о. Георгий Селин. Повесть Н.В.Гоголя "Шинель" как пародия на житие Преподобного Акакия Синайского. Часть первая.

«Все мы вышли из «Шинели» Гоголя». Одни говорят, что эти слова сказаны Достоевским, другие, что неким французским критиком по поводу Достоевского и приписаны ему по ошибке… Как бы там ни было, эти слова выражают явление, которое было, есть и, наверное, будет в нашей жизни. Я имею в виду российскую художественную литературу.

Что хотел сказать этими словами Достоевский, если к тому же никогда их не говорил – я не знаю, но как мы, советские люди, вышли из «Шинели» Гоголя, объяснить легко. Мы вышли из «Шинели» Гоголя в том смысле, что согласно методикам преподавания предмета, носившего название «русская литература», любовь к маленькому человеку должна была занять главное место в сердцах советских школьников, а данная повесть Гоголя давала для воспитания в них такой любви обильную пищу. Как и «Медный всадник» Пушкина, и «Бедные люди» Достоевского, и многие другие сочинения российских классиков, которые советские методички по литературе учили рассматривать как произведения, дающие пример сострадательной любви к униженным и оскорблённым. Давайте вспомним уроки литературы мы, выпускники советских школ прошлого века. Чей образ встаёт перед нашими мысленными очами при упоминании «Шинели» Гоголя? Всеми обижаемого Акакия Акакиевича. Какой герой из поэмы Пушкина «Медный всадник» рисуется в наших головах возле восседающего на коне главного её героя? Бедный Евгений. Всё верно, и Акакий, и Евгений не могут не вспомниться, потому что именно их учила нас любить наша строгая учительница – советская школа.

Её педагогов я вспоминаю с благодарностью. Дай, Бог, им всем доброго здоровья! Хотя о самой школе приходится теперь говорить «с насмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом». Почему? Ведь, кажется, плохому не учили ни советская школа, ни «Моральный кодекс строителя коммунизма». Однако их уроки были неправильны, и о том, что они были неправильны, красноречиво свидетельствуют советский крах и разбитое корыто современной российской жизни. Хочется всё же разобраться, почему так вышло? Почему учили добру, а получили зло?

Причина происшедшего для верующих людей очевидна – человек сам по себе не может знать, что такое хорошо, и что такое плохо, если такое знание не будет дано ему свыше. Потому-то и стоит в Евангелии первой заповедью – любовь к Богу, что без любви к Создателю создание вообще ничего не может сделать спасительного для себя и для других. Без любви к Богу не может быть истинной любви к ближнему. Без любви к Богу всякая любовь к человеку будет губительной и злой. И один из них, законник, искушая Его, спросил, говоря: Учитель! какая наибольшая заповедь в законе? Иисус сказал ему: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки (Мф. 22:36-40). Церковнославянский перевод последнего предложения выглядит иначе: в сию обою заповедию весь закон и пророцы висят. Не просто утверждаются, но именно висят, т.е. подвешены на двух этих заповедях весь закон (т.е. Пятикнижие Моисеево) и пророки (т.е. книги пророков). Церковнославянский перевод даёт нам возможность представить, как свисают, словно гроздья, с Неба две эти заповеди, и как к ним цепляются все другие узаконения и постановления.

Две лозы, два каната, двое перил лестницы, спущенной человечеству с Неба. Перила справа – основные – возлюби Бога, перила слева – вспомогательные – возлюби ближнего, как самого себя. Церковнославянский перевод и здесь оказывается точнее и глубже синодального перевода, поскольку не говорит: возлюби, ибо странно требовать любви и повелевать чувству, которое может возникнуть только в добровольном и непринуждённом порядке. Церковнославянский переводчик говорит: возлюбиши, что примерно значит: хорошо было бы, если бы ты возлюбил. Не требование, но пожелание, не императив, но оптатив, или желательное наклонение. Так называют языковеды глагольную форму, которую мы видим в церковнославянском тексте.

Итак, вторая заповедь не только не может быть правильно исполнена, но легко извращается и перетолковывается по-своему без соблюдения первой заповеди. Любовь к ближнему без любви к Богу превращается в мучение ближнего. Вторая заповедь это, так сказать, десерт, который, будучи подан прежде полноценного обеда, т.е. прежде исполнения первой заповеди, вызовет лишь неутолённое чувство голода. И потому, чтобы уметь любить ближнего без вреда для него и для себя, нужно уметь любить Бога. Как сделать последнее? Этому, как и всему другому в нашей жизни, нужно много учиться, и этого-то, главного (!) урока были лишены учащиеся советской школы.

Могут сказать: «А как же в дореволюционной России? Уж в ней-то отлично знали закон Божий и пытались учить любви к Богу. Но что из той учёбы вышло? Братоубийственная война, миллионы погибших, беспощадное разорение деревни, превращение страны в тюрьму…».

Что тут отвечать? По плодам их узнаете их (Мф. 7:16). Выходит, что и в дореволюционной школе не учили любви к Богу, а значит, правильной любви к ближнему, хотя имели в расписании уроков так называемый «закон Божий». Серьёзное обвинение царской школе, не так ли? Да-с, нешуточное, и чтобы хоть отчасти убедиться в его справедливости и увериться в несоблюдении образованным российским обществом главной заповеди Закона Божьего: возлюбиши Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею мыслию твоею, мы обращаемся к литературе. Революция в России вышла из литературы. Неужели это не очевидно? Революция в России вышла из её художественной литературы, которая, не умея любить Бога, вознамерилась возлюбить всё человечество.

Кого в российском обществе называли выразителями народных чаяний? Страдальцами за народное счастье? Властителями народных дум? Нет, не тех незатейливых дум, как хлебушек будем сеять, да как он взойдёт, да какой урожай подаст Бог, а тех великих дум, которыми российские писатели хотели облагодетельствовать всех жителей земли. Двадцать лет прошло, как исчезло общество, построенное советскими людьми на основе «справедливости», «взаимопонимания» и «дружбы». Двадцать лет мы живём без СССР и его могучей власти. И что же? Неужели до сих пор неочевидно, кто эту власть затевал и строил? Неужели крестьяне, составлявшие 85 % населения Российской империи, стали бы против самих себя воевать? Стали бы самих себя уничтожать? Раскулачивать? Переселять? Ссылать в лагеря и тюрьмы? Напротив, крестьяне (а лучше сказать, христиане, поскольку имя Христос светится в корне того и другого слова) как раз таки защищали себя от тех 15 % некрестьянского населения России, которое начитавшись сперва романов, потом прокламаций РСДРП, постановлений ВКП (б) и КПСС, занялось революционным переустройством России, и стало претворять в жизнь свою любовь к человечеству – так, как она понималась ими не по слову Евангелия, о котором они говорили либо с усмешкой, либо с ненавистью, но согласно учениям доморощенных и иностранных сочинителей. Победителями тогда оказались они. Бог попустил стать победителями не крестьянам, но тем 15 % населения страны, которое жило за счёт крестьян. Для чего? Мне кажется, для того, чтобы дать понять последним, как слаб был в называющих себя христианами Дух от Бога, и как был силен в них дух мира сего (1 Кор. 2:12). Мне кажется, что только духовными причинами можно объяснить то обстоятельство, что большинство было побеждено меньшинством при почти шестикратном перевесе сил.

Впрочем, перейдём к делу. Направленность этой статьи теперь понятна читателю, и если он до сих не отбросил её как хулу, возводимую на великую святыню российского народа – художественную литературу, то, вероятно, только потому, что хотел бы услышать подтверждение слов о том, как СССР вышел из «Шинели» Гоголя.

II

Что ж, перейдём к подтверждениям. «Итак, все хорошо помнят помещённую почти в самом начале повести комическую сцену, предшествующую крестинам будущего титулярного советника. Перебирая, казалось бы, самые невероятные имена, какие только можно найти в православных святцах, автор пытается доказать читателю, что “наречение ребёнка случилось совершенно по необходимости” и “другого имени дать было никак невозможно”». (Дарья Менделеева. «Несколько слов о «маленьком человеке» и «мёртвых душах». Далее – Д.М.). Но если кто из читателей всё же не помнит хорошо, а то и вовсе забыл эту комическую сцену, то пусть он облегчённо вздохнёт – слава Богу, поскольку эта сцена есть затянувшееся глумление над именами святых людей. Журнал «Безбожник», издававшийся в Советском Союзе, охотно напечатал бы (а может, и действительно, печатал) эту сцену на первых своих страницах.

Гоголь: «Родился Акакий Акакиевич против ночи, если только не изменяет память, на 23 марта. Покойница матушка, чиновница и очень хорошая женщина, расположилась, как следует, окрестить ребенка. /…/ Родильнице предоставили на выбор любое из трех, какое она хочет выбрать: Моккия, Соссия, или назвать ребенка во имя мученика Хоздазата. «Нет, - подумала покойница, - имена-то все такие». Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом месте; вышли опять три имени: Трифилий, Дула и Варахасий. «Вот это наказание, - проговорила старуха, - какие всё имена; я, право, никогда и не слыхивала таких. Пусть бы еще Варадат или Варух, а то Трифилий и Варахасий». Еще переворотили страницу – вышли: Павсикахий и Вахтисий. «Ну, уж я вижу, - сказала старуха, - что, видно, его такая судьба. Уже если так, пусть лучше будет он называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий». Таким образом и произошел Акакий Акакиевич». Что это, если не кощунство? Или я чего-то не понимаю? Или мне нужно доискиваться каких-то сокровенных смыслов в этой откровенной насмешке? С первых же строк своей повести автор начинает смеяться над святыми для меня вещами, а я должен не только поддерживать этот смех, но усердно думать, зачем это делает гениальный Гоголь? Что великого он хочет этим сказать?

Однажды, когда я ещё только воцерковлялся, меня спросили в храме: «Как ваше святое имя»? Я удивился, что моё имя назвали святым, а потом, поразмыслив, согласился, что собранные в православных святцах имена освящены, т.е. избраны из всех существующих на свете людских имён. Чем же они освящены? Исповеданием Иисуса Христа Сыном Божиим. Названные в святцах люди, освятили себя и свои имена богоугодной жизнью. Радуйтесь тому, что имена ваши написаны на небесах (Лк. 10:20) – сказал Господь. Но вот является Гоголь, и уже не радость, но неудержимое веселье разливается по России, когда тот, листая святцы, находит в них неблагозвучные имена.

Действительно, имена Трифилий, Дула, Варахасий звучат непривычно. Ну, и что? Давайте над ними смеяться? Мне кажется, что очень немногие имена, пришедшие с православием в языческую Русь, были понятны и приятны славянам, но они, крестясь, их принимали. И принимая, знали, что эти имена – особые. Даже если какое-то из них не нравилось или вызывало невольную улыбку, всё равно принимали это имя как крест, как послушание и несли его всю свою жизнь. И благодаря такому их отношению к святым именам, мы сейчас считаем самыми русскими именами имена греческого и еврейского происхождения: Николай, Василий, Мария, Иван, Анна, Дмитрий… Возьмём, к примеру, имя Соломония. Мне оно нравится. Но когда я произнёс его, перечисляя святых жён-мироносиц, в беседе со старшеклассниками, некоторые из них зафыркали, особенно девицы: фу, солома какая-то… И понять их можно: имя звучит непривычно. Зато когда оно было распространено, тогда звучало восхитительно, особенно в соседстве с некоторыми фамилиями, например, с такой: Сабурова, Соломония Сабурова.

Что уж говорить о смешливых девушках, если взрослые люди, читая в субботу сырную на церковном клиросе канон всем преподобным отцам, в котором перечисляются редкостные и диковинные имена преподобных, не смогли удержаться от смеха и до такой степени распалились неуместным весельем, что священнику пришлось брать кропило и святой водой успокаивать чтецов. Потом он сказал: «Вот, братия, не смог бес над преподобными посмеяться, так через вас это сделал». Замечательно верно сказал. Не смог рогатый над святыми Трифилием, Дулой, Варахасием, Моккием, Соссием, Хоздазатом, Варадатом, Варухом, Трифилием, Павсикахием, Вахтисием посмеяться, так через Гоголя это сделал. Через гениальное перо Гоголя вся Россия потешалась над названными святыми и до сих пор потешается, читая повесть «Шинель».

Д.М.: «Никто не скажет теперь, зачем лукавому повествователю было напускать в эту сцену такое количество романтического тумана…». Отчего же никто не скажет? Я скажу. Затем и понадобилось Гоголю, мягко говоря, нечестно, т.е. без всякой связи со святцами, листать их, чтобы вызвать у читателя как можно больше смеху. Что значит листать нечестно? А то и значит, что всякий, кто откроет Православный церковный календарь, может убедиться, что выбранные Гоголем имена выбирались им не по определённым дням, но совершенно произвольно. Так, памяти святых Мокия, Соссия и Хуздазата совершаются в разные дни – 11 мая, 21 апреля и 17 апреля, равно как и святых Трифилия, Дулы и Варахасия – 13 июня, 15 июня и 28 марта соответственно. Гоголь хочет рассмешить – вот и весь романтический туман. Ну, а мы рады посмеяться. Только, действительно, над кем смеёмся? Над своим христианством… Давайте смеяться дальше. Выбрав имя Акакий по причине неблагозвучия, Гоголь присоединяет к нему такое же отчество, чтобы вдвойне смешнее было: Акакий Акакиевич.

«Нет, не так, - поправляют нас гоголеведы,- здесь не смех в квадрате, здесь незлобие в квадрате, поскольку имя Акакий в переводе с греческого означает «незлобие». Хорошенькое, однако же, незлобие, срывающее с прохожих шубы и наводящее страх на весь Петербург. Впрочем, о посмертных похождениях «незлобивого» Акакия Акакиевича мы ещё, даст Бог, поговорим, а пока мы говорим о его имени. Почему Гоголь так назвал своего персонажа? Догадками делится Менделеева: «Называя своего героя в честь святого Акакия Мелитинского, Гоголь в то же время выстраивает рассказ о его жизни, ориентируясь на жизнеописание ещё одного святого с тем же именем – преподобного Акакия Синайского, содержащееся в знаменитом трактате Иоанна Лествичника».

Прежде чем обратиться к связи Акакия Башмачкина с Акакием Синайским, поговорим о его связи со святителем Акакием Мелитинским. Д.М.: «В то же время хотя бы отчасти закономерно появление в тексте именно имени “Акакий” – согласно “случайно” допущенной здесь авторской оговорке, будущий титулярный советник появился на свет “в ночь на 23 марта”, тогда как на восьмой день после этой даты (по исключённому счёту) – 31 марта ст. ст. – Церковь празднует память святого исповедника Акакия Мелитинского. Таким образом, при всех странностях и несообразностях, сопровождавших это событие, имя героя гоголевской повести было выбрано в полном соответствии с православными традициями». Странное дело, но я почему-то не нашёл в Православном церковном календаре имени святого Акакия Мелитинского в 31-й день марта. Его память празднуется Церковью 17 апреля и 5 сентября ст.ст., но не 31 марта. Что же выходит? Выходит, что другими святцами пользовалась Менделеева, пытаясь обосновывать наименование Акакием персонажа, который был рождён Гоголем «против ночи, если только не изменяет память, на 23 марта»?

Дорогой читатель, не удивляйтесь возникшей путанице со святцами. Дело в том, что мы открыли текст Гоголя, а чтобы читать его тексты «в полном соответствии с православными традициями», нужно, как только встречается там слово «ч…» (а встречается оно там довольно часто), перекреститься, и неопустительно молиться, иначе какая-нибудь нечисть заскочит в неограждённый молитвой ум и устроит там неразбериху, которая уже началась у нас вокруг даты почитания святителя Акакия.

О какой закономерности говорит Менделеева, опираясь на 31-е марта? Дело в том, что крестить младенцев в нашу благочестивую старину было принято в 8-й день после рождения, потому что по ветхозаветному закону в этот день совершалось обрезание. И вопрос с выбором имени в те благочестивые времена не стоял. Всё решалось просто: память какого святого праздновалась в этот день церковью, именем того святого и называли младенца. Поэтому родившийся «против ночи на 23 марта», а это значит – как я понимаю своим скудным умом – вечером 22 марта, должен был быть крещён 29 марта и наречён либо Марком, либо Кириллом, либо Иоанном, либо Евстафием, т.е. именами тех святых, чья память празднуется 29 марта старого стиля.

И теперь, когда мы вроде как разобрались с именем, которым должен был быть назван младенец, родившийся «против ночи на 23 марта», становится окончательно непонятно, какими святцами руководствовался Гоголь, предлагая матушке-родильнице имена Моккия, Соссия, Хоздазата и других святых. А лично его, Гоголя объяснение, что он привёл эту историю с выбором имени затем, «чтобы читатель мог сам видеть, что это случилось (наречение Акакием. – Г.С.) совершенно по необходимости и другого имени дать было никак невозможно» – иначе как ложью не назовешь.

Итак, наречение имени согласно святцам осмеяно Гоголем, несмотря на то, что оно было многовековым обычаем в благочестивых русских семьях. А как же желание родителей при наречении младенца? Их особо не спрашивали. И родители не возмущались? Нисколько, потому что знали: за послушание и благодать. А вы что думаете, читатель? Что благодать сама с неба льётся? Она, конечно, льётся, но она ещё и привлекается трудом послушания. Обратимся к 4-му Слову «Лествицы», которое так и называется «О послушании».

8. Отцы псалмопение называют оружием, молитву – стеною, непорочные слёзы – умывальницею, а блаженное послушание назвали исповедничеством, без которого никто из страстных не узрит Господа. 20. Там видел я мужей, пребывавших в послушании лет по пятидесяти, которых я просил сказать мне, какое утешение получили они от такого труда. Одни из них говорили, что низошли в бездну смиренномудрия, которым навек всякую брань отразили, а другие сказывали, что достигли совершенного неощущения и безболезненности в укоризнах и досадах. 123. Пользу послушания возвестят тебе те, которые отпали от него, ибо они тогда только узнали, на каком стояли небе».

Из этих слов Лествицы можно понять, какой благодати сподобляются верующие за труд послушания. Из этих слов Лествицы можно также понять, как хранимым в древности порядком наречения имён по святцам наши благочестивые предки уже от купели воспринимали сугубую, т.е. двойную благодать – Крещения и послушания. Ибо, что значит быть названным христианским именем по послушанию, как не исповедовать Христа? И что значит нести имя за послушание, как не снизойти в бездну смиренномудрия, «которым навек всякая брань» отражается? Из этих слов Лествицы можно также понять и то, что благодатью за послушание при таинстве крещении обделены те, кто назван по желанию родителей или по ещё каким-либо причинам, но не по церковным святцам.

Менделеева говорит о каком-то «исключённом счёте». Что это такое, я не знаю, и предполагать, что означает сей счёт, не хочу. Как не хочу убеждать себя в том, что листающий святцы, слово журнал «Телескоп», писатель вдруг восхотел назвать своего новорождённого персонажа «в полном соответствии с православными традициями». В полном соответствии с этими традициями Гоголя полагалось бы высечь за кощунство, и не столько ради удовлетворения оскорблённых чувств верующих, которые знают, что Бог поругаем не бывает: что посеет человек, то и пожнет (Гал. 6:7), сколько для его же собственной пользы. Что вы говорите, читатель? Вы возмущаетесь моими словами? Вы заявляете, что российский народ не дал бы выпороть своего гения? Что он бы гневно шумел, как недавно он шумел в защиту своих танцовщиц, кривлявшихся на солее Храма Христа Спасителя? Ну, и пусть бы российский народ шумел, а русский народ с одобрением бы отнёсся к такому душеспасительному делу, как публичная порка за публичную хулу на народные святыни.

Если всё же строить догадки о причинах упоминания Гоголем дат, то копать так глубоко, как это делает Дарья Менделеева, мне кажется, не стоит, поскольку эти причины лежат на поверхности. Число 23 марта ст.ст. вам ни о чём не говорит, читатель? Всё верно, 25 марта по юлианскому календарю православная Церковь празднует Благовещение. Но написать, что Акакий Акакиевич родился против ночи на 25 марта, Гоголь не рискнул. Это всё равно что в приснопамятные сталинские времена написать в фельетоне, что его главный герой родился в ночь на 7-ое ноября… О, это страшно. А вот написав «против ночи на 5-ое ноября» можно легко отговориться, если вдруг спросят про дату. На всякий случай сошлёмся и на слабую память: «Родился Акакий Акакиевич против ночи, если только не изменяет память, на 23 марта». Это уже вполне безопасно, зато нервишки щекочет, впрочем, приятно щекочет, хи-хи, ну, а кто захочет догадаться, зачем написана именно эта дата, тот всегда догадается.

III

Прежде ответа на вопрос, кто и о чём должен догадаться, смотря на указанный Гоголем день рождения Акакия Башмачкина, сделаем небольшое отступление в философию, в один из главных её вопросов, который звучит примерно так: что первично – бытие или сознание? Сознание ли определяет бытие или бытие сознание? Зачем нам это нужно? Дело в том, что от решения этого вопроса зависит ответ на другой вопрос: что над чем главенствует? Жизнь над литературой или литература над жизнью? Наученные советской школой думать по-материалистически считают, что бытие определяет сознание, и что литература это отражение жизни. «Толстой – зеркало русской революции». Такое определение великому теоретику разрушения дал великий практик разрушения. Однако если смотреть на жизнь церковными глазами и учиться думать по-идеалистически, то нужно сказать, что творчество Толстого это не зеркало, но причина революции. Одна из причин.

Где бы вы думали, читатель, прозвучала первая марксистская речь? В раю. В том святом месте, где всё есть, где не нужно ничего строить для счастливой жизни человека, поскольку всё лучшее, что он может иметь, он получил от Бога, вот там-то и обвинило творение своего Творца. Адам сказал: жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел (Быт. 3:12). То есть жена, а вместе с ней и Ты, давший её мне, во всём виноваты, а я здесь не причём. «О немощь моя! – восклицал Григорий Богослов, вспоминая это событие человеческой истории, – ибо немощь прародителя есть и моя собственная. (Святитель Григорий Богослов. Слово 38, на Богоявление, или на Рождество Спасителя). Думать, что бытие определяет сознание – не просто глупо, но богохульно. Думать так, значит отворачиваться от Создателя в испытаниях, которые Он посылает человеку для спасения в вечности. Это значит вольно или невольно ругать Подателя жизни за жизнь, если она вдруг по каким-то причинам перестаёт нравиться твари. Чего же заслуживает тварь за материалистические мысли? И изгнал Адама, и поставил на востоке у сада Едемского Херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни (Быт. 3:24).

Как, читатель? Разобрались немного с бытием и сознанием? Уяснили, что ставить бытие на первое место, а сознание на второе, подчиняя его бытию – не просто верх глупости, но верх нечестия и неблагодарности Богу? Апостол Павел блестяще разрешает этот вопрос, когда говорит: Ибо не муж от жены, но жена от мужа; и не муж создан для жены, но жена для мужа. /…/ Впрочем ни муж без жены, ни жена без мужа, в Господе. Ибо как жена от мужа, так и муж через жену; все же - от Бога (1 Кор. 11:8-12). Предлагаю заменить в стихах апостола слово «муж» словом «сознание», а слово «жена» словом «бытие», и прочитать их заново. Получится вот что: ибо не сознание от бытия, но бытие от сознания; и не сознание создано для бытия, но бытие для сознания. /…/ Впрочем ни сознание без бытия, ни бытие без сознания, в Господе. Ибо как бытие от сознания, так и сознание через бытие; все же – от Бога.

Вернёмся к литературе. Отражает ли она жизнь? Очень сомневаюсь, что российская литература, равно как и российское телевидение, отражает жизнь. Отразить жизнь они не могут уже потому, что жизнь – необъятна. Что же тогда отражает литература? Какую-то крохотную часть, которую выхватило сознание писателя из неохватного многообразия жизни. Поэтому лучше сказать, что литература отражает не мир, но сознание писателя. Вернее, материальный мир для того только и нужен писателю, чтобы с его помощью выразить духовный мир, который он носит в своей душе.

Бог – Поэт, и писатель – поэт. И как мир сотворён Словом Поэта, так литературное произведение посредством слов создаётся сознанием поэта. Поэтому литература не столько отражает жизнь, сколько направляет её, предлагая ей духовные, лучше же сказать, душевные пищу и питие, которые у неё имеются, и которые в сравнении с пищей и питием, подаваемыми человеку от Бога, должны быть названы рожками (Лк. 15:16). Скажется ли на временной и вечной жизни человека его литературный выбор? Самым решительным образом. Если некто будет каждый день читать произведения Гоголя, что с ним будет? Я думаю, что разделяющий через книги Гоголя духовный мир классика окажется после смерти рядом с писателем Гоголем. А ежедневно разделяющий через Евангелие духовный мир евангелиста Иоанна, вероятнее всего, обретёт себя в том духовном мире, где пребывает любимый ученик Христа.

Решая вопрос о соотношении сознания и бытия идеалистически, мы, чтобы быть последовательными, должны взаимосвязь литературы и жизни рассматривать в том же ключе, а именно: литература прежде, а жизненный строй за ней. Верующие люди не могут не быть идеалистами, поскольку полагают, что Слово начальствует над всем. Выражение же «верующий материалист» можно назвать по-гречески оксюмороном, буквально: остро-тупой. Как молитва есть слово к Богу, так литература есть слово в духовный мир. К какому же духовному миру обращено предложение: «Родился Акакий Акакиевич против ночи, если только не изменяет память, на 23 марта»? Если хотите, поставим вопрос в привычном для нас виде: из какого духовного мира пришло Гоголю (или взято Гоголем) это предложение? А хотите, ещё привычнее поступим: назовём этот мир не духовным, но идейным, поскольку материалисты не признают духов. Итак, из какого идейного мира взято Гоголем это предложение? Напоминает ли оно о Благовещении? Напоминает. Можно ли поэтому сказать, что рождение Ак. Ак. это своего рода благовещение? Можно. Что же выходит? Выходит, что с православной точки зрения духовный мир писателя Гоголя – пародийный, если он ставит рядом с вестью о грядущем в мир Спасителе весть о рождении Акакия Акакиевича.

Вас не устраивает моя трактовка, читатель? Вы, наверное, хотите сказать, что Гоголь вовсе не это имел в виду, когда писал своё предложение, и что он вообще ничего не имел в виду, а просто так, с потолка поставил эту дату в своём тексте? Ну, тогда признайте, что у вашего гения сквозняк в голове. Тогда непонятно, зачем вы ему внимаете? Или скажите, что Гоголь не понимает, что пишет, или твёрдо стойте на том, что каждое его слово десятки раз обдуманно, выверено, вымученно, выплакано и т.д. Но в таком случае вы не можете не согласиться со мной: духовный мир Гоголя – пародийный.

Другой вопрос возникает. Почему бы мне сразу не сказать, что Гоголь – пародист? Такой оценки творчества Гоголя никто бы и оспаривать не стал, разве только уточнили бы, что смех у Гоголя особый – сквозь невидимые миру слёзы. Это не смех мелких кривляк вроде Райкина или Жванецкого, это смех великого Гоголя. Итак, зачем нужно было выше о бытии и сознании говорить, если и без того понятно, что Гоголь – пародист? Дело здесь вот в чём. Если рассуждать материалистически (литература отражает жизнь), то можно сказать, что писатель Гоголь отразил увиденное и услышанное в ней. Но если рассуждать идеалистически (литература направляет жизнь), то нужно признать, что через «Шинель» Гоголя пародийный дух был впущен в ту часть российского общества, которая с увлечением прочитала повесть.

Вот и подошли мы, читатель, к ответу на вопрос, кому и о чём был дан знак предложением «Родился Акакий Акакиевич против ночи, если только не изменяет память, на 23 марта». Это предложение стало отмашкой для всех артистов пародийного жанра: шире и смелей начинайте свою кощунственную самодеятельность, товарищи!

IV

Слово «пародия» в буквальном переводе с греческого означает «песня наоборот». Первым и главным пародистом в мире является диавол. Будучи создан Богом самым светлым и приближённым к Нему духом, он возжелал занять место Бога. Это желание уже само по себе было пародией. А то, что произошло из этого желания, стало пропетой песней наоборот, т.е. хвалой не Богу – Свят, Свят, Свят Господь Саваоф! вся земля полна славы Его! (Ис. 6:3), – но самому себе. Поэтому и выходит в его диавольской пародийной жизни всё наоборот: полёт наоборот, счастье наоборот и всё-всё – наоборот. В каком смысле полёт диавола стал обратным? Он «взмыл» великим паденьем в бездну. А в каком смысле счастье его стало обратным? Слово «счастье» происходит от слова «со-частие», то есть совместная с кем-либо часть называется счастьем. Дьявольское же счастье стало единоличным, ни с кем не разделяемым без-частьем.

Зачем нужны эти замечания при чтении повести «Шинель»? Затем, что мы настолько приучены советской школой к мысли о «незлобии» Ак. Ак., что открыто сказать, что оно было дьявольским, значило бы решительно перевернуть представления читателей об этом персонаже. Поэтому скажем для начала, что незлобие Ак. Ак. было пародийным. В каком же смысле незлобие Ак. Ак. было незлобием наоборот? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно опять читать Гоголя, а мне этого не хочется делать. Мне не хочется открывать тексты Гоголя, потому что, читая их, я против воли начинаю чтить не Бога и не Его святых угодников… А кого же?

Вы не задумывались, читатель, почему церковь, величая святого, поёт: чтим (или в некоторых богослужебных книгах можно встретить вариант: чтем святую память твою? Зачем нас призывают чтить память святого, а не его самого? Зачем чтить память, когда нужно чтить непосредственно человека? Объясняется всё просто. Чтить память святого значит, буквально, читать его память, т.е. читать составленную в его честь службу и житие. Но кого мы чтим, когда читаем художественную литературу? Чью память почитаем, открывая «Шинель»? Мы чтим выдуманного Акакия Акакиевича, которого никогда и нигде не существовало кроме как в голове писателя Гоголя. Скажите, зачем это нужно разумным людям? Зачем нужно читать (чтить) эти пустые фантазии христианам, которые могут открыть Житие не выдуманного, но живого преподобного Акакия (день памяти 29.11/12.12), и, читая его, попросить святого помолиться Богу о чтущих, т.е. буквально читающих его память?

Кого мы чтим, читая повесть «Шинель»? Великого художника слова? Гоголевские образы, призраки, звуки? Да, конечно, чтим и Гоголя, и его фантомы, но более всех нами почитается дух, который внушил Гоголю (буквально: вн-ушил, вложил в уши) эти фантазии. Этот лукавый дух, помрачение помыслов и мятеж мысли наводяй, как о нём говорится в молитве на освящении воды, называет зло добром, наряжает порок в праведность, смешивает свет и тьму, сбивает со здравого смысла и путает всё в головах чтущих его. Впрочем, если надо приступать к тексту Гоголя, значит, перекрестясь, приступим.

«Оставьте меня, зачем вы меня обижаете, - говорил эти слова Акакий, - когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом…». Незлобие призрачного Акакия на самом деле не является таковым, если поставить его рядом с незлобием преподобного Акакия. Хотя их внешнее положение одинаково: они молча терпят обиды и унижения, один от старца, другой от сослуживцев, но внутреннее их устроение – различно. Душевное состояние призрака Акакия нам открывает его ответ, который он давал своим обидчикам: «…когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» Да-с, хорошенькое незлобие. Разве незлобие так отвечает? В этом ответе слышится упрёк. Так отвечает не беззлобие, но бессилие дать сдачи. Могли бы мы услышать такие слова от преподобного Акакия? «Оставь меня, старче, зачем ты меня обижаешь?» Нет, преподобный этого сказать не мог, потому что знал, ради чего он терпел не только толкания под руку и посыпания на голову бумажек (что проделывали канцеляристы с Башмачкиным), но иногда синее пятно под глазом, иногда уязвленную шею или голову (читай житие прп.Акакия). Святой знал, что терпит всё ради пользы, о которой ему говорил Иоанн Савваит: Хорошо, хорошо, потерпи и получишь пользу, и о которой Господь изрёк: мзда ваша многа на Небесех (Мф. 11:12). Вообще говоря, преподобный послушник для того только и пребывал со старцем, чтобы этой мзды сподобиться. Если бы он сказал старцу: оставь меня, или же сам его оставил, то лишился бы всякой пользы. Поэтому слова призрачного Акакия непредставимы в устах преподобного Акакия.

А ради чего терпит Незлобий Незлобиевич? Его слова «оставьте меня» приводят мне на память рассказ из «Душеполезных поучений» аввы Дорофея. Авва пишет: «В общежитии, прежде моего удаления оттуда, был один брат, которого я никогда не видал смутившимся или скорбящим, или разгневанным на кого-либо, тогда как я замечал, что многие из братии часто досаждали ему и оскорбляли его. А этот юноша так переносил оскорбления от каждого из них, как будто никто вовсе не смущал его. Я же всегда удивлялся чрезвычайному незлобию его и желал узнать, как он приобрёл сию добродетель. Однажды отвел я его в сторону и, поклонившись ему, просил его сказать мне, какой помысл он всегда имеет в сердце своем, что, подвергаясь оскорблениям или перенося от кого-либо обиду, он показывает такое долготерпение. Он отвечал мне презрительно без всякого смущения: «Мне ли обращать внимание на их недостатки, или принимать от них обиды как от людей? Это лающие псы». Услышав это, я преклонил голову и сказал себе: нашел путь брат сей, и, перекрестясь, удалился от него, моля Бога, чтобы Он покрыл меня и его». (Поучение седьмое. О том, чтобы укорять себя, а не ближнего).

Этот рассказ аввы Дорофея научает нас смотреть не на внешнюю сторону дел, какими бы добрыми они не представлялись, но различать носимый в сердце помысл при совершении этих дел. О помыслах куклы с именем Акакий что мы можем знать? Только то, что нашёл нужным сказать кукольник. Поэтому, простите меня, читатель, если я, прилагая пример «незлобия» из Поучений аввы Дорофея к Ак. Ак., подумал (да и вас заставил думать) о Башмачкине то, чего за ним, может быть, никогда и не водилось – глубочайшее презрение к людям. Даже в отношении к кукле не хочется быть повинным в клевете… Однако, ставя рядом Акакия Башмачкина и Акакия Синайского, что мы видим? У меня лично по прочтении Жития, если и возникло чувство жалости к преподобному, то самое краткое. Гораздо более, чем жалеть святого, хочется восхищаться им. Хочется самому начать столь же терпеливо сносить обиды и никого не осуждать. А какой отклик в душе вызывает незлобие сочинённого Акакия? Хочется пожалеть бедного чиновника, но подражать ему – ни за что. Так ведь, читатель? Или я опять что-то лишнее говорю? Скажите, какое чувство возникает у вас по прочтении повести «Шинель»? Чувство жалости и возмущения от творимой над Ак. Ак. несправедливости, не так ли? А подражать ему в «незлобии» вам захотелось? Мне лично нет. Так чему нас учит эта повесть?

Кстати, о возмущении. Вызывает ли Житие Акакия Синайского это чувство? Нет, потому что ему не откуда взяться. Потому что мы знаем, что преподобный Акакий спасался через наносимые ему обиды и побои. Можно ли негодовать на обидчика, если послушник спасён через него? Не было бы унижения, не было бы и спасения. Возмущаться в Житии нечем. Более того, другой Синайский святой, преподобный Аввакир даже благодарил монастырских отцов, причинявших ему обиды, когда был при смерти: «Благодарю, благодарю Господа и вас, ибо за то, что вы меня на спасение мое искушали, я семнадцать лет был свободен от искушений бесовских».

Читайте, христиане, читайте Жития святых. Не портьте своего нравственного вкуса литературными фантазиями. Испокон веков духовно напитывались наши предки, русские люди Четьями-Минеями, а не сомнительными художественными сочинениями.

«Послушаем еще и подивимся премудрости Божией, обретающейся в скудельных сосудах, - так начинает Житие преподобного Аввакира Иоанн Лествичник. - Для душевного назидания спросил я одного из братий, уже пятнадцать лет жившего в этой обители, по имени Аввакир, которого, как я видел, почти все обижали, а служители едва не каждый день выгоняли из трапезы, потому что сей брат от природы был несколько невоздержен на язык. «Брат Аввакир, - сказал я ему, - за что тебя всякий день выгоняют из трапезы, и я часто вижу, что идешь спать без ужина?» Он отвечал: «Поверь, отче, сии отцы мои искушают меня, точно ли я монах? И как они делают сие не вправду, то и я, зная намерение их и великого отца (настоятеля монастыря. – Г.С.), терплю все без отягощения и вот уже пятнадцать лет живу, имея сию мысль, как и сами они при вступлении моем в обитель говорили, что до тридцати лет искушают отрицающихся от мира. И справедливо, отче Иоанне, ибо неискушенное золото не бывает чисто. (Слово 4, 29-30).

Ни одного ропотного слова, ни намёка на укоризну, ни капли возмущения! А я ещё так думаю, что эта невоздержанность на язык, о которой говорится как о причине гонений на Аввакира, была им самим устроена. И мысль о том, что он нарочно искушал отцов своим языком, чтобы те в ответ искушали его уже делом, и чтобы не быть ему искушаемым от бесов, подтверждают слова Аввакира при кончине. Ну, а выдуманный Ак. что бы нам сказал, если бы мы спросили его: «за что к вам в департаменте нехорошо относятся?» Причём, обратите внимание, с какой мыслью подходит Иоанн Лествичник к Аввакиру: не из любопытства, но «для душевного назидания спросил я одного из братий……» С этой только целью – душевного назидания – не предосудительно нам знать что-либо о других людях. Все другие цели – пусты и греховны. Что же нам для душевного назидания говорит Акакий Башмачкин? «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете» – вот и всё, что отвечает Н.В. Гоголь за своего персонажа на этот вопрос. Хотя нет, не всё. «И в этих проникающих словах звенели другие слова: «Я брат твой».

Продолжение следует