ПАСХА ГОСПОДНЯ

К Пасхе начинали готовиться загодя. Откуда бралось это слово? Возникало оно, как бы ниоткуда, но, слетевши однажды с бабушкиного языка, уже никуда не исчезало, хотя и не выставляло себя напоказ. «Пасха» было словом потайным. Радио его не произносило. В календарях-численниках нет такого слова. Там обозначены всякие-разные дни; В марте - красный, будто кровоточащей рукой нарисованный, день рождения товарища Сталина И.В. В январе - чёрный, словно печной сажей намазанный, день кончины товарища Ленина В.И. Мелькали один за другим дни парижской коммуны, работников леса, артиллериста, военно-морского флота, взятия какой-то бастилии.. Не жизнь, а бесконечный праздник! Радуйся и ликуй! А Пасхи не было, хотя она была, коли, к ней заранее принималась готовиться бабушка.

В апреле 1952 года начинались пасхальные заботы с выбора и покупки муки. В те времена муку в магазинах, случалось, давали. Кто-то прибегал и сообщал задышливо: «Дают». «Давали», именно давали абсолютно всё: масло, хлеб, сахар.

А за хорошей мукой нужно идти на базар. Он звался колхозным, хотя ни один колхоз там не торговал. Под деревянными навесами стояли крестьяне и крестьянки и перед ними на прилавке теснились раскрытые мешочки с мукой. Денег тогда в колхозах людям не платили вовсе. Но, как великую милость, выдавали натуроплату с учётом начисленных трудодней. (Кто из теперешних воспевателей колхозного строя помнит, что это такое?). Скажем, могли выдать некую толику зерна. Его перетирали на домашних жерновах, убережённых чудом в коллективизацию от разбивания, мололи на колхозной мельнице, если таковая была, обменивали зерно на муку, не забывая отдавать мельнику гарнцевый сбор. Хлеб деревенские пекли и съедали сами. А «излишки» везли в город, словно старатели, намывшие золотого песка. Другого способа заработать наличные не было, как не было никакой возможности сбежать из села, куда глаза глядят. Паспорта «деревне» не выдавали. И вообще, слово «деревня» носило несколько уничижительный характер. Паспорта же были привилегией «городских». Правда, у «городских» в паспортах могли быть некие буковки и цыфырки, которые потихоньку (без лишних свидетелей) в просторечии звали «каиновой печатью». У одних – за плен, у других за «политику», у третьих… у четвёртых… у пятых… у шестых… У каждого находилось что-то такое, за что можно было припечатать. А если не было за что, следовало припечатать на всякий случай.

Но, что же это я всё не о том! Договорились же о Пасхе! Но я и говорю о ней. Вернее, о муке, которая получается, когда зёрна пропускают через жернова. Итак, мука; Покупатель или покупательница в базарный день шли вдоль ряда торгующих и смотрели на муку. Выбор всегда томителен. А тут – вдвойне. Во-первых, нельзя ошибиться. Куличи требуют хорошей муки. Во-вторых, слушать зазывные слова, смотреть в глаза заведомо униженных людей - занятие тягостное. Вы спросите: «Откуда я это помню?». Да вот, помню. Кругом, конечно же, полно всякого затейливого: запряжённые верблюды со свалившимися набок горбами, возы с кладью, понурые лошадиные морды, обтёрханные ослики, затрёпанные юбки, штаны, «татарские» галоши с загнутыми кверху носами, надетые прямо на носок грубой вязки. И опять штаны, заправленные в сапоги: обычно кирзовые, изредка яловые и уж совсем в праздник - щегольские «офицерские» хромачи – а что ещё мог видеть ребёнок, влекомый взрослым по весенней грязце. Однако, заглядывал я в и лица продающих. Кое-кто смотрел на покупателя подчёркнуто равнодушно: «проходи-проходи», а на меня поневоле свысока. И в этом не было гордыни, но только некая спасительная отстранённость. Так смотрели чаще старики. Женщины были поразухабистей: зазывали, льстиво улыбались, заигрывали со мной, сыпали словами, словно сквозь сито сеяли. А в самой глубине глаз всё равно жил страх: «А вдруг не купят? Неужели домой да без выручки?». Муку можно и должно пробовать. Она, конечно, и на вид одна от другой рознилась. Но её ценят не за пушистость и не за красноречие торговки, а за клейкость. Продавец нахваливал, приговаривая: «Кубанка, кубанка, чистая кубанка», потряхивал мешочек. Соседка благовествовала: «Ей богу, не пожалеете! У нас крупитчатая. Тесто будет всхо-ожее!» Покупательница поопытней на уговоры не льстилась. Она, поплевавши на пальцы: большой и указательный, прихватывала мучицы и проверяла, насколько клейко получилось. Выбирать было из чего. А большой привоз сбивал цены. В конце концов, мука покупалась и ссыпалась в хозяйкин полотняный мешочек. Теперь её ждала дома большая глиняная корчага, в которой заводили тесто. Но не всё сразу.

Пасха – это не только куличи, для которых столь придирчиво выбиралась мука. Пасха – это ещё и пасха – обязательная творожная пирамидка с усечённым верхом, с отпечатками Креста и букв «ХВ» на гранях. И её предстояло сделать. В покупке молока для пасхи я не участвовал. Его приносили в жестяных бидончиках, переливали в большую кастрюлю и тут же ставили в духовку. Там оно начинало томиться. В этом процессе мы с братом принимали посильное участие. Дело в том, что оно должно вытомиться и обрести нежный кремовый оттенок, а также тот неповторимый вкус, которым обладает только топлёное молоко «от коровы». А мы-то здесь причём? А притом, что молоко покрывается пенкой, которую надо снимать. Её снимают, а мы со Славкой тут, как тут. Тёплая, коричневая, жирная, сладкая! Как тут без нас обойтись! Когда молоко достигало готовности, кастрюлю доставали из печи и охлаждали. А затем заквашивали. Но здесь обходились именно без нас, поскольку заквашивание - волшебство и лишние глаза... В эту пору нас отправляли на улицу или дожидались, пока мы угомонимся и уснём. Образовавшийся плотный сгусток выкладывали в полотняный мешок и подвешивали над емкостью, куда начинала сочиться сыворотка. А вот тут без нас не обходилось. Нельзя допустить, что бы сыворотка перелилась через край. Приходилось следить за процессом и в критические моменты отпивать. Это, конечно, не пенки, но тоже полезно.

Яйца были свои. Во дворе дома теснились сараи жильцов. И в каждом – расписные куры. Почему расписные? А потому, что каждая хозяйка метила кур краской по-своему. В те годы всяк спасался, как мог. Куры - это одна из попыток выживания. В провинциальных городах России - чуть отступи от здания власти - квохтали куры, надрывались от собственного всемогущества петухи, мемекали козы, всхрюкивали свиньи. И коровы также могли гордиться тем, что они горожанки. Ежедневно мимо наших окон шествовало изрядное стадо.

Процесс вымешивания и расстойки теста, а также выпекания куличей описывать не стану. Общение с тестом – занятие заведомо колдовское. Женщины не жалуют праздных соглядатаев. Был бы я девчонкой, тогда да! Брату – он был постарше – доверяли взбивать белки с толикой сахара для намазывания макушки кулича. Я завидовал. Но брат честно делился возможностью пополам долизать миску, в которой взбивалась сладкая масса. А когда в субботу всё было готово: куличи испечены и украшены, пасха в форме выложена на блюдо и накрыта крахмальной салфеткой, а яйца выварены в отваре луковой скорлупы, роскошество это исчезало из дома. Всякий раз я не успевал понять, куда оно исчезает? Кто подхватывает и уносит благоуханные куличи, нежнейшую пасху и нарядные яйца? И зачем это делается? Притом, никто из взрослых из дома не уходил. Правда, нас укладывали спать. А утром, когда мы просыпались, куличи уже ждали нас.

- Это уже Пасха?!

- Да, - отвечала бабушка. – Пасха Господня! Христос Воскрес! – и троекратно нас лобызала.

А мы целовали её.

- Значит, можно кулича попробовать?!

Дальше я шёл поздравлять ( не зная толком, с чем) деда и родителей. Кто такой Христос? Что означает слово «воскрес»? Так ли важно было это знание мне тогдашнему? Ребёнок живёт образовывающимися в нём смыслами. Но более – ощущениями, в процессе зарождения смыслов. Ощущение праздника, не числящегося в численнике, было и в запахе свежеиспечённых куличей, и в таинственном их исчезновении и в не менее таинственном возвращении, и в той особой ласковости, с которой обращалась к нам довольно-таки суровая моя бабушка . Дед в ответ на поздравление довольно сухо отвечал положенное: «Воистину воскрес!». А родители просто целовали и не говорили ничего. Затем следовало чаепитие, но прежде надо было дождаться тётю Нюсю.

Вообще говоря, в строгом смысле слова, тётей она не была. И в то же самое время была. В этом также таилось нечто загадочное, до конца мною не понимаемое. Бабушку она называла крёстной. А её звали крестницей. Непонятно! Но, непонятное следовало принимать как данность, не требующую объяснений: тётя и тётя. В нашей тогдашней жизни и детям, да и взрослым тоже, многое надо было принимать на веру. С верой в душе жилось проще. Спокойнее. Но вот тётя Нюся, молодая и нарядная, приходила вместе с мужем, которого звали Володя. Но на самом деле – Вадим. Опять все христосовались. Ставился на стол чай, взрезался кулич, откидывалась салфетка с пасхи, разрешалось взять по яичку. Пасха Господня! Из праздников Праздник, которого в календаре-численнике нет.

Только много лет спустя, когда почти все, из сидевших тогда за пасхальным столом, ушли в мир иной, я смог уяснить весь смысл моих бессвязных воспоминаний. И здесь поневоле приходится употреблять слово «страх», которое так не вяжется со Светлым Христовым Воскресением. Но без этого слова не уловить аромата происходившего. Говорят, псы чуют страшащегося человека. Опасность заставляет организм вырабатывать адреналин. Он попадает в кровь и почти моментально начинает выделяться через кожу. Но нам не дано учуять, чем пахнет страх. Носы у людей маломощны. Собаки, особенно конвойные, куда в этом смысле совершеннее человека. Конвойных псов в доме не держали, но мог и другой кто-то, специально натасканный, принюхиваться к запаху куличей, этой предательской улике праздника без праздника. И потому, открыто чтить Пасху страшно. Дело происходило после войны, во время которой от полной безысходности, и чтобы замуслить глаза союзникам, Сталин восстановил патриаршество и приказал не терзать людей только за то, что они верили в Бога. Но война победно завершилась. Союзники плавно перешли в разряд противников. Пора настала приниматься за прежнее. И принялись. Попам дали окорот. Вновь заспешили по намеченным адресам «Чёрные воронки». Ждали в каждый момент такого визита и у нас дома. Деда-то в подобной машине уже увозили перед войной, и только каким-то чудом он остался жив. Не иначе, заступничество Высших Сил помогло. Но 58 статья никуда не делась, как и социальное происхождение. Не от тех родителей дед имел глупость родиться. Ох, не от тех! Значит, и все мы вполне соответствовали глубинному смыслу поговорки: «От худого семени не жди доброго племени». И это – правда. Вместо того, чтобы сесть рядком и поговорить ладком, например, о падении абсолютизма во Франции или о чём угодно столь же положительном, ели куличи. Да не просто куличи! При случае, изворачиваясь, их можно назвать «Кексом весенним». Собрались, мол, чайку с кексиком отведать. Но сидящие за столом разговлялись! Свячёными!! Куличами!!! Это означает, что некто пасхальной ночью ходил в церковь и мракобесничал: слушал антинаучные поповские россказни, жёг свечки, молился и крестился. Умилялся и радовался. Возводил очи горе. Ждал того момента, когда Варсонофий - попище долгогривый - пройдет мимо, взмахнёт кистью, окропит так называемой святой водой. А потом ночью этот некто же нёс освящённое в дом, где каждую пасху ждали возвращения не без трепета. Никто не знал: а вдруг отберут – там, возле церкви в Форштадте, милиции полно. А им что?! Прикажут – и отберут. Да ещё и задержат возле церкви для выяснения личности, и последующего препровождения куда следует. Кто же тогда ходил святить куличи?

А тётя Нюся и ходила. За дедом и всей нашей семьёй следили. И отслеживали всё, что только можно. А за ней что следить? Женщина, вроде, «из простых», малообразованная, отсталый элемент, подвержена религиозному дурману, хотя на выборы ходит, за вовек нерушимый блок коммунистов и беспартийных голосует. (с этим строго). Вечером они с мужем приходили за куличами, яйцами и пасхой и шли в Никольскую церковь. А потом возвращали освященное назад. Для бабушки, а тем паче, деда храм был заказан. Им оставалось только тихое, сокровенное моление. Тем более немыслимо это было и для родителей. Хождение в церковь для врача означало поражение в правах. А теперь все сидели за столом и вели неспешные разговоры о том, о сём. Но при нас, мальчишках, каких-то особых разговоров не было. Нам делалось скучно, мы покидали застолье, напоследок ухватив ещё по куску кулича, и отпрашивались на улицу.

А на улице хорошо. Чирикают воробьи, проглянуло солнце. Даже если день дождливый, на Пасху солнце всё равно одолевает тучи. Хоть на часок, но явит себя людям, словно подтверждая слова молитвы: «… да расточатся врази его». Мы, сбившись в стайку, без спроса, отправлялись на Урал. Вот уж где была волюшка! Урал взломал лёд, изодрал в клочья, и сплавил его вниз по течению, туда, за ажурный железнодорожный мост. Гужевого моста нет. Его загодя разобрали. И теперь на азиатскую сторону можно переправиться только на пароме. Или на лодке. Лодка – промысел мужиков, живущих да другой стороне. Их дома стоят по пояс в воде, семьи – на подлавке, а они сшибают рублики за перевоз, выгребая поперёк бурливой реки. Всхлипывают от натуги лодочные уключины. А на причале фырчит новенький «ЗиС», взбираясь на паром. Взбрыкивает и храпит запряженная в телегу лошадь, уловив покачивание парома, и возчик, басом, уговаривает дурашку не тушеваться. А с того берега кто-то взывает начальственно и крайне нетерпеливо, и сулит паромщику муки мученические за задержку. А паромщик передразнивает кричащего: «Ух, ты! Ух, ты! Кипит твою мать, самовар начищенный». Река гуляет, заплетается в косы, крутит воронки. Она мутна от песка и глины с подмываемых уральских откосов, от всего, что скопилось на дне и мешает устремляться к далёкому, но столь желанному морскому простору. Поберегись! Урал идёт! Всё, что ещё вчера казалось столь незыблемым, окончательным и бесповоротным, что сковано было ледяным страхом, находилось в оцепенении под конвоем заиндевевших вётел, высящихся по берегам - всё теперь в неостановимом движении. Кто бы мог поверить неделю назад, что Урал- батюшка, присмиревший и внешне покорный, словно человек со связанными руками и ногами вдруг очнётся, поведёт плечами, и все путы разом спадут. Весна, Господи! Половодье! Воскресение Христово!

Вернувшись домой, мы узнаём, что гости ушли уже. О чём они говорили без нас, неведомо. Может, о чём-то нейтральном. Может, отец и дядя Володя-Вадим припомнили что-то фронтовое. А женщины, скорее всего, вспомнили как тётя Нюся родилась прямо в Казанском соборе, где её беременная мать, сбежавшая из станицы Черноречье от красногвардейских карателей и беспощадного голода, жила скудными подаяниями. А может, вспомнили ещё один голод, когда Сталин приступил к ликвидации зажиточных крестьян, как класса, и начал коллективизацию. А может, тот год, когда деда взяли? Но, нет! Об этом старались не вспоминать и даже снов не видеть. А если и видели, то просыпались, чтобы сон прервался. А может? А может? А может… Или о ещё одной тайне тихохонько говорили; О том, почему Вадим стал Володей и почему фамилия у него такая, а не иная? А прежняя где? И почему мама его, свободно говорящая на нескольких европейских языках, не выказывает этого умения и сына языкам не научила? О многом могли они говорить. Но, скорее всего, о многом они предпочитали молчать. Боялись? Конечно, боялись. Но ещё больше боялись за нас. Хотели, видно, чтобы дожили мы до той поры, когда Россия, словно Урал, сбросит ледяной панцирь и обретёт волю вольную.

За самовольный поход столь далеко, нас отругали. Но не сильно. Всё-таки, Пасха! А в такой день гневаться грех, даже по столь серьёзному поводу. И мы уминали кулич, припахивающий мускатом. Он был рассыпчатым, сдобным, жёлтым от шафрана. Внутри попадался сладкий кишмиш без косточек. А верхушка кулича вообще казалось вершиной Творения. Белая, усыпанная разноцветным крашеным пшеном она одновременно ублажала глаз своей живописностью, услаждала вкус и ублажала обоняние, особенно разыгравшиеся после похода к реке и стояния у воды. Пасхальный день шёл на убыль. Глаза закрывались сами собой. Закроешь - и пред ними несётся тугая непроглядная вода, в которой против течения, видимые только мне, идут на нерест золотые сазаны в панцирях, подобные неустрашимому Руслану с картинки в книге Пушкина.

Слышите ли Вы, ушедшие от нас? Повторяете ли, благословляя:

- Христос воскрес!

Павел Рыков (г.Оренбург)