Се – человек. Воспоминания об Архимандрите Данииле (Воронине)

При слове «старец» у многих из неофитов тотчас сплывает в сознание кино-образ, нарисованный нам иудео-христианским режиссером Павлом Лунгиным в его нашумевшем фильме «Остров». Старец-де и мысли читать умеет, и будущее провидит, и если надо, то и начальство за слишком мягкие сапоги пожурит, а сам, зная, должно быть, Божий промысел о себе, захочет и не исполнит благословение настоятеля на перемену поприща. Не пошел, вот, герой Петра Мамонова на новое место жительства, куда ему приказал перейти игумен, значит, и нам можно.… А то, что такой либерально устроенный монастырь с эдаким «духоносным» старцем не устоял бы и года, - все будут лишь внутренний голос в себя растить, да его повелений слушаться, - нам, кинозрителям, и не важно. Не мы же будем руководить подобными духовидцами, значит не нам и маяться. Пусть психиатры там, если что, с пророками разбираются. А нам лишь бы зрелищно, да красиво.

Одним словом, как было ещё при императоре Тиберии, так длится и до сих пор: «…род лукавый и прелюбодейный ищет знамения». Да только, согласно Христу Спасителю: «знамение не дастся ему» (Матф. 12, 40), как бы он того не желал.

Как же тогда понять, где старец, а где не старец? Где духоносный и добрый Пастырь, а где лишь старенький седобородый батюшка, играющий в «старца Божьего», кто из священствующих - наемник, а кто так и вовсе волк, только в овечьей шкуре?

Эти вопросы я задавал себе, пока не встретился с Архимандритом Даниилом (Ворониным) и с некоторыми другими насельниками Свято-Данилова мужского монастыря г. Москвы.

А попал я в обитель почти «случайно». Лет тридцать тому назад, в день крещения моего первенца, Фёдора, по приглашению его крестного отца, старшего просфорника этого же монастыря, Александра Зейналова, я, бывший выпускник ВГИКа, так и не сумевший пробиться в киномир, согласился подъехать в Москву подзаработать сыну на пеленки. Да так вот и задержался здесь на добрые четверть века. За это время мой сын давно вырос, теперь он уже и сам просфорник, подвизается при храме иконы Божьей Матери «Живоносный источник», что при Царицынском парке, а я всё тружусь на «случайном месте» и мало-помалу переосмысляю вроде бы очевидные для всех вещи.

Одним из таких понятий, как я уже сказал, и является слово «старец». Лет тридцать тому назад я ожидал от старца приблизительно тех же даров Духа Святого, которые и показал нам Павел Лунгин в своём нашумевшем фильме. Но, заехав в монастырь и поселившись в келье с ещё семью неофитами, я поневоле почувствовал, что мне надо нечто иное. Ведь посудите сами: я – выпускник ВГИКа, по профессии сценарист, мои мозги и сердце заточены на постоянное ежедневное творчество. А тут – просфорня, тяжелая рутинная, изо дня в день повторяющаяся работа. В келье же разговоры только о том, что всякое искусство… от дьявола, и любая попытка заняться творчеством – моими соседями по жилью безжалостно пресекалась. Да и как там писать сценарии, когда вокруг шум, гам, суета сует: всё-таки семь неофитов рядом. Бесконечные высокие рассуждения о св. Серафиме (Саровском) и о св. Сергие (Радонежском), о благодати и радости, которую может стяжать подвижник, занимающийся в молчании непрестанным внутренним деланием, и при этом - ежедневная нескончаемая говорильня, у одних - лежа на боку, а у других - сидя вокруг стола, за чашкой чая с кагорчиком. В таких бытовых условиях писать, к сожалению, я не мог. Вот потому, наверное, и занялся рукоделием. Точнее, продолжил свое занятие. Дело в том, что ещё на истоках, в Сумах, во время ночных дежурств возле младенца Фёдора, я научился из лоскутков клеить коллажи на православные темы - сценки из житий ветхозаветных и новозаветных праведников. У меня потом целая выставка получилась, которую я назвал «Юродивые картинки». И эта выставка коллажей с успехом прошла потом, как у меня на родине, в самих Сумах, так и в Центральном Доме Художника, а так же в Славянском культурном центре и даже в Сергиевом Посаде.

Но в монастыре…. Стоило мне разложить на койке фанерку с натянутой на неё подложкой – алым плюшевым полотном из бабушкиных запасов и лоскутки для клейки, как в ту же секунду в келью ворвался гостиничный - иеромонах Александр, и прямо с порога негодующе возопил:

- А кто вам это дело благословил?

- Так я же после работы, - смущенно пролепетал я ему в ответ.

- Ну, и что, что после работы! – назидательно рыкнул он. – Вы находитесь в монастыре! И чтобы Вы здесь не делали, предварительно нужно испросить на это дело благословение!

- У кого испросить? – поинтересовался я.

- Да у кого угодно. Хоть у того же духовника, у отца Даниила! Или у благочинного, у отца Луки! Но если бы Вы, скажем, с этой фанеркой подошли бы ко мне и попытались благословиться, то я бы Вам это дело категорически запретил! Категорически!

- Почему? – ещё более удивился я. – Ведь это же сценка из жития святого: Алексия – человека Божьего?

- Именно! Из жития святого! – воздев указательный палец вверх, грозно воскликнул о. Александр. – А для подобных изображений в Православии существуют каноны! Есть вышивка, есть икона, есть фреска. Но никто никогда не клеил святых, извините меня, из лоскутков! Это какое-то издевательство… над святыней. Короче, до получения благословения я Вам это дело категорически запрещаю!

И отец Александр, поскрипывая хромовыми сапогами, стремительно убежал из кельи.

- Ну, вот, мы же тебе говорили, - пока я собирал лоскутки и выкройки в картонный, из-под обуви, коробок, обступили меня товарищи по келье. – Здесь тебе не какой-нибудь ВГИК занюханный. Монастырь! А искусство, если оно не храмовое, от дьявола! Ыш, чего захотел: святого из лоскутков! Да мы бы тебя за такое дело тут же из кельи выперли б. Это отец Александр ещё ничего сегодня; видно, ему псориаз не особенно докучает: только за благословением отослал. А так бы он волчий билет, и в шею: клей себе на здоровье, только где-нибудь на истоках. Но и за благословением, брат ты мой, лучше тебе не рыпаться. Никто тебе такого благословения в нашем монастыре не даст. Так что сиди, ото, и не дергайся. Забудь о своих фанерках, и если не хочешь с нами чаи гонять, читай жития святых. Так-то оно понадежней будет.

И храмовые служители, - а в основном именно они жили тогда со мной в одной келье, - уже рассаживаясь за стол, чтобы продолжить бесконечные благочестивые разговоры за чашкой чая с кагорчиком, не сговариваясь, глумливо предупредили:

- А то ступай, поищи монаха, который даст тебе благословение на конщунство. Посмотрим, чем этот поход у тебя закончится.

И тут, едва ль не впервые в жизни, я столкнулся, можно сказать, с настоящим неразрешимым противоречием. С одной стороны, моя зарплата просфорника не позволяла мне снять комнатку где-нибудь на окраине Москвы и, наплевав на благословение, заняться любимым делом: ведь надо было высылать деньги на прожитье моей безнадежно больной сестре, а так же - жене и сыну. Ну, а с другой стороны, - просто тупо изо дня в день работать, а вечерами гонять чаи с кагорчиком и бесконечно переливать из пустого в порожнее, я, хоть убей, не мог. От одной только мысли о такой жизни, причем в течение лет и лет! - у меня начинался зуд по всему телу, а к горлу подкатывал ком истерики. Тем более, что я видел, во что превращаются заточенные на творчество мужики, когда им по той или иной причине не удаётся заняться своим любимым делом.

– Я не хочу спиваться! – клокотало у меня внутри. – Я хочу жить! Но я не хочу и уезжать из монастыря! Мне здесь нравится! Короче, Вы представляете, в каком состоянии я искал человека, который бы благословил меня на клейку житийных сценок из лоскутков и плюша. Часами после работы я приглядывался к монахам. Благочинный? Слишком суров и непреклонен, - подумалось мне тогда. – Этот – явно не благословит. Настоятель? Он хоть и мягок с виду, но уж больно строг и придирчив в мелочах: боюсь, что и этот к моим «юродивым картинкам» отнесется, по меньшей мере, сдержанно: посочувствует, но не благословит. Оставался последний, отец Даниил. Как мне тогда показалось: обычный нормальный, хорошо воспитанный интеллигент в очках. Этот больше всего похож на просто человека. Вот к нему-то я и пойду, пожалуй. Если уж этот, человек, меня не поддержит, тогда даже не знаю, что и делать…

Вот такой странный, на первый взгляд, критерий сам собой проявился в моем растревоженном до глубины нутра сознании: просто человек. Человек без всякой большой и заглавной буквы. Причем, я даже понятия не имел в те годы, что именно так, человеком и всё, без всякой большой и заглавной буквы, называл Сам Господь наиболее полюбившихся ему праведников: Ноя, Иова, Авраама. А там и Понтий Пилат, пытаясь защитить неизвестного ему бродячего проповедника от настаивавших на его распятии иудеев, именно этими двумя словами начал и закончил всю апологию своей недолгой, но поистине библейской защиты Иисуса Христа: «Се, человек!» И – точка.

Одним словом, я решил идти к человеку. Но, решить одно, а вот пробиться к отцу Даниилу сквозь плотный кордон вечно облепляющих его матушек, - это совсем другое. Тем более, пробиться не просто для разговора, а со своими «юродивыми картинками», с цветастыми лоскутками и с двп-подложками, к тому же, попробовать объяснить монаху, насколько мне, не состоявшемуся киносценаристу, это занятие внутренне необходимо. Короче, я начал присматриваться к о. Даниилу, тщательно изучая все его ежедневные передвижения по монастырю: с ранней, шестичасовой службы - в келью, с кельи - на трапезу и обратно, а вечером – вновь на службу; и в конечном итоге понял, что лучше всего дождаться мне его сразу после обеда у входа в братский корпус, когда толпа страждущих прихожанок поневоле оставит батюшку в покое, а он, благодушный после приема пищи, ещё не успеет устать настолько, чтобы не обратить внимания на очередного досужего прихожанина.

Сказано, сделано. И вот, в один из летних погожих дней, где-то около часа, я присел на скамейке, у входа в братский корпус. И, пропустив мимо себя всю возвращавшуюся с обеда братию, при появлении кучи-малой взволнованных прихожанок, как всегда, роящихся вокруг батюшки, разложил на скамейке пару готовых коллажей, а на них водрузил недоделанную подложку со сценкой из жития Алексея – человека Божьего, картонные выкройки, красный плюш, несколько лоскутков и ниточки.

Доведя батюшку до крыльца, рой прихожанок в досаде остановился: дальше идти нельзя. Я же, сложив в лодочку руки для благословения, рискнул подступить к о. Даниилу со своим «непростым вопросом».

Внимательно меня выслушав и осмотрев картинки, о. Даниил осторожно пощупал пальцем бархат и лоскутки. После чего, подняв на меня свои большие светло-коричневые глаза, несколько смущенно, но вместе с тем и ласково спросил:

- А отцу Александру, что в этом во всем не нравится?

- Я не знаю, - честно признался я. – Говорит, что на изображение святых существуют свои каноны. И изображать подвижников из лоскутков, да ещё с ниточками от мешков с мукою – граничит с кощунством.

О. Даниил понимающе кивнул и на мгновение призадумался.

После чего спросил:

- А вы могли бы научить этому рукоделью кого-нибудь ещё?

- Конечно, - ответил я. – Да тут и учить-то нечего. Нарисовал, вырезал, подобрал лоскутки и клей.

- Да, да, - спокойно сказал о. Даниил и, сузив глаза, добавил: - А что, если нам попробовать устроить курсы? Для монахов. Может, увлекутся? Полюбят уединение. Меньше будут ходить по кельям? А больше начнут молиться? Хотя.… Не станут они учиться….

И о. Даниил, мягко махнув рукой, сутулясь, направился к двери в братский корпус.

- Простите, батюшка, - остановил я его на пороге холла. – А мне как же? Можно клеить? Что мне ответить отцу Александру?

- Скажите, что Сам Христос не запрещал детям приходить к Нему, - устало выдохнул о. Даниил. – Точно так как же, как и я не могу запретить вам это совершенно невинное детское увлечение.

- То есть, вы меня благословляете? – внутренне окрыляясь, взволновано спросил я.

- Ну, конечно, - ответил о. Даниил. - Благословляю. Клейте.

Так вот и началось наше более, чем четвертьвековое знакомство с Духовником обители. Зная запредельную загруженность батюшки, я старался как можно реже докучать ему своими вопросами. Подходил только в крайних случаях и по большой нужде. А вот на исповедь перед Причастием или просто испросить благословение на какую-нибудь безделицу, я направлялся к первому, попавшемуся на глаза иеромонаху. Так что за эти годы я разговаривал с о. Даниилом не больше двадцати-тридцати раз. Но каждая беседа с ним всегда приносила мне утешение и даже в самых неразрешимых случаях – надежду на скорую помощь Божью. Так, когда я к концу первого года жизни в монастыре подступил к о. Даниилу с таким вопросом:

- Батюшка, я вот практически всё время в монастыре. Почти не вижу своей семьи. Не закончится ли подобная жизнь чем-нибудь нехорошим? - то Духовник обители кротко и ясно ответил мне:

- Всё будет нормально. Ты работаешь Богу. А уж Он-то найдет возможность укрепить тебя и твою супругу в вере. И это поможет ей воспитать в нормальном благочестивом духе ваших детей.

Я отошел тогда от батюшки успокоенным. И много раз потом, какие бы каверзные вопросы не задавал ему, всегда получал трезвый, лаконичный, взвешенный ответ. Когда же вопрос был и вправду неразрешимым, батюшка, в отличие от многих и многих ныне действующих священников, ничего не пытался мне посоветовать, а, помолясь, с улыбкою отвечал: - Прости, Иван, даже не знаю, что тебе и сказать. Давай поживем, помолимся. Господь как-нибудь управит.

И действительно, проходила неделя-другая, и, казалось бы, совершенно неразрешимая ситуация сама собой рассасывалась, и мне даже не приходилось идти к о. Даниилу вторично: всё становилось и без того прозрачно и очевидно. И только однажды, на двадцать четвертом году моего пребывания в обители, когда мой первенец, Фёдор уже благополучно работал просфорником при одном из московских храмов, а его крестный отец, Алик, вдруг решил сделать у нас на просфорне грандиозный, - по его словам, - ремонт, о. Даниил, внимательно меня выслушав, дерзнул проявить свою прозорливость. В частности, он сказал:

- Не волнуйся. Никто не даст ему загубить просфорню.

- Как не даст? Как не даст? - кипел я праведным возмущением. – Эконом уже подписал чертежи на перепланировку. Все шесть печей распилят и перенесут с первого этажа в подвал. А наверху, на месте былого храмового гульбища, где всегда так много свежего воздуха и света, устроят кабинет для продажи просфор! Да при таком ремонте, какой предлагает Алик, температура рабочей зоны, то есть там, где мы будем разделывать и выпекать просфоры, о чем уже и предупредили нас планировщики, при всех вытяжках и кондиционерах, которые нам поставят, будет не менее 65 градусов по Цельсию! Это же баня! Настоящая парилка! Как можно в таком аду работать? Впрочем, и наверху, в «кабинете у Алика» будет не слаще! Ведь всё тепло совершенно естественным образом повалит с подвала вверх. Так что вся Даниловская просфорня превратится в настоящее пекло!

На что о. Даниил, дав мне возможность высказаться, помолясь, ответил:

- Князь Даниил не даст. Да и Господь не позволит. Вот увидишь.

Увы, по природной своей горячности и по маловерию, я продолжал «борьбу» с безумием готовящегося ремонта: во время работы всем своим видом показывал Алику, что я против его затеи, а перед сменой и в перерывах между выпечками просфор бегал к мощам Благоверного князя Даниила (Московского) и коленопреклоненно умолял святого прервать «сие дикое» начинание. Короче, я доборолся до того, что в тридцать пятую годовщину нашей с Аликом дружбы, он просто уволил меня с работы. С традиционной в таких случаях формулировкой: «В связи с выходом на пенсию». Благо, покойный Борис Васильевич Серабинович, Царство ему Небесное, хорошо зная меня не первый год, вернул меня вновь в Данилов, сделав помощником коменданта. И, тем не менее, не поверив о. Даниилу на слово и продолжая войну с ремонтом, я едва не простился с монастырем. Тогда, как на самом деле, как и предсказывал о. Даниил, дело с ремонтом само собой рассосалось: просто монастырь несколько обеднел, что даже кум Алика, Эконом, вызвав своего родича в кабинет, сказал:

- Прости, Алик. С ремонтом придется повременить. В монастыре таких денег нет. Да и вряд ли теперь появятся. Так что продолжайте работать в обычном режиме.

На том «грандиозное начинание» и закончилось.

За полгода до смерти о. Даниил начал явно сдавать. Многие прихожане, знавшие его долгие годы, видели, с каким трудом, понуждая себя быть всегда вежливы и спокойным, он выходит на службу Божию, как часто, особенно во время вечерней, присаживается на стасидию. Тяжелая, изнуряющая болезнь с каждым прожитым днем буквально наваливалась на батюшку. И, тем не менее, на все просьбы духовных чад как можно скорее пойти к врачу, о. Даниил, как всегда, отмалчивался или даже отмахивался от особенно надоедливых прихожан. И только однажды, во время проповеди, он позволил себе ответить на все наши недоумения и вопросы сразу:

- Христианину, чтобы спастись, обязательно нужно взойти за Христом на крест. И если он чувствует тяжесть этого креста, а при этом ещё и радуется ей, значит, всё в его жизни складывается, как надо. Человек на пути к Спасению. И мы не скорбеть должны, но, глядя на него, обязаны умудряться его примером и стараться подражать ему в этом радостном восхождении на свою личную Голгофу.

Отец Даниил (Воронин) взошел на свою Голгофу. Радостно или нет, - одному Богу ведомо. Но то, что он много выстрадал, распятый на долгом кресте болезни, для всех, по-моему, очевидно. Точно так же, как и для всех, кто хоть немного знал о. Даниила, он навсегда останется вечно живым примером духовной стойкости и терпения, бережного отношения к людям и поистине кроткого, не напоказ, смирения. Отнюдь не кремень, не столп Православия, не вития и не пророк, а самый обычный грешный кающихся человек, он, как ни кто другой, знал цену простой человеческой доброте и никого не ранящей обыкновенности. Поэтому на вопрос вечно перебарщивающих от кипенья праведных чувств неофитов: - А можно, я ему скажу то-то и то-то…, - он обычно с кроткой улыбкою отвечал: - Ну, если Вы чувствуете, что сможете в должном тоне, не обидев и не возмутив собеседника, то - скажите. А если у Вас нет той меры кротости и любви, то лучше уж промолчите и помолитесь о человеке. А Господь Сам изыщет возможность, как именно и через кого из смертных привести заблудшего к правде Божьей.

Иван Жук, помощник коменданта

2020 г.