Случай в Оптиной Пустыни. Игорь Дмитриевич Гревцев

В 1993 году я предпринял пеший поход в Оптину Пустынь. Не знаю, что меня повергло на этот шаг. В то время я не был христианином в полном смысле этого слова, хотя периодически посещал Богослужения. Но и атеистом я тоже уже не был. В моём сознании царил форменный сумбур из различных эзотерических учений, философских воззрений и текстов Ветхого и Нового Заветов. Одним словом: мозговой винегрет. И, тем не менее, какая-то сила понудила меня пойти в Оптину Пустынь и, именно, пешком.

Я добрался до Серпухова и двинулся вдоль Оки, по левому её берегу. В дорогу я вышел во второй половине июня, взяв с собой из продуктов только сухари, крупу и бутылку подсолнечного масла. Один раз в сутки, вечером, после того, как разбивал палатку, варил кашу, тем и питался на протяжении всего пути. И при этом я даже не подозревал, что идёт Петровский пост (настолько далёк был еще от церковной жизни). Так и получилось, что перед посещением Святой обители я невольно отпостился – первый раз в жизни.

Шёл я не спеша, почти месяц. По Оке я вышел на Жиздру, и уже по берегу Жиздры добрался до Оптиной. В монастыре совершалось Богослужение. И только там я узнал, что в этот день Церковь отмечала память апостолов Петра и Павла.

Кстати, нательного крестика на мне не было. Несмотря на то, что крещён я был ещё во младенчестве верующими тётушками и бабушкой по отцовской линии, я ни разу даже не подумал о том, чтобы прикрыть свою плоть спасительным образом Иисуса Христа. Ещё раз повторюсь: на тот момент я был полуязычником, полухристианином, полуфилософом с экуменической идеей всемирной церкви в голове, подхваченной в «Розе мира» Андреева. И всё это было замешано на крайней гордыне, переполнявшей всё моё естество, ибо я считал себя чуть ли не одним из апостолов, вернувшимся в мир, чтобы преобразить его.

Евангелие к тому времени я, естественно, прочёл, но о Христе имел совершенно извращённое представление. Можно сказать, я Его просто не замечал за нагромождением собственных умственных конструкций. А вот Он, оказывается, никогда не забывал обо мне. Через ряд явных и прикровенных чудес Он буквально за три дня преобразил меня, да так ненавязчиво, что я сразу этого и не понял. Но всё по порядку.

Отстояв не более получаса на монастырской службе, я, конечно же, дико устал. Ломило всё тело. Я вышел на улицу, справа от храма увидел лавочку и упал на неё в изнеможении. В это время мимо проходил невзрачный видом, худощавый монах. Заметив меня, он вдруг резко свернул в мою сторону и присел рядом. Не помню, что он спросил и что я ему ответил. Но завязалась беседа. А потом он неожиданно спросил, есть ли на мне крест. Я честно ответил, что нет. И тогда он, повинуясь какому-то, непонятному, наверное, даже для него импульсу, снял с себя свой нательный крестик и надел на меня. Так я, крещённый во младенчестве, лишь в 33 года (столько мне было на том момент) впервые обрёл свой личный знак христианина.

А после беседы этот монах (не помню, как его звали) отвёл меня к месту упокоения Оптинских старцев и к могилкам Оптинских новомученников – иеромонаха Василия и иноков Ферапонта и Трофима. О последних я впервые узнал только в тот день, а до этого ничего не слышал о трагедии, произошедшей в монастыре незадолго до моего прихода туда. Но самое удивительное случилось чуть позднее: мой монах, фактически, мой второй крёстный, подарил мне икону из кельи убиенного инока Ферапонта. Братия по традиции разобрала на память вещи отошедших ко Господу своих братьев, и ему досталась эта икона, писанная рукой самого мученика на кипарисовой доске, изготовленной им же самим. Это был незаконченный образ Матери Божьей «Скоропослушница» (непрорисованными остались ризы Младенца Христа). И это была первая моя икона, принадлежавшая мне лично. Много месяцев спустя, уже будучи полностью воцерковлённым человеком, я осознал, какая драгоценная святыня досталась мне.

Обретение нательного креста и столь знаковой вещи, принадлежащей Новомученнику – разве это не чудо? Третье чудо случилось в тот же день, поздно вечером, когда в скитской гостинице паломники располагались на ночлег. Нам сообщили, что замироточила икона Амвросия Оптинского. Мы все бросились в храм. И я впервые увидел, как проистекает миро и почувствовал его фиалковый запах. Всё в тот день для меня было впервые. И всё как-то проходило естественно, как будто так и должно было быть.

На следующее утро после трапезы всех желающих потрудиться во славу Божию распределили по рабочим местам. Обитель тогда ещё лежала наполовину в руинах, и каждая пара рук была на счету. Мне и ещё двоим ребятам выпало нести трудовое послушание в Казанском соборе, который тогда представлял из себя четыре кирпичные и горбатые поверху стены под открытым небом. Внутри всё было перерыто и громоздились кучи земли и строительного мусора. Нам дали задание окопать с двух сторон одну из колон, стоящих с двух сторон от бывшего амвона с тем, чтобы в последствии укрепить её современным бетоном. Это послушание определено нам было на целый день. Нам выдали штыковые лопаты, огромное зубило с приваренной к ней арматуриной и тяжёлый молот. И мы приступили к работе.

Когда был снят верхний слой земли, оказалось, что основание колоны обложено бутовым камнем. В ход пошли зубило и молот. Серые, ноздреватые, но необыкновенно крепкие валуны поддавались с трудом. Из-под острия зубила летели искры. Мы махали молотом, сменяя друг друга, но с каждым ударом могли отколоть лишь небольшой кусок с ладонь величиной. Честно признаюсь, взмыленные и измотанные, мы возмущались, что нам дали такое непосильное послушание: до конца дня мы не надеялись обработать даже одну сторону колоны, а не то, что две.

Но часа через полтора после начала наших мучений во внутрь храма вошёл молоденький монашек (или послушник). Он молча поднялся на полуразрушенный амвон, развернул принесённый с собой аналой, возложил на него молитвослов (может, Псалтирь; не знаю) и стал монотонно читать молитвы. Он читал над нами, а мы внизу копошились по пояс во влажной глине. И меня это поначалу очень раздражало: вот, мол, бездельник! Мы тут горбатимся из последних сил, а он там, наверху, стоит и прохлаждается вместо того, чтобы помочь.

Так миновало где-то с полчаса. А затем стало происходить невероятное. Бутовый камень начал поддаваться зубилу. Откалывались уже не маленькие кусочки, а целые пудовые глыбы. Металл легко входил в монолит после одного удара молотом. Часам у десяти мы окопали колону с двух сторон. Послушание, в принципе, было выполнено. Но так, как времени оставалось много, мы решили копать дальше. Каково же было наше удивление, когда камень стал поддаваться простому удару штыковой лопаты. Дальше пошло ещё легче. Уже и замах не нужно было делать. Стоило лишь налечь на штык лопаты ногой, как это делается при вскапывании огорода, как от каменных глыб отрезались ровненькие, аккуратные серые пласты. Естественно, мы заметили эту странность. Но никакого другого объяснения такому феномену мы не нашли, как только то, что камень размяк от воды и долгого лежания в земле. И это-то бутовый камень!

Только по возвращении домой, в Москве, до меня дошло, что подобный феномен произошел по молитвам Оптинских старцев именно в тот момент, когда молоденький монашек читал над нами, измотанными донельзя в узкой траншее, свою священную книгу. Это они попросили Господа, чтобы Он превратил твёрдый камень в податливую глину, а ропот наш переплавил в радость от совершённой работы во славу Его. Уже до обеда мы выполнили, и более того, в два раза перевыполнили своё послушание, окопав колону со всех четырёх сторон. Усталости не было и в помине – нас переполняло чувство удовлетворения от столь удачно проделанной работы. Вот вам и монашек-«бездельник», монотонно читающий молитвы. Оказывается, без его помощи мы бы и половины не проделали того, что проделали. Это было чётвёртое чудо, явленное мне в Оптиной пустыни, чудо, воспринятое мной настолько естественно, что я осмыслил его спустя немалое время.

А последнее, пятое, чудесное событие со мной произошло на следующий день. Выполнив очередное послушание, после обеденной трапезы я шёл в скит. Грунтовая дорожка пролегала через вековой лес. Тишина и покой царили вокруг. Я был один. И тут что-то произошло с воздухом. Неожиданно я увидел перед собой, метрах в двух, большой образ Николая Чудотворца. Он был как бы изображён на стекле белыми красками разной плотности. Сквозь него свободно просматривался лес, но я чётко видел лик святого. Я продолжал идти, как во сне, ни о чём не думая, ничего не ощущая, а образ перемещался вместе со мной, не удаляясь, не приближаясь. И в этот миг мне показалось, что я разорвал грудью какую-то струну. Я даже услышал её жалобный звук, когда она лопнула. И тут же образ Николая Чудотворца исчез. Но вместе с ним исчезла во мне и вся та духовная муть, которая переполняла мою душу. Все мои знания, накопленные за последние годы, всё моё мировоззрение, сложившееся под воздействием этих эзотерических знаний, всё моё представление о собственной значимости – всё было в одну секунду стёрто и забыто. Я вдруг как будто проснулся. Было такое впечатление, что я переступил черту, отделяющую один мир от другого. И в этом другом мире я почувствовал себя другим. Я увидел себя таким маленьким, никчёмным, гаденьким и пошленьким. Мне стало необычайно стыдно за себя. Стыдно, что я, такая мразь, нахожусь в таком святом месте. Этот стыд настолько мощно навалился на меня, что я уже не в состоянии был оставаться там, и в тот же день покинул Оптину пустынь, даже не заходя в скит. Пешком я добрался до Козельска, оттуда на автобусе до Калуги, а от Калуги на электричке до Москвы. Это было первая, но не последняя моя поездка в Святую обитель.

Что я могу сказать напоследок? В Оптину пустынь пришел гордый и самоуверенный язычник современного сатанинского толка, а из Оптиной в Москву возвратился православный христианин. И, по моему мнению, то, что со мной случилось на лесной дорожке в скит – это и есть высшее Божье чудо, чудо преображения человеческой души.