Заступники (рассказ). Борис Шишаев

1

Горячий ветер с пылью – вот что в этих степях самое плохое. Никакого спасу от пыли нету. Скрипит без конца на зубах – аж нервы бесятся. Идешь в столовую обедать, ну, думаешь, сейчас наверну от души. А в еде опять же пыль, хоть и вкусно готовят. Как она, черт, на кухню-то заползает? Пожуешь немного, похрустишь песком, и пропадает весь аппетит. И на руках пыль, и в волосах – расческой не продерешь, и под одеждой всюду, даже в трусах. Смешивается с потом и раздирает все тело. А печет сверху – ой-ой-ой! Эх, сбросить бы с себя эту просоленную рубаху, штаны и поплавать бы сейчас в прохладной речной водичке! Да... Пыль, проклятая... А так что ж – можно шоферить и тут. Дороги хоть и грунтовые, но прямые и твердые, дождей, говорят, не бывает до осени...

С такими мыслями Веня Дубков, хорошо знающий простую человеческую жизнь и привыкший не унывать парень, гнал по раскаленной казахской степи свой груженный зерном «газон».

И еще думал Веня о том, что, может, и не послали бы с автокомбината на целину помогать убирать урожай, если б имел он семью – жену и сынка, или даже двоих сынков. Или сынка с дочкой – тоже хорошо. А то, конечно, кого же и посылать, как не его? Кругом один, живет в общаге. Мать не в счет – государство взяло у нее Веню на свои руки, когда он был маленький. Пристрастилась к регулярной выпивке и халатно относилась к материнскому долгу. Пришлось вырастать в интернате. Сейчас если сказать, что мать жива, то это лишь название. Совсем отступилась от нормальной жизни. Даже бесполезно заботиться о ее существовании. Приедешь, наведешь порядок, денег дашь, а через два дня опять сплошное безобразие. Заботиться, ясное дело, надо – мать есть мать, но одна только спокойная жалость к ней и больше ничего...

И жениться никак не выходит. Ребята, смотришь, – гоп, гоп, и готово. На скольких уж свадьбах отгулял. А у самого – ни гугу. Из себя невидный, чернявый, как цыган, чего там. А уламывать не мастак. Зачем лезть, если ты ей не глянешься? Надо, чтоб ее к тебе тянуло. Чтоб все по добру. Его-то, Веню, давно уже тянет к одной, но пока безрезультатно. Может, еще потому, что простой совсем – за модой гнаться не привык, ходит нормально.
Да... Не семейный – вот она и командировочка. Да какая! Месяцем не обойдешься. Всего два года назад отслужил в армии на Алтае, и пожалуйста – опять приходится гонять по степям. Но там такой пыли не было. Перелески, леса даже встречались. А здесь ровно кругом, ни единого деревца – самая настоящая сковородка.

А вообще-то разобраться – не все ли равно, где баранку крутить? С запчастями тут богато, с пропитанием тоже полный порядок. Правда, совхозное начальство жмет все время, подгоняет – давай, давай, пока погода. Вот и приходится носиться по-бешеному. А на этих дорогах, в такой кромешной пыли, и до беды недалеко. Были уже случаи. Ну, ничего. Всякое видали и на большой пыльной сковородке перетерпим – авось до конца не зажаримся. Не бери в голову, как любили ребята говорить в армии. Веня улыбнулся и лихо сдвинул на затылок сделанную из газеты пилотку.

Навстречу, вздымая за собой огромные плотные клубы пыли, мчалась машина. «Урал»... – привычно определил Веня, как только увидал ее вдали. – Не слабо нарезает». Когда сблизились, «Урал», не сбавляя скорости, посторонился нехотя и совсем мало – видать, водитель казался себе таким же мощным, как его автомобиль, и считал, что все, кто меньше, должны уступать ему дорогу. Пришлось пройти правой стороной по жестким кочкам обочины. «Наверняка из кузова сыпанулось зерно», – подумалось с досадой. Веня не переносил таких пузырей безмозглых – от них на дорогах одна нервозность, а то и хуже. «Ничего, – успокоил он себя, – может, еще встретимся, вмятина на крыле у него приметная».

Весь белый свет затмило поднятой «Уралом» пылью. Солнце багровым сгустком едва просвечивало сквозь пыль. Веня вслепую «нащупал» середину дороги – он давно уже научился чувствовать землю колесами – и придавил газку, чтоб поскорее вырваться из этой противной, медленно оседающей мути. Пыль уже начала рассеиваться, и вдруг совсем близко возникла кабина летящей на него машины, красновато вспыхнули и погасли во мгле ее фары. Ни свернуть в сто¬рону, ни дать по тормозам Веня не успел. Лишь увидел на секунду судорожно вцепившегося в руль парня в солдатской выгоревшей гимнастерке, его искаженное ужасом лицо, и – страшный железный удар смял сознание.

Очнулся Веня, когда пыль уже осела. При столкновении его вышибло из кабины, и теперь он лежал на земле метрах в двух от своего грузовика, нелепо подвернув под себя руку. Медленно перекатившись на другой бок, Веня почувствовал вкус крови во рту, тяжкую тупую боль во всем теле и вслед за тем услышал надсадный прерывистый вопль: «А-а-а! Ы-ы-ы!» – и увидел, что плотно влипший в его машину «ГАЗ-66» горит – языки пламени, потрескивая, лижут искореженное железо кабины. «Он же там! – догадка пронзила мозг, заставила забыть о собственной боли. – Зажало, видать!» Веня вскочил было, хотел броситься к горящему грузовику, а ноги не удержали – прострелило до самого глубокого нутра, и он упал. Мутная пелена начала сгущаться перед глаза¬ми. Наверно, кости на ногах были поломаны. Веня изо всех сил удержал в себе сознание и пополз к машине. Подножка уже нагрелась. Обжигаясь, он оперся на нее, приподнялся и стал остервенело дергать дверцу, но та не поддавалась – заклинило намертво. Стоны внутри не прекращались. Тогда Веня прополз под своей машиной на другую сторону и попытался открыть кабину незнакомого шофера оттуда. Но и здесь изуродованная дверца была зажата вглухую. Подстегнутый отчаяньем, Веня ухватился за то место, где выдвигается стекло, подтянулся на руках и встретил безумный, умоляющий взгляд. А в глубине кабины уже ворочалось пламя.

– Но-оги! – глухо прокричал сквозь зубы па¬рень, увидев Веню. – Зажало! Руби скорей ноги! Руби-и!..

– Сейчас, браток... – задыхался Веня. – Сейчас как-нибудь. Все кругом смяло, двери заклинило... Потерпи, братишка... Я стоять не могу. Надо из кузова. Потерпи. Он отцепился и упал, ударившись коленями о подножку. Опять остро стегануло болью, но Веня пересилил ее и пополз к заднему колесу. Он почти на одних руках вскарабкался наверх, тяжело перевалился через высокий борт и грохнулся на дно кузова, опять едва не потеряв от боли сознание. Доски были горячими, противоположный угол около кабины пылал. Веня схватил ломик, который оказался здесь, и, лежа на боку, выбил уцелевшее чудом стекло. Из кабины пахнуло жаром и гарью. Давясь дымом, Веня вдруг разглядел, как из канистры, стоящей у ног водителя, льется густая темная жидкость.

«Масло! – пронеслось в голове у Вени. – Масло же льется!» – уже кричал он, захлебываясь визгом.

В следующую секунду он увидел, как судорожно выгнулся водитель над спинкой сиденья, стремясь хоть как-то защититься от огня, который уже охватывал ноги, и – от льющегося из канистры масла.

Веня сумел дотянуться до плеча водителя, схватил даже за гимнастерку и потянул к себе, но было уже поздно. Одежда на зажатом в кабине пар¬не вспыхнула разом снизу доверху. Вене обожгло руки и опалило лицо. Он выдрался из окошка, завыл от ужаса и пополз по горячему кузову, нащупывая ломик. Продолжала безотчетно и загнанно метаться по нервам надежда – дверь кабины ломиком как-нибудь... Выбросив из кузова ломик, он перегнулся через задний борт, кувырком полетел на землю и после падения ничего уже больше не видел. И не слышал, как некоторое время спустя гулко рвануло бак, потом второй.

2

В мещерское село Прудки чете пенсионеров Потапкиных пришла телеграмма, в которой сообщалось, что внук их, Потапкин Вячеслав Егорович, погиб трагически при исполнении рабочего долга. Выражалось глубокое соболезнование от имени руководства, партийной, комсомольской и профсоюзной организаций, всех рабочих и служащих зерносовхоза «Кийминский». Потапкиных просили также телеграфировать о возможности приезда по вопросу похорон, и если таковая имеется, уведомить о своем выезде, чтобы там, на месте, могли встретить.

Старик медленно опустился с телеграммой в руке на табуретку, низко склонил голову и молчал, словно закаменел. А жена его, Устинья, вцепилась в край стола, чтобы не упасть, и слезы потекли по ее морщинистому лицу. Она напрягалась, стараясь подавить рыдания, потому что старик был человеком суровым, прошедшим войну от начала до конца, раненным не единожды, и не любил, когда при нем громко плакали.

Устинья крепилась сколько могла, а потом не выдержала. Седая ее голова затряслась, и, тоненько подвывая, старуха пошла на огород, в баньку, закрылась там в темноте, упала на колени и дала выход своему необъятному горю – зарыдала с причитаниями.

А старик сидел дома все так же и думал о том, как жестоко, не по-божески обходится с ними жизнь. Зла никому не делали, на чужое не зарились, трудились-ломались в полной честности, а она, вишь ты, гнет и лупит без всякой пощады. Была у них единственная дочь Вера, а что получилось? Душою добрая, тихая, настырности ни на грош, вот и упустила свое время – осталась одна, замуж не вышла. И ведь не сказать, чтобы какая-то там никудышная с виду, вроде все при ней было. Другие совсем без образа, и то мужиков исправных оттяпали, а тут поди ж ты... Устроилась в городе, работала там где-то по ремонту железной дороги. Ну, и выясняется вдруг – родила, а сама болеет. Поехал, привез их сюда. Оказывается, врачи сильно предупреждали – нельзя рожать, годы не те, поздно, беда может выйти, а Вера не послушалась, родила. Наседал на нее сначала – кто, мол, такой выискался, что за ухарь, где живет, из-под земли поганца выкопаю. Но Вера так ничего и не сказала. Чахла, чахла потихоньку, а потом померла.
А Славик остался. Записали его на себя, стал Егорычем – по деду. И рос – одна отрада. Уважительный, старательный, в руках все спорилось. Хулиганства никакого. Окончил в районе училище, и хошь тебе шофером, хошь – на тракторе. Кормилец настоящий. Ждали, из армии придет – этим только и жили. А он отслужил свои два года и домой сразу не поехал, устроился где-то там, рядом со своей частью, в совхоз на хороший заработок – решил потрудиться до осени. Чтобы, значит, вернуться в Прудки с деньгами, старикам в тягость не быть – одеться на свои и бабке с дедом материально помочь. Вот ведь какой парень. И ждать-то немного осталось, а вон оно чем обернулось... Не-ет... Не имеется у жизни ни совести, ни разума.

Егор Фомич долго сидел сгорбившись, без слез, и только когда вспомнил, как Славик с первой своей получки купил ему пиджак, а бабке веселый цветастый платок, из глаз выкатились и упали на пол две маленькие слезинки.
Вошла чуть живая Устинья, вытирая фартуком лицо, и он тяжело разогнулся, встал и погладил ее по плечу:

– Да, мать... Совсем мы с тобой обездолились. Крепись уж как-нибудь. Такое дело... Надо ехать, привезу его... А ты зови баб, готовьтесь тут.

Посоветовались и решили, что ехать лучше из Москвы, самолетом – все-таки быстрее. Сняли с книжки деньги, все, какие были, и Егор Фомич отправился в ночь на автобусе из райцентра.

В Москве добрые люди подсказали, как лучше добраться до аэропорта, откуда можно улететь в те места, где погиб Славик. Егор Фомич приехал в этот аэропорт и узнал там, что самолет, который ему нужен, летит только вечером. Хотел купить билет и дать срочную телеграмму в совхоз, чтобы ее успели получить до его прибытия, однако билетов в кассе не было. Егор Фомич растерялся и стал рассказывать, сбиваясь, какая случилась беда. Молодая кассирша в красивом форменном костюме, не дослушав до конца, ответила, что могут отправить только по телеграмме. Телеграмма была при нем, и когда Егор Фомич вытащил ее торопливо и протянул дрожащей рукой в окошко, девушка быстро пробежала глазами текст и велела подойти к кассе за час до вылета.

– Мне ведь туда сообщить надо, чтоб встретили. Я там не знаю ничего. Вдруг сообщу, а вы на самолет не посодите, – охрипшим голосом сказал Егор Фомич.

– Сообщайте, дедушка, – успокоила кассирша. – Улетите обязательно.

Спокойный понятливый парень помог найти телеграф, оформить как полагается телеграмму, и Егор Фомич отослал ее. После этого он сел на свободное место среди множества пассажиров и, опять закаменев, не видя и не слыша вокруг себя ничего, просидел так до самого вечера. А когда настала пора идти за билетом, даже удивился быстроте протекшего времени.

Билет сразу дали, и вскоре Егор Фомич уже летел в строгом чистом самолете, отвернувшись от людей, и глядел на возрастающее отчуждение земли в круглое окошко, пока она совсем не скрылась под облаками. «Эка, вознеслись... – думал он с горечью. – А вот чтоб каждый человек прошел свое по земле полностью, не сложил голову в самом начале, как вышло со Слави¬ком, – этого устроить не можем. Все больше вверх и в стороны...»

Когда обходительная девушка стала разносить всем еду, Егор Фомич вспомнил – ни крошки не держал во рту с тех пор, как уехал из дома. Не хотелось есть и сейчас, но он постеснялся сказать, что ему ничего не надо, неудобно было сидеть и не притрагиваться к еде, когда так аккуратно и культурно заботятся, поэтому пришлось взять кусок курицы и жевать с трудом, стараясь не уронить чего-нибудь на пол. А потом Егор Фомич осмелился и решил, хоть и застревало в горле, съесть все принесенное, раз уж выпал такой случай, – ведь неизвестно, как там, впереди, будет, сил потребуется много, а если долго не питаться, они улетучатся.

Ступив на незнакомую, даже в темноте ночи пышущую жаром землю, он с замирающим сердцем пошел вместе со всеми и в зале аэровокзала вздрогнул, услышав свою фамилию, которую произнес ровный женский голос, усиленный мощными динамиками: «Товарищ Потапкин, вас ждут справа у здания аэровокзала, около машины «УАЗ» под номером шестьдесят три – сорок восемь». Голос повторил фразу еще раз, и Егор Фомич даже огляделся скованно – показалось, будто все вокруг знают, что эти громкие, неизвестно откуда звучащие слова обращены к нему.

На освещенной площади перед аэровокзалом он сразу увидел в стороне зеленую легковую машину и рядом с ней двоих мужчин – один в годах, другой молодой. Оба напряженно всматривались в толпу. Егор Фомич направился к ним.

– Доброго здоровья, – сказал он. – Вы случайно не меня ждете? Потапкин я. Прилетел вот...

– Егор Фомич? – подался навстречу и порывисто протянул руку высокий худой мужчина в соломенной шляпе. – Вас, вас ждем... Лазаренко, Василь Данилыч, председатель рабочкома, – и привлек к себе старика другой рукой, потерся подбородком о его голову. – Так уж случилось... Разделяем ваше горе... Соболезнуем всей душой... Эх, да что там! Пошли.

Он усадил Егора Фомича на заднее сиденье, устроился рядом с ним, и шофер, такой же молодой, как Славик, повез их по городу среди быстрого мелькания огней. Егор Фомич ни о чем не спрашивал. Лазаренко тоже молчал некоторое время, боясь неудачно приступить к трудному объяснению, а потом наконец заговорил с заминками:

– Понимаете... Пришлось вас вызвать. Мы бы, конечно, отправили... Но случай тут особый... – Он снова умолк, мучительно подыскивая фразы помягче.

– Вы уж это... – выручил Егор Фомич. – Давайте прямиком, по-мужицки – как и чего там... Я фронт прошел, видал всякое. Не бойтесь, не упаду.

Председатель рабочкома почувствовал облегчение от его твердых слов и угрюмо рассказал все, что знал о происшедшем на пыльной степной дороге.

– Значит, не осталось почти ничего? – тихо спросил старик.

– Совсем мало... Вот мы и думали – может, не стоит отправлять на родину, чтоб не травмировать всех родственников. Нелегко ведь... такое. Ну, и вызвали посоветоваться. Может, лучше здесь – со всеми почестями?

– Нет, – сказал сурово Егор Фомич. – Я его домой увезу.

Выехав из города, часа два с лишним ровно мчались по степи, потом впереди показалась россыпь огней, разрослась постепенно, и машину приняла строгая пустынная улица. Пронеслись по ней, свернули на другую улицу, нырнули еще куда-то, и шофер остановил машину, выключил двигатель. От охватившей тишины зазвенело в ушах. У подъезда двухэтажной совхозной гостиницы их встретил крутоплечий лобастый мужик – бригадир шоферов, с которыми возил зерно Славик. Поднялись наверх и провели Егора Фомича в комнату, где было две кровати. На столе стояли закуска и бутылка водки. Старик не отказывался, он чувствовал – самое время поддержать душу, и водка поможет.

– Ну что тут скажешь... – поднялся с рюмкой в руке председатель рабочкома. – Не могу, волной все внутри... Пусть земля ему будет пухом.

– Работал-то хоть как? – спросил Егор Фомич.

– Безотказный, четкий был парень. Души в нем не чаяли... – поднял голову бригадир, и слезы заблестели на его глазах. – Хоть и пришел к нам Славка совсем недавно.

– Вот и мы со старухой тоже. Ну, ладно, светлой памяти.

Когда закусили и оттаяли немного, Лазаренко сказал, что главным делом займутся часов в девять утра, а сейчас Егору Фомичу необходимо отдыхать с дороги, и бригадир Володя останется с ним тут.

– Со мной оставаться не нужно, – ответил старик, – у вас, небось, дела, свои семьи ждут. А за меня не бойтесь. Я лучше это... Один.

Они поняли и не настаивали. Показали, где находится уборная и выключается свет, и, тяжело повздыхав, ушли. Егор Фомич разделся и щелкнул выклю¬чателем, но темноты, которая заполнила комнату, ему показалось мало. Он лег и укрылся одеялом с головой.

Утром пришел Лазаренко и повел его к директору совхоза. Директор – немолодой уже, грузный, но полный упругой суровой силы казах, в русской речи которого почти не чувствовалось акцента, не стал говорить никаких установленных для такого случая слов. Притянул к себе старика за плечи тяжелыми руками и пробормотал глухо:

– Прости, отец, что не уберегли.

Потом молча пожал руку Егора Фомича секретарь парткома.

В совхозе решено было почтить память погибшего водителя Потапкина по всем надлежащим правилам.

– Ну, а сейчас что ж... – сказал директор. – Вы, Егор Фомич, побудьте пока с нами. В двенадцать соберутся все, кто может, на площади, и простимся, как полагается. А ты, Василий Данилыч, подбери троих ребят помоложе да побойчее, и поезжайте – пусть сделают там все необходимое. Ящик цинковый уже готов, вчера еще звонили. И везите сюда.

– Не надо ребят, – встревоженно вскинул голову Егор Фомич. – Они молодые, зачем им страсть такую? Не видали, и не надо. Я лучше сам, своими руками... Мне не впервой.

– Ну что вы... – с болью смотрел на него директор. – Вам же и без того тяжко.

– Ничего. Я выдержу. А их – не надо.

И Егор Фомич сделал все для последнего пути внука сам.

В двенадцать на площади совхозного поселка собралось довольно много народу, съехались на своих машинах шоферы. Цинковый, наглухо запаянный ящик поместили на табуретке перед собравшимися. Егор Фомич стоял рядом с ним и слушал, как говорят хорошие речи о Славике – молодой шофер, потом бригадир, потом секретарь парткома, офицер из той части, где совсем недавно служил Славик, и, наконец, сам директор зерносовхоза. Лицо старика не выражало ничего кроме суровой сосредоточенности. И лишь в тот момент, когда отделение солдат, тоже вызванных из части, где Славик проходил службу, подняло к небу карабины и залп троекратно рванул сухой прокаленный воздух, а вслед за тем разноголосо взвыли гудки стоящих вокруг машин, что-то болезненно дрогнуло во всей его фигуре, слегка подогнулись ноги.

3

Во время поминального обеда Егор Фомич, сидя за отдельным столом с начальством, глядел в зал столовой на переговаривающихся негромко людей и в основном молчал. Только на вопросы отвечал кратко да кивал головой, если что-нибудь объясняли. Поэтому усталый председатель рабочкома даже вздрогнул от неожиданности, когда старик спросил его:

– А парень тот, который со Славиком столкнулся, где он сейчас?

– Жив, бедолага. Говорят, в больнице. Состояние пока тяжелое. Поправится – будут судить. Да, ведь я же забыл совсем! Следователь из прокуратуры зво¬нил – ему с вами увидеться надо.

В районную прокуратуру поехали сразу после обеда. Следователь оказался совсем молодым. Он с печальными глазами высказал свое соболезнование и стал спрашивать, какой у Егора Фомича и его жены возраст, где они живут, а сам все старательно записывал. Потом прочитал бумагу, в которой говорилось, что Егор Фомич и Устинья считаются потерпевшими людьми, и опять начал выспрашивать, теперь уже о Славике – не был ли тот хулиганистым парнем, не ездил ли как лихач на машине до армии. Старик ответил, что ничего такого за внуком не замечалось, наоборот, он относился ко всякой технике разумно и старательно и еще тогда успел получить благодарность от их колхозного начальства во время уборки урожая.

Следователь дал ему расписаться внизу на листке, куда занес все ответы Егора Фомича, и объяснил: потерпевший имеет право предъявить гражданский иск обвиняемому, а также той организации, за которой закреплена машина обвиняемого.

– Это какой еще иск? – спросил Егор Фомич.

– С обвиняемого Дубкова, например, можете взыскать все расходы на погребение...

– Да мы что – на свои не похороним? Или мы обдиралы какие? Чего с него взыскивать, когда такая беда. Он сам, говорят, еле живой. Виноваты-то вроде оба. Так я слыхал.

– Правила эксплуатации автотранспорта нарушили оба. Но ведь ваш внук погиб.

– А тот если живой остался, значит, и драть с него? Мертвый виноват, и живой виноват, а родня мертвого дерет с живого. Не по-людски как-то... – заволновался Егор Фомич.

– Ну, тут вас никто не принуждает, я только объясняю. А той организации, где числился Дубков, тоже иска предъявлять не желаете?

– А организация-то при чем? Славика они не воскресят...

– Моя обязанность – ввести вас в курс дела относительно прав потерпевших. А уж вы можете посту¬пать, как считаете нужным. Больше у меня вопросов нет. Если хотите уточнить что-нибудь – пожалуйста.

– Уточнить я хочу, – сказал Егор Фомич. – Этот самый Дубков, кажись, в больнице. Как там у него?

– Повреждения тяжкие. Переломы ног, ребер, сильное сотрясение мозга. Поседел, плачет все время. Как услышит музыку, так плачет. Радио в палате не включают.

– Тут заплачешь... А вы иск там какой-то...

Следователь промолчал. Егор Фомич тоже несколько мгновений сидел молча и вдруг объявил:

– Мне его повидать надо.

– Зачем это? – растерялся следователь. – Вам и так нелегко... На суде и увидите. А сейчас зачем?

– Как зачем? Он последний глядел на Славика. Славик на его глазах... Говорят, вызволить хотел, сам чуть не сгорел.

– Да, пытался спасти. Есть доказательства. В кузов с перебитыми ногами забрался. Но вы поймите – у человека нервное потрясение. Ему сразу хуже станет. Да и врачи не разрешат. Лучше потом, на суде.

– Какой нам еще суд – не поедем мы опять в такую даль. Мне бы его хоть как-нибудь повидать, издалека. Я людей нутром чую. Ты уж меня уважь, сынок.

– И далеко к тому же. Он в больнице километрах в сорока отсюда...

– У нас машина, – сказал Лазаренко, который сидел у двери и в разговор до сих пор не вмешивался. – Домчим враз.

– Ну, хорошо... – согласился наконец следователь. – Поедемте, раз такое дело.

Когда ехали, Егор Фомич спросил:

– Звать-то его хоть как?

– Вениамин Иванович, – ответил следователь.

В больнице следователь отыскал доктора, отвел в сторону и долго говорил ему что-то, изредка кивая в сторону старика. Вид у врача был недовольный, но он все-таки сходил в палату – узнал, наверное, обстановку – и сказал, тревожно глядя то на следователя, то на Егора Фомича:

– Спит, слава богу. Я уж вас попрошу... Понимаю, конечно... Но состояние не из легких, и волнение ему сейчас совсем ни к чему. Так что будить не надо.

– Мы не разбудим, – успокоил Егор Фомич. – Мне только глянуть – и все.

Доктор, приложив палец к губам, впустил их в палату, где находилось несколько человек больных, и указал взглядом на койку у окна. Парень лежал на спине с закрытыми глазами. Ноги, толсто обернутые белым, были подвешены к блестящим железкам. Следователь осторожно прикрыл за собой дверь, и в этот момент парень вдруг повернул голову и посмотрел на вошедших.

Веня вовсе не спал, просто лежал, плотно сомкнув веки, чтобы хоть как-то отгородиться от всех, спрятаться душой от белого света. И когда он увидел следователя, который уже наведывался сюда раньше, то сразу понял, что это за старик пришел вместе с ним. Слезы потекли по Вениным щекам, теряясь в подсыхающих ссадинах, и он выдохнул с глубоким всхлипом:

– Н-не с-сумел... Не сумел в-выручить...

– Ну вот, – врач с досадой махнул рукой. – Я так и знал! Все, хватит, товарищи. Попрошу вас выйти.

Егор Фомич обмерил его с головы до ног тяжелым взглядом и ответил:

– Доктора, а не сознаете. Рази можно человека в таком расстройстве оставить?

Он решительно направился к Вениной койке, пододвинул стул и сел рядом.

– Такое оно, значит, дело, сынок... – осторожно коснулся старик руки парня. – Ты уж, видать, догадался – дедка я Славика, который погиб. А плакать, Веньямин, не надо. Возьми себя в руки и держись как мужик.

– Я не плачу, – сказал Веня. – А они текут и текут. Выручить не удалось...

– Дак ведь ты все приложил. Как положено на фронте. Оно и мы, бывало, – тык, мык, а никуда не денешься. Нас десяток, а они сотнями прут. Выше крыши не прыгнешь. И не терзай себя так. Мы со старухой понимаем – беда есть беда. Ты ж не специально. И они... – Егор Фомич оглянулся на следовате¬ля, – разберутся по справедливости. Не бойся, не обидят. Ехали одинаково, ничего не видать. Могло и тебя вместо него. А могли и оба. Тут уж судьба.

Слезы у Вени не останавливались.

– Мать-то с отцом знают? – спросил Егор Фомич.

– Я один вырос.
– Ах ты, господи. Один, значит... А вот видишь – мужик вышел настоящий. Не за себя, за других душой болеешь. Это уж ты мне поверь. Я в людях смысл знаю, повидал всяких. Только не плачь.

– Спасибо, – сказал Веня. – А плакать я не буду.

– Вот и хорошо.

К кровати приблизился доктор, и Егор Фомич поднялся.

– Ну, ладно, Веньямин, мне надо ехать. А ты крепись. Вот счас уйдем – слезы вытри, и все. А то, вишь ты, страдание какое, – нагнулся и погладил он Веню по курчавым, иссеченным свежей сединой волосам. – Оно, конечно, тяжело. Но у тебя жизнь впереди. Выправишься. Не выручил нынче – в другой раз кого-нибудь выручишь. Лечись тут как следует, и придешь в порядок. Ну, бывай здоров, сынок. И ничего не бойся.

И старик, не оглядываясь, твердо зашагал к двери.

Когда вернулись в совхоз, Егор Фомич узнал: в войсковой части, где служил внук, выделяют для сопровождения до дома прапорщика и солдата. Он хотел было отказаться: доеду, мол, и один, ящик не такой уж и тяжелый, но потом подумал, что ребята эти хоть отдохнут малость от службы, на поминках настоящих побудут, и промолчал.

4

После похорон внука старикам Потапкиным стало казаться, что вставать утром, вести домашние порядки, а потом опять ложиться спать – тягостное и ненужное дело. Словно в коридоре, отведенном им для жизненного пути, погас впереди свет и идти дальше, в темноту, не хотелось.

Они всячески скрывали друг от друга это безнадежное состояние, но проку было мало, наоборот, получалось еще заметнее. Егор Фомич чаще обычного говорил старухе бодрые слова и потому сделался непохожим на самого себя, а Устинья почти каждый день украдкой отлучалась в баню поплакать. Старик все понимал.

Он долго не решался рассказать Устинье о том, что виделся с парнем, столкнувшимся в дорожной пыли со Славиком, – выжидал, когда горе у нее в душе осядет поглубже. А потом наконец выбрал подходящий момент и открыл, как тот, сам весь разбитый-поломанный, стремился спасти их внука и чуть не сгорел вместе с ним и как этот Веньямин переживает теперь – шутка ли, на его глазах в мучениях погибал человек, а вызволить не вышло, – вот и плачет парень, когда по радио музыку играют, и голова поседела в одночасье.

– Я к нему в больницу ездил. Надо, думаю, поглядеть, что за человек. Славика он последний видел. И скажу тебе точно – настоящий мужик, не продаст – не выдаст. И раз уж повезло, не погиб – он в дальнейшем все для жизни крепко сделает. По совести. Вот выправится и сделает. И ведь без отца – без матери, как Славик наш. Так-то оно...

– Бог ты мой! – впервые отвлеклась сердцем от своей беды Устинья. – Тоже сирота, и принять такие мучения. Где же справедливость-то, господи? И молодой такой же?

– Видать, постарше нашего. Но не намного.

– Рассказывал тебе про Славика-то? Как что...

– Я не спрашивал. Ему и так тяжело. Мне до этого рассказали. Плачет, не сумел, говорит, вызволить...

– Ну, и чего у него – где болит-то?

– Ноги поломаны, голову стрясло, еще там... А потом это... Нервы его не отпускают. Плачет и плачет.

– Страсть-то какая. Сумеют хоть вылечить-то?

– Должны. Оклемается потихоньку. Берегут. Только вот судить потом будут.

– Судить? За что? Рази он нарочно? Такая беда – и судить.

– Говорят, правила нарушили оба. Не остереглись в условиях. А он живой остался – выходит, ему и отвечать. Закон такой.

– Да неужель засудят?

– Навряд ли. Торопились оба по делу. Молодые, ясное дело, горячие... Но Веньямин-то себя не жалел, спасал. Разберутся.

– Дай Бог.

После этого разговора Устинья нет-нет да и вспоминала со вздохом:

– Как там теперь Веньямин... Один, наведать некому...

– Ничего, – отвечал Егор Фомич. – Фамилия у него Дубков. И сам сбитый навроде дубка. Подымется.

Прошел месяц, другой... Медленно, со дня на день переваливаясь, катилось ненужное старикам время.
И вдруг из Казахстана прислали повестку. В ней значилось, что Егор Фомич Потапкин вызывается в районный нарсуд в качестве потерпевшего по делу Дубкова Вениамина Ивановича. Проезд обещали оплатить.

Старик прочитал все это дважды, повертел бумажку дрожащей рукой и проворчал сумрачно:

– Вызываетесь... Чудаки люди. Думают, нам игрушка – мотаться туда-сюда в такую даль. Говорил же им – не поедем. Потерпевшие – и ладно. Мы всю жизнь потерпевшие.

Он бросил повестку на стол и пошел за водой. Больше за день Егор Фомич не сказал по этому поводу ни слова. Устинья тоже молчала.

Ночью старик ворочался на своей скрипучей кровати, кряхтел и никак не мог уснуть. Ему вспомнился разговор со следователем про иск, и сразу пересохло в горле. «А ведь всурьез вроде тогда следователь-то, – подумалось тревожно. – Молодой, неопытный, видать... Подходу к людям пока нету. Не разберется как положено, и, чего доброго, обидят парня. Всякое бывает...»

Устинью на печи не было слышно. Но когда Егор Фомич встал и потихоньку прошел на кухню, чтобы попить холодной воды, она спросила неожиданно:

– Не спишь, Егорий? Чего не спишь-то?

Он вздрогнул:

– Чего, чего! Сама там не кукуй, и я усну.

Утром опять молчали, отводя друг от друга глаза. Первым не выдержал Егор Фомич.

– Я, мать, это... – глядя себе под ноги, сказал он. – Думал тут всю ночь. Сомнение берет... Суд – он, конечно, справедливый. Но мало ли чего... Следователь – сосунок совсем. Как бы там Веньямина не того...

– Вот и я тоже! – живо откликнулась Устинья. – Он ведь Славика нашего спасал. Страдание большое принял. А заступиться некому...

– Погоди, не суетись. Если, к примеру, заявим, что претензиев у нас никаких нету – куда они денутся? Наоборот, мол, уважаем – выручить хотел, о себе не думал. И баста. А то иск там какой-то... Он хлебнул – на всю жизнь зарубка останется и без всяких-яких. Так что, выходит, надо бы мне опять поехать.

– Конечно, надо. Грех его в обиду давать, Егорий... – Устинья осеклась, а потом попросила робко: – Возьми уж, ради бога, меня с собой. Тебе дорогу оплотют. А мне займем. Отдадим как-нибудь. Возьми, а то изведусь я тут одна-то. А вдвоем поохотней...

– А что, – в груди у Егора Фомича словно разжались клещи, которые сдавливали там самое главное. – И поедем. Нечего тут одной. Зови Марью Кудыкину, она порядки сведет, поросенка покормит. Пустоту молоть к тебе каждый день ходит, небось, и помочь не откажет. И денег найдем. Поедем, чего нам теперь.

И они поехали – на этот раз на поезде, из областного города. Устиньина племянница купила им билеты и проводила. Егор Фомич послал председателю рабочкома Лазаренко телеграмму, чтоб опять там встретили.

В вагоне было много разных людей, неподалеку сидели две старушки – тоже деревенские, как выяснилось за разговором, и Устинье очень хотелось поделиться своим горем, рассказать, зачем собралась вместе со стариком в такие далекие края. Но она знала, что Егору Фомичу это не понравится, и потому на вопрос, куда и для чего едут, отвечала скрытно: «По делу».

А Егор Фомич смотрел в окно на незнакомую природу, на дома, построенные совсем по-иному, чем у них в Прудках, и удивлялся: какая же большая держава. Едешь и едешь, и сколько уже разных земель позади, и сколько еще их будет, и приедешь – там, может, только середина, а дальше опять же пространство, и конца не видать. И надо же – среди такого великого простора столкнула судьба, шмякнула лоб в лоб двоих неизвестных друг другу ребят, и один погиб в муках, а как теперь у другого все сложится, неясное дело.

Лазаренко встретил их на вокзале, обнял, словно родных людей, и отвез в район, определил там в гос¬тиницу.

5

Старики отдохнули ночь после дороги, а утром к положенному часу явились в нарсуд.

Народу в суде было немного. Все быстро расселись по своим местам, длиннолицая женщина в очках указала, где сесть Устинье и Егору Фомичу, и два милиционера ввели в зал Веню. Сердце у Устиньи дрогнуло, будто она знала парня еще до того, как все случилось. Веня сильно хромал и тяжело опирался на палку. На нем были легкая болоньевая куртка и потертые брюки, недавно, видимо, выстиранные, но неглаженые. Седина заметно белела в густых жестких кудрях, и Егор Фомич отметил про себя, что ее прибавилось. Опустив голову и одиноко глядя в одну точку, Веня приблизился к стулу и медленно опустился на него впереди всех. «Господи...» – прошептала Устинья, но Егор Фомич стрельнул глазами сурово, и она умолкла, крепко сжав ручки потертой сумки, которую держала на коленях.

– Встать! Суд идет! – сняв очки, строго приказала длиннолицая.

Все встали. Из двери напротив вышел грузный лысеющий мужчина, за ним еще двое – один помоложе, другой пожилой, казах. Они разместились за главным столом. Тот, что появился первым, сел в середке, и Егор Фомич с Устиньей поняли: это судья. Вслед за тем сели остальные, и суд начался. Прокурор – стройный и представительный, одетый по всей форме, – перебирал какие-то бумаги за отдельным столом справа. А защитником оказалась молодая женщина, очень приглядная, располагающая к себе.

Когда Веню стали расспрашивать о его личности, вставать на больные ноги ему было трудно, и судья разрешил сидеть. Егор Фомич счел это хорошим признаком – понимают, как пострадал человек, значит, должно все выйти по справедливости. Конечно, без суда нельзя, острастка нужна – и Веньямин, и другие шоферы в дальнейшем поостерегутся ездить так быстро и не думать, какая от быстроты может произойти беда, но уж в тюрьму парня, ясное дело, ни к чему. Наказание-то вон оно – с ног до головы в нем торчит.

Устинья остро вслушивалась в ответы Вени – он рассказывал о себе тихим безучастным голосом – и была довольна, что ничего плохого для судей в его жизни не находится. Ей даже казалось, будто и раньше она знала о нем это хорошее да и вообще все. Неожиданностью явилось лишь упоминание Вени о матери, которая, оказывается, есть, но сбросила сына с рук в самом его младенчестве, и ставить парня на ноги пришлось чужим людям.

Зачитали обвинительное заключение, и за скупыми казенными словами снова всплыло перед стариками то, что случилось жарким летним днем на пустынной, окутанной пылью дороге. Каждый из них опять всем существом ощутил неимоверные страдания внука, и нежданно царапнула сердце досада – столкнувшийся со Славиком парень сидит здесь живой, а внука больше нет и не будет никогда. Горе, получив новый толчок, начало расти из глубин, поднялось в полную силу и в который уж раз затопило обоих. Устинья дрожащей рукой вытирала слезы, кусала носовой платок и только каким-то чудом сдерживалась от рыданий. Егор Фомич, опустив голову, оцепенел в каменной отрешенности, и как происходил дальше суд, о чем там говорили, – они уже не понимали.

Потом стало отпускать постепенно, и старики увидели впереди сгорбленную, вздрагивающую спину Вени, услышали ровный уверенный голос судьи.

– Ну, что вы, Дубков. Не надо плакать. Возьмите себя в руки и расскажите по порядку. Значит, пытались спасти, помочь...

– Не сумел я его выручить. Не удалось... – со всхлипом выдавил из себя уже знакомые Егору Фомичу слова Веня.

– Вот и расскажите о ваших действиях. Суду это необходимо.

Егор Фомич нагнулся к Устиньиному уху и прошептал:

– Не отошел еще парень. Нервы-то не отпускают.

– Да-а... – покачала она головой. – Досталось...

Веня наконец пересилил себя и с мучительными перерывами начал рассказывать, как он ползал вокруг горящей машины и хотел открыть дверцы, но ничего не вышло, как залез в кузов и разбил стекло ломиком.

Прокурор сказал:

– Вы утверждаете – залезли. Насколько мне известно, у вас были переломы обеих ног, а также ребер. А ведь борт кузова у «ГАЗ-66» высокий. Каким же образом удалось залезть?

– Я на них разозлился.

– На кого?

– На переломы.

– Ну, хорошо, разозлились. А ноги-то, наверное, все равно не действовали.

– Ноги не действовали. Одними руками карабкался. И на злости... Только без толку...

В горле у Вени булькнуло – этот звук в наступившей тишине услышали все, – и прокурор подождал, когда подсудимый успокоится. Справившись с нервами, Веня продолжал отвечать на вопросы. Он вспомнил, как на зажатого в кабине парня пролилось масло, и стариков повторно обожгло сильной душевной болью. Но теперь они побороли ее быстрее, потому что к ним понемногу вернулась способность сознавать еще и Венину беду, который во время происшествия, сам находясь в тяжелом состоянии, оказывается, сумел даже схватить Славика за плечо и, возможно, вытащил бы, если б не обернулось все так худо.

Егору Фомичу и Устинье понравилось отношение к Вене молодой женщины-адвоката. Вопросы она задавала по-доброму, Веня отвечал ей гораздо спокойнее, из этого разговора всем было видно, что хоть и трудно сложилась у парня жизнь, но человек он хороший, смелый и, когда случилась авария, совсем не думал о себе, хотел любыми судьбами спасти Славика.

Попросили встать потерпевшего. Старик вздрогнул, услышав свою фамилию, и тяжело поднялся. Прокурор спрашивал о Славике, о его родителях, и Егору Фомичу пришлось рассказать, как они с Устиньей заменили внуку отца с матерью. Еще были вопросы о том, какую получают пенсию, есть ли у них другие дети и внуки.

Егор Фомич сначала разъяснял все терпеливо, а потом решился и рубанул:

– Я, товарищ прокурор, чую, куда вы гнете. Внука мы потеряли... – Он вздохнул судорожно. – Горе тяжелое. И Славика теперь никто не вернет. Пенсия у нас, понятное дело, невеликая. Но нам со старухой хватит. Так что с Дубкова Веньямина мы драть ничего не собираемся.

– Речь идет о нанесенном вам ущербе... – удивленно вскинув брови, попытался объяснить прокурор.

– Этот ущерб – его уж не возместить, – прервал Егор Фомич. – И нечего.

– Вы хотите сказать, – обратился к нему судья, – что претензий к подсудимому не имеете?

– А какие к нему претензии? Беда есть беда. Он и так вон по уши в ней – рази не видно? Хлебнул – на пятерых под завязку. И спасал от души. По-фронтовому. А не вышло – куда денешься? Чего его мытарить...

Прокурор пожал плечами. Вопросов больше ни у кого не было, и Егору Фомичу разрешили сесть. Адвокат уважительно смотрела на стариков повлажневшими глазами.

Дальше все вроде складывалось для Вени благополучно. Пригласили из коридора свидетеля, и шофер-казах, нервно жестикулируя, быстро обсказал, как увидел на дороге большой огонь, подъехал к пылающей машине и, с трудом подобравшись – такой сильный был жар, успел оттащить от заднего борта Веню, у которого уже дымились сапоги. Свидетелю показали ломик, и он подтвердил – да, тот самый, валялся на земле рядом с Веней.

Потом читали разные бумаги. Из них настораживали лишь те, где категорически сообщалось о нарушении правил, об ущербе государству, но и Егор Фомич и Устинья не относили всего этого на счет Вени. Так уж вышло, думали они, судьба, и разве можно кругом винить только парня.

И вдруг огорошил прокурор. Он произнес спокойную строгую речь, в которой много было о гибели Славика, о всяких ущербах, и в конце сказал: наказание Вене полагается – шесть лет. Старики переглянулись, пораженные. Егор Фомич хоть и знал, что нельзя в суде вылезать со своими словами без спросу и в любое время, но удержаться не смог.

– Это как же так? – встал он. – Мы со старухой сюда ехали, чтоб заявить – досады, мол, на парня не держим, и обижать его зря не стоит... А тут, выходит, не поняли. Внук погиб, и урон государству есть – ничего не попишешь. Но они же оба гнали не по правилам. Здесь надо разобраться...

Устинья тоже робко поднялась и, укоризненно качая головой, с дрожащим в голосе упреком поддержала:

– Мы ведь сюда ехали...

Губы у нее тряслись.

И прокурор, и за большим столом растерялись на некоторое время, а потом судья тяжело вздохнул и разъяснил, что в суде зря никого не обижают, а нарушать порядок заседания не положено, и если имеются какие дополнения, то их можно высказать в конце.

Пришлось старикам сесть. Заговорила адвокат, и тревога их стала улетучиваться. Адвокат обрисовала со всех сторон трудную и честную жизнь Вени, сказала, что он, как только начал работать, сразу стал помогать матери, которая не принимала никакого участия в его воспитании, деньги посылал, навещал всегда. И на основной работе – там, откуда приехал, и здесь, на уборке, отзываются о нем как о человеке старательном и добросовестном. Адвокат подтвердила это бумагами. В случившейся беде, продолжала она, свой человеческий долг Дубков выполнял героически – за спасение водителя Потапкина боролся до последнего.

У Устиньи опять глаза наполнились слезами, но на этот раз от хорошего чувства – от справедливости слов молодой женщины. Заканчивая свою речь, адвокат попросила определить подсудимому Дубкову наказание без лишения свободы.

– Молодец, девка! – взволнованно шепнул Устинье Егор Фомич. – Враз все на место поставила. Молодая, а справедливая.

– Ума палата, – убежденно отозвалась Устинья.

Дали последнее слово Вене.

– Я виноват. Признаю полностью, – сказал он ти¬хо и снова всхлипнул. – Выручить не сумел...

– Да ты, сынок, не вешай крылья-то! – вторично сорвался Егор Фомич. – Заладил – не сумел, не сумел!.. Ты до конца спасал – защитник правильно говорила. И не вали на себя лишнего-то.

Судья вежливо остановил:

– Товарищ Потапкин, вы поймите: тут ведь не колхозное собрание, а суд. Давайте соблюдать порядок.

После этого он объяснил Вене: ему вменяется в вину не то, что не сумел спасти водителя Потапкина, а нарушение правил эксплуатации автомобильного транспорта, повлекшее за собой гибель человека.

– Ясна вам формулировка?

– Мне все ясно, – ответил Веня, вытирая слезы. – Я признаю.

– Ну, а теперь, – судья бросил взгляд в сторону Егора Фомича, – пожалуйста, потерпевший, если есть дополнения.

– Дополнение у меня одно, – приподнялся старик. – Надо учесть по справедливости. И все.

Судьи ушли на совещание. Веня с трудом встал со стула, сказал что-то милиционерам, и его повели из зала. Грубая палка звучно стучала об пол. Егор Фомич с Устиньей, не зная, куда им деваться, остались на своих местах. Старик хотел выйти в коридор – может, парень там где-нибудь курит, так хоть поддержать, бодрости маленько придать, – но подумал, что, видать, и это не положено, и продолжал сидеть.

Ждали с полчаса. Потом милиционеры привели Веню, все собрались, и, выйдя с заседателями из комнаты, судья зачитал приговор. Читал он степенно, в приговоре сообщалось уже известное, и плохого, казалось бы, ничего не предвещало. Но конец был суровым. Подсудимый Дубков приговаривался к лишению свободы на пять лет.

Егор Фомич вскочил, ошарашенный.

– Товарищи судьи! Да как же это выходит! Куда годится-то? Они виноваты оба. Тогда давайте и нашего осудим, чего там осталось. Вынем и осудим. А пыль на дороге? Она ни при чем, что ль? Пускай тогда пыли на дорогах не будет! Ну и ну!..

Судья молча смотрел на него страдальческим взглядом, но наконец нашел момент и осторожно прервал:

– Уверяю вас, товарищ Потапкин, решение суда справедливое. Совершилось преступление, и за него нужно нести ответственность. Ей-богу... – Он вдруг улыбнулся растерянно и совсем по-простому, обвел взглядом всех присутствующих. – В первый раз в моей практике... Потерпевшие в роли защитников. И как у вас силы хватает... на такое. Понимаю ваши чувства. Но и вы поймите, товарищ Потапкин. Закон есть закон. Подойдите ко мне после. Я вам все объясню.

Но Егор Фомич уже знал, что никакие объяснения теперь не помогут. Судья говорил по бумаге еще о чем-то, а слова не проникали больше в сознание старика. Вконец растерялась и Устинья. Егор Фомич сидел, угрюмо глядя в пол, но потом поднял голову, жестко опустил кулак на спинку стоящего перед ним стула и сказал самому себе тихо, но упрямо:

– Ну ладно, раз такое дело...

Веня в сопровождении милиционеров уже выходил из зала, и старик встрепенулся, рванулся за ним, повалив с грохотом стул. Устинья заторопилась следом. Егор Фомич нагнал Веню в коридоре и схватил за руку:

– Ты, сынок, голову не склоняй. Понял? Они тут чего-то напутали. Но правда повыше есть. Найдем, не бойся.

Веня больше не плакал, ему стало легче. Он даже улыбнулся вымученно и сказал:

– Спасибо, дедушка. Спасибо.

Один из милиционеров – тот, что был помоложе, – осторожно отстранил Егора Фомича:

– Не положено, гражданин. Нельзя.

И Веню повели дальше, на улицу, где ждала машина. На улице Егор Фомич забежал вперед и опять преградил путь.

– Хоть адрес-то наш запиши. А, Веньямин? – го¬ворил он торопливо. – И не унывай. Добьемся. У нас там Москва рядом. До министров дойду...

– Пропустите... – оттирал его плечом молодой ми¬лиционер. – Нельзя, отец. Не положено. Служба есть служба.

– А ну-ка замолкни, сопляк! – задрожав, рявкнул вдруг Егор Фомич. – Стоять перед старшим без слов! Заладил свое! Запиши лучше адрес наш и дай ему! Hy!

Милиционер отпрянул испуганно и почему-то сразу послушался – достал записную книжку и ручку. Старик стал диктовать адрес, а Устинья тем временем вынула из сумки объемистый белый сверток и совала сбоку Вене:

– Возьми, сынок. Хоть поешь там. Яблочки моче¬ные, сало... Возьми, не стесняйся.

– Не положено, мамаша, да поймите вы... – оглядываясь с отчаяньем, упрашивал ее другой милиционер.

– Так уж и не положено! – осмелела в свою очередь Устинья. – Сам небось ешь от пуза, а человеку нельзя?

Веня нерешительно взял сверток, потом ему дали бумажку с адресом и помогли забраться в машину.

– Спасибо, – бормотал он. – Спасибо. Я не забуду.

А в последний момент обернулся в дверном проеме и, прижимая сверток к груди, еще раз через силу улыбнулся.

– Крылья не опускай! – крикнул Егор Фомич. – И напиши сразу! А правду найдем!

– Найде-ом! – подтвердила Устинья.

И машина поехала.

Пошли в свою сторону и старики. Егор Фомич ша¬гал размашисто, Устинья, едва поспевая, семенила рядом.

– Накрутили, едрена корень, запутались! – рубил он ладонью воздух, сердито оглядываясь на неказистое здание нарсуда. – И думают – правда на них тут совсем осеклась. Повыше, голубушка, отыщется. Дойдем!

– Пока то да се, – с женской деловитостью прикидывала Устинья, – надо ему посылочку собрать. Отощал парень сильно. Вот приедем – и как раз поросенка резать. Закоптишь свининки, и пошлем постненькой.

– Закоптить – это мы враз! – бодро отвечал Егор Фомич. – Закоптим, не упустим – по первому разряду.

Они шли уверенно, не чувствуя уже ни усталости, ни бессилия, потому что впереди, там, где было темно, снова забрезжил для них всепобеждающий свет жизни.