и грубо оборвал Дикис.

Липман съежился.

– Простите, мэтр, все это так необычайно… – пролепетал он.

Дикис продолжал:

– Ну и что же?! – он усмехнулся. – Богу не везет: и потоп не образумил людей, пуще прежнего развратились. Оскорбленному и разгневанному Богу, видимо, ничего другого не оставалось, как в противовес нечестивым произвести от Духа Своего новый, отличный от всех народ, наделить его высшими дарами и разобщить его от всего остального развращенного и низшего человечества. Народ этот Самим Богом был назван Его народом, Божьим народом, в своих исторических путях был водим Духом Боговым, народ избранный, возлюбленный, царственный и т. д. Конечно, народ этот наш, еврейский. Бог дал ему в обладание землю Ханаанскую – одну из наилучших в древности земель, а в будущем хотя и туманно, но пообещал и всемирное царство. Однако, избрав нас, отличив перед всеми народами, произведя от Духа своего царями, Бог не только не дал нам царствовать над другими народами, а, наоборот, во всю нашу многовековую историю, видимо, только и думал, как бы жесточе покарать, больнее уязвить и унизить наше племя, отдавая в постыдное и мучительное рабство всевозможным низшим народам: то египтянам, то ассирийцам, то вавилонянам, то персам, то грекам, то римлянам, т.е. попросту, самым бессовестным образом издевался над нами, водил за нос и обманывал. Не будем на этой столько же несправедливой, сколько возмутительной и грустной истории задерживаться, так как она всякому школьнику известна. Разгадка в том, что Он по Своему тираническому нраву и из нас, Своих царственных детей, хотел сделать безгласных, послушных рабов. А ведь мы – сыны Его и, как таковые, как будто имеем право на нечто большее, чем быть презренными рабами. Праотцы наши покорно слушались Его велений и доверчиво и терпеливо ожидали обещанного им Мессию-Избавителя, Который осуществит обетования Отца-Иеговы, избавит их от нищеты и рабства и устроит на земле вечное царство Израиля. Но проходили века, проходили целые тысячелетия, а положение нашего племени не только не изменялось к лучшему, но из века в век становилось все безнадежнее и хуже. После короткой эпохи царя Давида и первых лет Соломона, когда звезда Израиля действительно высоко вознеслась над землей, Бог, в конце концов, лишил Израиля его родины и разметал предков наших по всем четырем ветрам.

– От беспрерывно обрушивавшихся на головы наших отцов ужасных бед и несчастий терпение их истощалось. Они часто стали отпадать от истинного Бога в идолопоклонство. Ну, вы сами знаете, что Иегова посылал к Своему народу пророков с увещаниями снова обратиться к Нему и терпеливо ждать обещанного Избавителя, а за терпение, страдания и муки сулил Царство Небесное за гробом. Ну, что ему журавль в небе?! Дай синицу в руки. Народ жаждал свободы сейчас, здесь, на земле, хотел не страдать, не рабствовать, а царствовать и наслаждаться. У всякого народа, будь он на месте Израиля, лопнуло бы терпение. Пророки нашли объяснение, что Бог карает людей за первородный грех. Нечего сказать, логическое объяснение! Разве Израиль не мог возразить: не мы этот грех совершили. И разве не жестоко карать бесчисленный ряд поколений не за грех даже, а за маленькое непослушание прародителей?! Где же тут справедливость?! Что касается неверности и нечестия праотцев наших, то, как же людям быть верными и благочестивыми, когда беспрерывными и страшными бедами они доведены до полного отчаяния?!

– Такое неустойчивое положение, т.е. то отпадение Израиля от своего Иеговы к идолам, то возвращение к Нему, длилось целые тысячелетия и не было определенности, не намечалось впереди и выхода. Мудрецы наши, философы, мозг народа, такой странной и страшной судьбой своего родного племени были не мало озадачены и глубоко задумывались над этим вопросом. Занявшись сравнительным изучением истории Израиля и его соседей-иноплеменников, они пришли к неожиданному выводу, что как идолопоклонникам, так и Израилю во времена отпадения его от своего Иеговы, жилось богаче, привольнее и счастливее. В течение столетий тайна этой загадки была неуловима и темна для наших неутомимых исследователей, пока наши левиты не вошли в непосредственное соприкосновение с учеными халдеями и от них не переняли каббалу, явившуюся ключом к уразумению тайн мира. Это великое открытие, о котором за далью веков ныне совершенно забыли, перевернуло всю последующую историю человечества. Случилось оно во время великого Вавилонского пленения, почти за шесть веков до рождения Сына Марии…

– Что же они узнали от халдеев? – пониженным от волнения голосом спросил крайне заинтригованный Липман.

– Они узнали… как вы думаете, что?

– И что я могу думать?!

– Ну, так я уже вам скажу…

– Что?

– Они узнали, что вопреки верованиям Израиля, Бог не всемогущ…

– Что вы говорите? Как же так может быть, мэтр, Бог и не всемогущ?

– Так… – насмешливо осклабляясь, подтвердил Дикис.

– Если действительно, как вы утверждаете, Бог есть, существует, так ведь Он – Существо всемогущее. По крайней мере, нас так учили…

– Ну и что ж с того, что вас так учили?! И меня так учили, и всех других так учили…

– Значит, что же?… Значит, нас невольно, а может быть, даже умышленно вводили в заблуждение, т.е. попросту, обманывали?

– Ну и зачем непременно обманывали?! Наши мудрецы допускают, что, может быть, прежде и даже наверно Бог и был всемогущ…

– Ну, а теперь?

– Теперь другое дело… Теперь от прежнего всемогущества одно только приятное воспоминание осталось…

– Т.е. как?

– Ну и так же, как такое сплошь и рядом случается между людьми: был себе человек богатый и сильный, но слишком самонадеянный, не видевший ни в ком и ни в чем себе соперников и препятствий и, очертя голову, пустился в целый ряд деловых комбинаций. Ну, а там, смотришь, одно дело сорвалось, на другом подвели, на третьем надули, четвертое вышло неудачно и т.д. и т.д. Ну, такой предприниматель терпит убытки за убытками и, в конце концов, теряет все, что имел, т.е. разоряется…

– Вы приводите, мэтр, человеческий пример, а тут Бог.

– Ну и что же с этого?! Почему вы думаете, что дела Боговы не подчинены законам, аналогичным с законами человеческими?

– Потому, мэтр, что не люди устанавливали законы, а Бог, который в состоянии и изменить их…

– Так ли, Липман? В состоянии ли Бог изменять законы? Да и Он ли их устанавливал?

– А кто же?

– Установились они силою вещей, взаимным соотношением между собою этих вещей. И опыт истории показал, что природные законы неизменны. Что вы мне ответите на такой вопрос: жизнь человеческая так, как она совершается, может быть угодна Всеблагому и Всеправедному Богу?

– Ну и как она может быть угодна? Конечно, нет.

– Теперь будем рассуждать так: перед моим вот этим носом и перед моими вот этими собственными глазами вечно торчит навозная куча и не одна, а куда бы я ни повернулся, везде навозные кучи, много навозных куч. Они со всех сторон меня окружили. Я сижу посреди их. И во всех этих кучах кишат отвратительные черви, жуки, мухи и всякая им подобная дрянь облепляют их. И все они мозолят мне мои глаза и воняют так, что мне некуда девать мой нос. – Он сделал брезгливую гримасу и покрутил своим ужасным носом. – Это ежеминутно и ежечасно отравляет мне мою жизнь, не может не отравлять. Так?

– Конечно, так.

– Ежели я в состоянии уничтожить эти навозные кучи, то неужели я их не уничтожу, а буду терпеть? Как вы думаете?

– Само собой, разумеется, прикажете уничтожить их.

– Ну, а жизнь человеческая разве не одна сплошная смердящая навозная куча перед носом и глазами Создателя? Разве того хотел Бог от людей? Все священное Писание свидетельствует, что вся жизнь человеческая глубоко противна Богу. Если Он всемогущ, то почему же не изменит ее к лучшему? И как вы себе ни думайте, всегда придете к одному заключению, что если не изменяет, то только потому, что не может, не в силах изменить. Так выходит по-нашему здравому человеческому рассуждению. А фантазировать на эту тему можно, сколько душе вашей угодно. Можно говорить и о Его бесконечной любви к людям и о безграничном милосердии и терпении Его. Но все это явится гадательной и беспочвенной метафизикой…

– Странно, странно… – шептал озадаченный Липман.

– И странного ничего нет. Почему вы не допускаете, что Бог, будучи искусным архитектором и художником, подобно людям этого сорта, (ведь Он создал их по образу и по подобию Своему!) не является достаточно опытным и искусным практиком и в Своем увлечении творчеством несколько просчитался, т.е. оказался слаб в бухгалтерии?

Высказав это, мэтр весело расхохотался и так стремительно всей своей тяжестью откинулся на спинку кресла, что она затрещала.

В первую минуту Липману показалось, что это не хохот, исходивший из необъятного чрева гостя, а кудахтанье множества кур в курятнике.

Оправившись от хохота, Дикис снова перешёл на свой обычный саркастически-насмешливый тон.

– Странно, странно… – шептал озадаченный Липман.

Оправившись от хохота, Дикис снова перешёл на свой обычный саркастически-насмешливый тон.

– Несомненно, произошло следующее: пока Бог был всецело увлечен творчеством и устроением твари, противоборствующая Ему сила, дьявол, везде и во всем тайно мешал Ему и, насколько мог, портил созданное Им. Очевидно, Бог, полагаясь на Свое всемогущество, презрел или просто проморгал нарастание враждебной Ему силы и когда спохватился, было уже поздно. Сила эта настолько возросла и окрепла, что не только уничтожить ее, но и одолеть или хотя бы обезвредить ее Он уже не мог. Не правда ли?

– Логически как будто смахивает на то… – с некоторым недоверием проронил Липман.

– Поясню примером. Вы взяли себе из коробочки самую малюсенькую спичечку, чиркнули, и она загорелась… – Как бы для большей наглядности он из золотой, с рубином в одном углу, спичечницы вынул спичку и запалил сигару – И этой зажженной спичечкой вы подожгли не сигару, как я сейчас, а город, который преблагополучно сгорел до тла. А ежели при этом вы недостаточно осмотрительны, то и сами можете погибнуть в пламени. А что стоило вам во время погасить зажженную спичечку? Дунуть на нее. Только. Но погасить уже возникший и разгоревшийся от этой малюсенькой спички пожар – дело мудреное и иногда не под силу не только вам, который поджог, но и целым тысячам людей, вооруженных всевозможными огнетушительными аппаратами. Нечто подобное случилось и с Богом. Он упустил это пламя зла, и оно обратилось во всемирное пожарище. Согласны вы со мной?

– Я ничего не имею возразить против вашей логики, мэтр. Но как сказать? Ведь она только человеческая…

– А что вы думаете, имеется еще другая логика? Если таковая другая имеется, то имя ей – бессмыслица. Логика одна и та же, как для человека, так и для Бога, иначе она не была бы логикой. Это – понятие самодовлеющее и определенное, не допускающее над собой никаких мудрствований и кривотолкований, – внушительно, с сердцем заявил Дикис. – Но с рассуждениями и объяснениями мы отклонились в сторону от нашей кардинальной темы. Возвратимся к ней… Те мудрые отцы наши, которые восприняли от халдеев каббалу, осмыслили, углубили и приложили ее к жизни, были фарисеи. Вам, конечно, известно, что слово "фарисей" значит "особенный". Для торжества своего великого учения мудрым каббалистам нашим пришлось обособиться от всех в тайную секту. Народ наш, как и всякий иной народ, темный, невежественный, стадо баранов. Он идет по тому пути, по какому направляют его погонщики, его тайные духовные вожди. Но с вековыми наследственными верованиями и навыками народов их поводырям приходится постоянно и очень-очень считаться. Слишком прямое, резкое и грубое насилование или попрание этих верований и навыков, иногда пустячных и вздорных, приводит обычно к результатам нежелательным, а иногда опасным и даже катастрофическим для самих главарей. Но к счастью, фарисеи наши оказались помимо того, что великими психологами, но и людьми действительно гениальными. До мельчайших подробностей изучив все обстоятельства и учтя обстановку, они для достижения своей высочайшей цели наметили медленный, трудный, но безошибочный путь. Народ наш во времена Вавилонского пленения еще больше чем когда-либо прежде, уповал на своего Иегову, каялся перед Ним во грехах своих и пламенно молил Его поскорее избавить его от тяжкого рабства и возвратить ему потерянную родину. Фарисеи, которым каббала открыла сокровеннейшие тайны далекого грядущего, не могли прямо заявить верующему народу, что ему бесполезно уповать на своего обессилевшего Бога. За такую дерзость с ними не поцеремонились бы, а по древнему закону вывели бы за город в поле и всенародно побили бы их камнями. Как люди умные и прозорливые, они избрали другой окольный, но мудрый путь. На своих тайных совещаниях, на которые непосвященные, конечно, ни в коем случае не допускались, фарисеи решили выделиться из общей среды своим наружным благочестием, преданностью вере отцов и строжайшим исполнением всех сложнейших, от больших до самых мельчайших, предписаний разрушаемого ими Закона. Мало этого, они выдумывали все новые и новые правила благочестия и на глазах всех неукоснительно и строго выполняли их, т.е. между благочестивыми казались наиблагочестивейшими, между добродетельными добродетельнейшими, между святыми святейшими, т е. выражаясь по-современному, развили форменнейшую провокацию. И труды их, и жертвы их увенчались колоссальным успехом. Благодаря своей железной дисциплине и преданности задуманному делу, они быстро завоевали себе видное положение в народе нашем, а ко времени возвращения Ездры в Палестину для восстановления из развалин Иерусалима и храма, тогда еще очень малочисленная фарисейская секта играла уже некоторую роль среди переселенцев-евреев. Впоследствии, когда она численно усилилась, разбогатела, выделилась своею ученостью, знанием Закона, своими добрыми делами, пламенным патриотизмом и благочестием, она уже повела за собою темный, простодушный народ наш к великому будущему. Мало-помалу члены ее захватили в свои руки всю религиозную, политическую и административно-судебную власть над Израилем, т.е. оказались действительными владыками, вождями и учителями своего родного народа, диктаторами над ним. Но достижение такой безграничной власти в Израиле не было конечной целью фарисейства, не являлось куполом, венчающим храм. Это было только средством для осуществления цели, по важности и грандиозности которой не было, нет и никогда не будет равной во вселенной…

Крайне увлеченный Липман, почти не дыша, слушал мэтра. Он уже смутно догадывался, к чему тот ведёт речь. Дикис как бы в раздумье остановился и зажег снова давно потухшую сигару.

– В чем же заключается эта грандиозная цель?

– Об этом узнаете в своем месте – предварительно затянувшись и выпуская изо рта облако дыма, отрубил мэтр. – Для осуществления своей цели фарисеям, прежде всего, предстояло дискредитировать в глазах верующего народа одряхлевшего Иегову. Задача не из легких. И сделать это сразу, в короткий срок немыслимо. На это потребовалась многовековая, осторожная и умная работа. Поэтому они обрекли себя и бесконечный ряд своих преемников на самоотвержение и жертву, без надежды увидеть блистательное завершение своего тяжкого труда. Согласно их заданию – обещанного через пророков Мессию, кроткого небесного Царя, надо было претворить в земного могущественного деспота, обвеянного победной славой, царя-мстителя, завоевателя, который основывает свое вечное всемирное израильское царство на гекатомбах трупов, на беспощадной жестокости, грабежах и крови. Одряхлевшего Иегову надо было развенчать, осмеять и стащить вниз с Его предвечного престола. Это не так-то легко было сделать. Пришлось перевоспитывать целый ряд поколений Израиля. Кроме того, являлось неотложным укрепить в сознании Израиля, что он не только народ избранный, Божий, царственный, но что вообще только он на всей земле один-единственный народ, для которого Бог создал эту землю, завещал ее со всем, что она на себе имеет, только им одним евреям, как Своим сынам и потому прямым законным наследникам. Все же остальные народы, дети злых духов, не люди, а скоты, гои, созданные Богом для того, чтобы служить ему, царственному народу. Человеческий же образ дан этим скотам в тех видах, чтобы услуги этих скотов были приятными сынам и дщерям Израиля. Последнее привилось очень легко, без всякого труда. Лесть и похвалы самое покоряющее средство для человеческой природы. А евреи, как вам известно, всегда презирали и ненавидели все другие народы, как низшие его существа, как язычников и гордились перед ними своим Божьим избранничеством, называли себя сынами Божьими. Эту гордость, это презрение и ненависть фарисеи своим внушением возвели в N-ную степень, сделали чисто сатанинской. Даже в некоторых случаях само прикосновение к язычникам стало считаться у евреев осквернением, от которого требовалось очищаться посредством многих сложных обрядов. А для развенчания Иеговы необходимо было уничтожить Библию. Но фарисеи поняли, что этот подвиг не по силам им, поэтому они решили ее дискредитировать. Вместо ее ясного и определенного учения пришлось подставить другое, туманное, расплывчатое, как будто в некоторых частях своих даже противоречивое, но, в конце концов, бьющее в одну точку – к умалению и унижению Иеговы и к возвышению гордыни еврея, как человека и гордыни Израиля, как народа. В Библии Бог обещает потомкам Авраама всю землю Ханаанскую и намекает на всемирное и вечное царство Израиля, но, конечно, царство не земное, а небесное. В фарисейском же учении рамки этого обетования грубеют и расширяются уже до краев земли. В нем отчетливо и ярко проводится одна доминирующая идея, что уже вся земля со всеми ее сокровищами и со всем, что родится, дышит и произрастает на ней, по праву принадлежит только одному Израилю, как народу царей и владык. Вы, Липман, конечно, понимаете, что я говорю о нашем талмудическом учении, в котором вы так сильны…

– В чем же заключается эта грандиозная цель?

– Да. Развитые вами положения чисто талмудические.

– Тут дело не обошлось без маленьких подтасовок и некоторого, тоже маленького, обмана. Впоследствии, вы узнаете, почему я говорю некоторого "маленького" обмана, между тем, как в основе его лежит великая и важная истина. Безграмотному и невежественному народу внушалось, что Моисей, кроме писаных книг Закона, на горе Синае получил из уст в уста от Самого Бога еще более важный закон – ключ к разгадке и уразумению Библии. И этот ключ-закон будто бы устно по преемственности передавался через особо посвященных священников и левитов. Само собой разумеется, что это ложь. Никакого устного предания Бог не поверял Моисею. Это выдумано фарисеями для объяснения сверхъестественного происхождения талмудического учения. Наши равви постепенно свели Всемогущего Бога, Творца и Вседержителя вселенной на положения немощного, похотливого старикашки, забавляющегося всякими глупостями и даже непотребством, самих же себя возвеличили и в некоторых случаях поставили выше Бога, как и талмуд выше Библии. Тяжелая задача фарисеев значительно облегчалась тем немаловажным обстоятельством, что Израиль за время Вавилонского пленения начисто забыл свой родной древнееврейский язык, на котором были написаны все книги Закона и говорил уже на арамейском наречии сиро-халдейского корня. Библию могли читать только люди ученые, каковыми в Израиле являлись исключительно фарисеи и книжники из их же секты. Для народа она была тарабарской грамотой. И, конечно, наши равви толковали народу Закон, как им хотелось, т.е. сообразно со своими целями.

– Вот для чего написан талмуд и вот откуда его истоки! – воскликнул Липман. – Меня всегда поражало несходство его, даже во многих местах разительное противоречие с Библией. Но, будучи атеистом, я на обе книги смотрел, как на пережиток древности и совсем не интересовался религиозными вопросами.

Дикис усмехнулся.

– Ну, так теперь знайте, это вам необходимо. Как вам известно, талмуд составлялся постепенно, в продолжение многих веков, изучался устно в фарисейских школах и преподавался во всех синагогах древнего мира. Народ слепо верил равви, своим учителям, толкователям и наставникам. И мало-помалу из представления Израиля вытиснился библейский образ Мессии – духовного Избавителя, о Котором издревле вешал целый сонм Богодухновенных пророков, вытеснялся другим ликом, ликом, обагренного кровью всемирного царя израильского, царя-мстителя и деспота, который поработит все человечество, заставит гоевские народы склонить свои колени и выи перед царственным Израилем. И многовековая работа наших равви оказалась настолько успешной, что ко времени появления на земле Сына Марии, весь Израиль был так радикально перевоспитан, что даже ближайшие ученики Назарея до самой позорной смерти своего учителя ждали не небесного, а земного всемирного царства Израильского с царем Иисусом во главе. И надо было им испытать немало горьких разочарований прежде, чем они помирились с обещанным этим обманщиком Царством Небесным там, за гробом, в пакибытии, а здесь, на земле, Он обрек их на нищету, скитания, на лютые гонения, поношения, презрение, вплоть до мучительной насильственной смерти.

III

Липман, воспользовавшись наступившим молчанием, пригласил гостя в столовую, в которой на два прибора был сервирован холодный ужин, состоявший из жареной индейки, большого куска ростбифа, ветчины, нескольких сортов колбасы, коробок с омарами, компота и множества разнокалиберных бутылок с винами, коньяком и настоящей русской водкой.

Оба с большим аппетитом принялись за ужин, беседуя о всяких посторонних предметах, преимущественно на политические злобы дня.

Гость с беззастенчивой жадностью поедал все, что попадало в поле его зрения. Куски индейки и ростбифа он, не довольствуясь ножом и вилкой, поспешно разрывал руками и без стеснения облизывал пальцы. Напиткам и особенно коньяку и водке он тоже уделил немалое внимание. К удивлению хозяина, от обильного ужина ничего не осталось.

Перейдя снова в кабинет, за чашками вскипяченного на спиртовке русского чая с коньяком, ликерами и вареньем, беседа на основную тему возобновилась особенно оживленно.

– Вы, Липман, конечно, хорошо знаете о тех событиях, которые порождены были выступлением Сына Марии. На них останавливаться не будем, но упомянуть о них необходимо, потому что этот обманщик стал поворотным пунктом всей дальнейшей мировой истории и надо же сознаться, что даже больше того, он стал центральной всезаполняющей фигурой этой истории, ибо Его значение и влияние на все культурное человечество в течение почти двух тысячелетий было подавляюще-могущественным. Как это могло случиться? Ученики Распятого, после Его позорной смерти обошли весь тогдашний древний мир с вдохновенной проповедью об Его изумительных чудесах, о Его учении и праведной жизни, о Его убиении, воскресении и вознесении на небо. Многие из народа нашего соблазнились и уверовали в Распятого, как в Единородного Сына Богова, равного Отцу, грядущего во второй раз на землю на облацех небесных, с силою и славою великими судить всех живых и мертвых, которых Он обещал воскресить.

Дикис скептически усмехнулся.

– Эта зараза охватила не только часть нашего народа и мир язычников, которые толпами повалили к ученикам Галилеянина креститься во имя Отца и Сына и Святаго Духа, но что всего горестнее – отторгла в свою ересь и многих видных иудеев, даже таких богатых и влиятельных членов синедриона, как Никодим и Иосиф из Аримофеи. Савл из Тарса, любимый ученик знаменитого Гамалиила, в начале яростный гонитель последователей Назарянина, потом стал апостолом Павлом, ревностнейшим и неутомимейшим проповедником Божественности Распятого. Сам дотоле высокочтимый, мудрый Гамалиил – столп и украшение фарисейства, гордость синедриона, вместе со своим юным сыном отпал от веры отцов наших и сделался исповедником Иисуса. Вся многовековая, тяжкая и умная работа наших равви находилась накануне полного крушения. Фарисейский корабль трещал по все швам, рвались паруса и снасти. Волны, готовые поглотить его, бросали из стороны в сторону. В синедрионе, прежде столь единодушном, состоявшем сплошь из фарисеев, если не считать ничтожной примеси статистов-саддукеев, первое время царили смятение и растерянность, переходившие в разногласия, раздоры и ужас. Почва так грозно колебалась, что, казалось, вот-вот разверзнется пасть земли и смелет в своих челюстях и синедрион, и все дело фарисейское, и все великое будущее Израиля. Распятый после Своей смерти с потрясающей силой мстил за Себя. Теперь Он для общееврейского дела стал грознее и страшнее, чем был при жизни. И, несомненно, дело Израиля безвозвратно на веки погибло бы, если бы своевременно к нему на помощь ни пришла иная сила. Она, эта сила, вдунула дыхание жизни в омертвевшие ноздри отцов наших, влила новую, горячую кровь и сверхчеловеческую энергию в уже переставшие биться сердца их и в доказательство жизненности и правоты их великого замысла, точно в огромном зеркале, показала отдаленную, по великолепию, блеску и славе превосходящую всякое вероятие и всякую необузданную фантазию, судьбу нашего царственного племени. Эта благодетельная сила звала, ободряла и двигала отцов наших на беспощадную, смертельную борьбу всеми средствами и всеми мерами с последователями Распятого, обещая свою постоянную, могущественную помощь.

Отцы наши без колебаний и без оглядок снова пошли, руководимые этой силой. И вот почти две тысячи лет мы идем, как победоносная рать, которая не взирает на жертвы, не считает потерь, а только пополняет и смыкает свои бестрепетные ряды и как всесокрушающий таран, ломает все препятствия и преграды на долгом, победном пути своем. Мы решительно и бесповоротно порвали с Богом, ничего общего не хотим иметь с Ним, кроме наших длинных счетов, которые в свои времена и сроки предъявим Ему с требованием расплаты и с наросшими процентами. И этот час близок. Он будет, будет. – Мэтр с неожиданным ожесточением угрожающе помахал над своей головой кулаком. Он тяжело сопел; ноздри его раздувались; на губах показалась пена. – О-о-о, будет, будет!

Липман вдруг, точно волчок, запушенный невидимой рукой, смешно подпрыгнул, потом закружился по комнате и, наконец, с выпученными глазами, с видом барана, наткнувшегося на непреодолимое препятствие, остановился, как вкопанный, перед своим гостем.

– Скажите, мэтр, – придушенным голосом прохрипел он, – какая же это сила, которой и вы, и я, и все правоверные евреи служим?

Дикис с удовлетворенным выражением на гадко и гнусно ухмыляющемся лице, следивший за всеми движениями своего ученика, спокойно ответил:

– Не горячитесь, Липман, потерпите немножечко.

– Мэтр, – умоляюще уговаривал тот, – но довольно уже играть в прятки. Назовите мне эту силу сейчас. Я хочу знать…

– Говорю вам, потерпите немножечко…

– А кто же этот… Распятый?

– Об этом я вам сейчас доложу… насмешливо осклабившись и показывая из-за толстых губ сплошь золотые зубы, промолвил он.

Но, опустив свою огромную, плешивую голову и посасывая из драгоценного, темно-зеленого мундштука свою вечно потухавшую сигару, мэтр, точно испытывая терпение своего ученика, молчал.

Липман страшно нервничал.

– Распятый… Распятый… – Дикис поднял свое уродливое, искаженное сатанинской усмешкой лицо на Липмана и нарочито вяло, небрежно проговорил: – ну, этот самый… как Его?… Ну, Липман, как Его называют христиане?… Вы же сами знаете…

Лицо ученика на глазах учителя пожелтело, как лимон.

– Бохх…, – с ужасом вращая выпятившимися, как у лягушки глазами, едва слышно, трепетными губами, вымолвил он и, ударив себя ладонями по ляжкам, присел чуть ли не до пола.

– Ну, да… А кто бы вы думали?! Единородный Сын Богов, Второе лицо Святой Троицы… – с той же спокойной сатанинской усмешкой пояснил Дикис.

– Как? – не будучи в силах скрыть своего страшного волнения, но все еще с недоверием вскричал Липман, – Он – Второе лицо?… Единородный Сын Божий?…

– Не делайте шум, Липман! – строго запретил мэтр.

– Простите, простите, мэтр – зашептал ученик. -Но это такое… такое… от чего можно и голову потерять и… с ума сойти…

Он весь вспотел и провел рукой по мокрым волосам.

– Вы спрашиваете: как? Да так же, действительно, так… – с прежней усмешкой, по-прежнему уверенно и спокойно, точно речь касалась самых обыденных вещей, подтвердил Дикис. – Слушайте, Липман, ну как же может быть иначе, чем я сказал? Согласно древнейшим пророчествам, Он рожден в Вифлееме, городе Давидовом, от действительно непорочной Девы Марии, происходящей от колена царя Давида, вырос в Назарете Галилейском, вел совершенно безгрешную жизнь, 30-ти лет вышел на проповедь, совершил все те чудеса, которые описаны в Евангелиях и еще значительно больше чудес, тысячи чудес, о которых в этой книге не упоминается. Все древние пророческие писания от Моисея и царя Давиде до Исайи, Даниила и Малахии с буквальной точностью сошлись на Нем Одном. Действительно, еще при жизни Своей Он грозно потряс и чуть совсем не погубил многовековую работу наших предшественников, за это был гоним ими, взят и распят при римском прокураторе Понтии Пилате, умер, ожил и вознесся на небо.

Липман с открытым ртом, закрывая ладонями уши, с выражением мистического ужаса на лице выслушал и хриплым, недоверчивым голосом переспросил:

– И вы не шутите, мэтр?

Тот ещё раз усмехнулся, но не весело и, скосив глаза на свою сигару, стряхивая с нее мизинцем пепел прямо под ноги на ковер, серьезно, почти трагическим шепотом вымолвил:

– Плохи были бы шутки, Липман.

– И вы говорите правду? Тот вздохнул.

– Сущую правду, Липман.

Тот забыл всю свою робость перед мэтром.

– А доказательства? Где они?

– Доказательства? Первосвященники, синедрион и все фарисеи. Разве вам этого мало?! Они отлично, хорошо все знали, потому что при жизни Иисуса, постоянно и сами, когда оказалось это возможным, следили за Ним и наряжали своих специальных соглядатаев, которые следовали по пятам Его, являлись свидетелями всех Его поступков и всех совершенных Им чудес, наконец, они с полной, не подлежащей ни малейшему сомнению, достоверностью убедились в Его воскресении… Все это подробно записано в наших тайных книгах, с которыми впоследствии вам надлежит ознакомиться…

– Почему же Его не признали, а предали на распятие? Почему не признали после воскресения? – почти кричал Липман.

Он, бледный, даже посеревший, подобно осиновому листу, дрожал всем телом, ковыляющими шагами машинально дотащился до письменного стола, безотчетно свалился в кресло и, опершись локтями, зажал в руках голову. Бессмысленный, как у безумного, взгляд его блуждал по комнате.

– Сколько раз я вам говорил: имейте свое терпение и держите ваши нервы в ваших руках. Во всем убедитесь в свое время. Вы столько задали мне вопросов, что не могу же я сразу ответить на все.

С минуту никто из собеседников не проронил ни слова. Мэтр в пятый или в шестой раз запалил сигару и, видимо, весь погрузился в курение. Плешь его белыми бликами выступала на густом, сером фоне табачного дыма.

– Я ничего не понимаю… ровным счетом ничего… – с отчаянием прошептал Липман.

– Ну и чего вы не понимаете?

– Ничего не понимаю… ровным счетом…

– Дело просто: наши первосвященники и старейшины народные отвергли Сына Богова и осудили Его на смерть…

– Да вот почему?

– На это были свои причины… и очень важные…

– Какие же? Я хочу знать их.

Мэтр весело расхохотался и, через стол, дотрагиваясь рукой до руки ученика, дружески заявил:

– Я начинаю бояться, г. Липман, что я настолько негодный учитель, что вместо того, чтобы направить вас на путь истины, наставить в вере отцов наших и посвятить в величайшие мировые тайны, о которых ни один непосвященный и не догадывается, я обратил вас в христианина!

Он отдернул свою руку и с усмешкой глядя в лицо своего потрясенного и расстроенного ученика, еще веселее и громче расхохотался.

Наконец, Липман вышел из своего столбняка и с кислой усмешкой слабым и безнадежным голосом промолвил:

– О, нет… То ваши шутки, мэтр… и… извиняюсь, жестокие шутки… Мой жребий давно брошен. И с моей стороны никогда ни при каких обстоятельствах ни дезертирства, ни ренегатства быть не может. Мне возврата нет.

– Я это так же хорошо знаю, как и вы. Но не все же серьезно. Можно же другой раз и пошутить.

– Ваши откровения посыпались на мою бедную голову, как из рога изобилия. Еще бы! И Бог-то есть, и ангелы, и дьявол, и черти, а, следовательно, есть, и бессмертие души, и будущая жизнь, и воздаяние по заслугам. Ведь от этого череп треснет, вверх тормашками перевернешься…

Он помолчал, потом прибавил:

– Ведь всю мою сознательную жизнь я служил на пользу, процветание, будущее торжество и славу нашего родного народа, служил, не считая моих трудов, не щадя моего здоровья. Конечно, ни в Бога, ни в черта я не верил, Иисуса Христа я признавал, как Личность замечательную, наикрупнейшую во всей мировой истории, Личность неповторимую, как величайшее выражение гения нашего народа. В моих глазах Христос – это кульминационная точка человеческой духовности. Но практический Израиль разошелся с Ним из-за Его идеологии. И дабы Он дальше не смущал и не сбивал с материалистического пути темную народную массу, наши мудрые старейшины и осудили Его на смерть. Вера моя, как и вера многих моих единоплеменников-товарищей по культурной работе, заключалась в следующем: когда-нибудь, в более или менее отдаленном будущем, страстные тысячелетние чаяния так несправедливо и жестоко гонимого и обездоленного родного народа получат свое осуществление, что еврейский народ по праву своего первородства и старшинства над всем человечеством, а главное – своего всех превосходящего гения и высшей культурности встанет во главе всех народов и, как пастырь стадо, поведет их по пути законности, гуманности и прогресса…

Мэтр неожиданно залился почти беззвучным, продолжительным смехом. Все его грузное тело тряслось; лицо почернело. В конце концов, он сильно закашлялся и, вынув из кармана платок, стал вытирать им выступившие на глазах слезы.

Липман недоумевал по поводу новой веселости мэтра. Тот, не будучи в силах сразу заговорить, успокоительно махнул рукой.

– Вы еще не знаете, Липман, какой вы сами идеалист, не хуже Иисуса из Назарета… – продолжая не без добродушия смеяться, наконец, выговорил он.

– Давеча вы спрашивали меня, почему Израиль отпал от Бога, почему не признал Иисуса по Его чудесам и повесил, почему не упал перед Ним на колени после Его воскресения и т.д.? Теперь я вам отвечу: потому что Иегова-Адонаи, так много нашим праотцам обещавший, но ничего не давший, не исполнял Своих клятвенных обещаний…

– Почему?

– Во всяком случае, не потому, что хотел их не исполнить

– Тогда почему же? Где причина?

– Потому что не мог их исполнить.

– Как не мог?

– Ну, так. Разве ж вы не знаете, как иной даже солидный банкир не может оплатить своих векселей, хотя такое обстоятельство грозит ему банкротством…

– Но ведь Бог…

– И что же с того, что Бог?! Я уже говорил вам, что Он растратил Свое всемогущество. И какая теперь Ему цена? Можно пройти мимо и шляпы перед Ним не снять. – Он расхохотался. – Ну, довольно шуток. Слушайте. Наши фарисеи еще во времена Вавилонского пленения через каббалу узнали все, что от всего человечества сокрыто и тогда же решили эту грандиознейшую задачу. Они были не дети. Каждый из них стоил дюжину Соломонов. Изучая все события истории и явления жизни, исследуя и взвешивая их на весах своего тонкого и прозорливого ума, они пришли к определенному и незыблемо обоснованному заключению, что сила зла, противоборствующая всем добрым начинаниям Бога, в течение веков настолько возросла, что уже превозмогает Его благую силу. И потому Он, не желая сознаться в Своей несостоятельности, т.к. тогда Он "потерял бы лицо" перед всей вселенной, взамен земного царства и земных благ обещает верным Своим Царство Небесное за гробом, т.е. попросту говоря, виляет и изворачивается, как прогоревший предприниматель, все еще надеясь в неопределенном будущем как-нибудь выкрутиться из петли…

Липман с некоторым сомнением покрутил головой.

– Что вы этим хотите сказать?

– Может быть, может быть и так, как вы сказали…

– Не может быть, а есть именно так, как я говорю! – со злостью, грубо прервал мэтр и сердито засопел.

– Ведь я же не возражаю, мэтр.

– Итак… убедившись в полной несостоятельности Иеговы, фарисеи наши рассчитали, что Израилю нет ни малейшей выгоды идти с Богом и тогда только приняли чрезвычайное решение – переменить фронт, т.е. навсегда порвать с Иеговой и не только отмежеваться от него, но даже вступить с Ним и со всеми силами Его в непримиримую борьбу. Таким-то вот образом Израиль стал богоненавистником и богоборцем. А что касается богоубийства, то этот акт является только логическим следствием первой причины, первоначального решения. Этим своим новым курсом народ наш оправдал на деле свое древнее наименование, идущее от праотца нашего Иакова: слово "Израиль" значит: "тот, кто борется с Богом".

Липман опять порывисто вскочил со своего места.

– Извините, мэтр, трактуемые нами вопросы такой исключительной и ни с чем несравнимой важности, что невыясненными их во всей исчерпывающей полноте, до последней точки, оставить нельзя…

– Чего же вы еще хотите, Липман?

– Я хочу знать, что если Израиль объявил войну Богу, то на что же он рассчитывает, на какую поддержку, и с какой стороны? Неужели он хочет меряться с Богом одними своими собственными силами? Тогда это безумие! Ведь это даже не поединок Давида с Голиафом, а нечто несоизмеримо величайшее…

– Це-це-це! – пошлепал своими толстыми губами мэтр. А разве я вам сказал, что Израиль одиноким вышел на ратоборство с Богом?! Пхе-хе-хе… Я вам этого не говорил. И неужели вы хоть на минуту могли помыслить себе, что отцы наши – фарисеи такие простаки, что выйдут на борьбу против Творца вселенной одинокими и голыми, как ощипанные цыплята? Хе-хе-хе… Нет, Липман, эти соломоновы головы, прежде вступления в роковую борьбу, математически точно рассчитали и как на аптекарских весах взвесили все шансы pro и contra и когда убедились в несомненности своей победы, только тогда бросили свой жребий.

– Значит, они оперлись на постороннюю противоборствующую силу? Заключили с ней союз?

– Ну, известно же…

– На какую?

– Неужели же вы, Липман, уже сколько время я с вами говорю, не догадываетесь сами, на какую именно силу?

– И почему, мэтр, вы полагаете, что я не догадываюсь? Нет. Я догадываюсь.

– Ну, и что же? – с усмешкой спросил Дикис.

– Я желаю, мэтр, вот этими моими ушами, вот из этих ваших уст услышать имя этой силы…

На этот раз Липман говорил с мало свойственной ему крайней горячностью и пальцами обеих рук потряс свои уши, а потом вызывающе указал на губы гостя.

– Сила зла… – раздельно произнес Дикис.

– Значит, Израиль оперся на эту силу, идет с ней плечом к плечу и на веки вечные неразрывно связал с ней свою собственную судьбу?

– Да. Не иначе, как так.

– Назовите, мэтр, эту силу ее собственным именем.

– Вы хотите, Липман, чтобы я поставил точку над " i "?

– Ну да, мэтр, во всякого рода делах я привык, чтобы не было недомолвок и недоразумений.

Тот усмехнулся.

– Vous avez raison. Я уже ставлю точку над " i ". Имя ему – дьявол.

Липман, бледный, но на вид спокойный, не вымолвил больше ни слова.

Гость, взглянув на часы-браслет, тяжело, со вздохом поднялся со своего места и стал разминать затекшие ноги.

– Ну, Липман, я уже ухожу. Сегодня у нас суббота. В среду, ровно в 8 часов, я опять буду у вас. А за эти дни вы уже хорошенько продумайте себе о том, о чем мы имели сегодня разговор и постарайтесь вместить его в себе.

– Слушаюсь, мэтр.

Хозяин хотел было проводить своего гостя до подъезда, но едва только из-за двери высунул голову, как с трудом спускавшийся по лестнице Дикис энергично и повелительно замахал на него руками.

Липман юркнул за дверь, а через четверть часа уже мчался на такси за женой.

Она провела вечер в театре с одним довольно известным русским писателем и его супругой. Муж запретил ей возвращаться домой до тех пор, пока он сам не заедет за ней. Она сидела в убогом номерке беженской четы, пила чай с бисквитами и, вспоминая свою уютную квартиру, страшно скучала, сердясь на мужа за то, что он так долго не появляется.

Продолжение следует.