На почве культуры (рассказ). Владимир Крупин

В областном городе Энске возник вопрос: кому управлять культурой?
Культура, знали отцы города, не тоннаж, не севооборот, не план по валу и ассортименту, тут картинки, камешки музейные, музыка всякая, тут только и делов, что слово «эстамп» выучить. Кого на культуру посадить: умного или глупого? Решили, что все-таки умного, хоть их и не хватало, надо все-таки умного, ведь если руки держат ножницы ленточку резать, то чем бумажку с речью держать? Но тогда другой вопрос: грамотный или без? Мало образован или много? Решили: непременно грамотен, но малообразован. Почему? А потому, что он будет образовываться, расти, и ему самому будет интересно, и с ним будет интересно.
Такой человек нашелся – Глушкин. Oн до этого отличился. Заметил как-то, что вокзальная дикторша, особенно когда поезда не опаздывают, долго молчит. Объ­явила о прибытии – и молчит. Предупредила об отбытии – и вообще замолчала. Заглянул в будку – вяжет. Глушкин предложил, чтобы дикторша в паузах пела. Пела по утвержденному списку нужные песни.
И дикторша запела.
Первым шагом Глушкина на посту была рационализация, улучшение моделей легковых машин изнутри. Чего скрывать, дороги в области были не очень, а на проселках и вовсе. Подчиненные Глушкину писатели, выезжая в командировки, бились головой о потолок «газиков» и «уазиков».
«Что ж это так мои соколики в печати дороги-то ругмя ругают?» – подумал однажды Глушкин и спросил их.
– Головой о трубки бьемся, – отвечали ему.
– О какие трубки?
И Глушкии заглянул в «уазики» и «газики» изнутри. Да, крыши сих машин держались изнутри металлическими трубками.
– Заводи! – велел Глушкин и сел на заднее сиденье. – Поехали! Сворачивай нa проселок! – И тут же на въезде и выезде из ухаба по его голове был нанесен изрядный удар.
Глушкин от удара задумался и велел, где возможно, заменить трубки ремнями, а где невозможно, обмотать потолще мягкой тканью. Ни ремни, ни мягкие ткани дорог в области не улучшили, но выезжающие на место пишущие товарищи перестали испытывать страдания от ударов, и дорожная проза «порозовела».
Не сразу, не вдруг складывались отношения Глушкина и его подопечных. Но Глушкина можно понять. Приходит он, например, с утра в творческий союз – пусто. А столов много, и хватило бы столов на всех, но тихо, нe скрипят перья, не наращивается нравственная мощь области. Где народ? «Кто спит еще, – отвечала секретарша, – кто на охоте, кто на рыбалке. Кто дочку повез на заочное устраивать».
Но постепенно усвоил Глушкин сложное слово «специфика» и уже разносторонне им пользовался. Приходил запросто в мастерские и запросто спрашивал, например, монументалиста:
– Так ты, братец, теперь когда в запой?
– А к вечеру – отвечал монументалист, – но если худфонд заказ утвердит, буду работать.
– Утвердит‚ братец, утвердит, – говорил Глушкин, – набери-ка, дружочек, их номер.
– Телефона нет.
– И телефон поставим, и заказ утвердим‚ – говорил Глушкин.
И точно: и телефон появлялся, и заказ утверждали, и монументалист уходил в запой гораздо позднее своих потребностей и находился в нем меньше обычного.
Люди творчества – люди понимающие, на добро отвечали добром. И полюбили Глушкина тоже. Хоть и прижимал, хоть и заставлял пахать, но любил и жалел.
Свел дружбу с медиками, ибо узнал, что есть такие глютаминовые кислоты, которые удаляют из организма продукты, образовавшиеся в результате умственной деятельности. И этими кислотами обеспечивал свой творческий народ. И сам был приятно удивлен, что и ему выписали порцию кислоты, равную порции романиста.
Одно очень не любил – это когда подчиненные уезжают. Звонит в мастерскую – молчание. «Где?» Отвечают: «Нa натуре». «Зачем? Разве нельзя в мастерской делать декорацию – вот вам и натура, а заодно и задник к спектаклю облдрамтеатра. Или, наоборот, сделать задник к спектаклю, а потом пиши с него натуру. И никуда не езди, и сухомятку не мни. А то вот поедут, да еще увидят чего не надо, что расстраивает здоровье, a ведь оно достояние».
И как в воду глядел: приезжали художники с нaтуры, привозили чего не надо. «Голубчики, – огорчался Глушкин, – зачем было писать разрушенную колокольню, да еще на закате? Жалко? А вы на нее не смотрите. Вычеркните траурное восприятие, зачем это? Вырабатывайте счастье. Катаклизмы прошли. Или это… Что это за крыша? Это ведь вместо черепицы ее воронье обложило. Точно? Ну вот, a зачем?»
Шел Глушкин к скульпторам, особенно их остерегая от усложнений задач. «Зачем тебе полторы фигуры, или, наоборот, полфигуры, или вообще пропорции, зачем эти масштабы? Делай один к одному. Для площади будет заказ – другое дело, там площадь диктует, а тут напряжение ума убавь».
Стал постепенно Глушкин видеть, что он кое в чем не глупее своего начальства, а кое в чем поумнее. «Я же уже не спутаю оперу “Опричник” с оперой “Черевички”».
Теперь в филармонии начальство предлагало Глушкину кресло впереди себя, ибо по Глушкину определяло, когда хлопать, а когда обождать. А Глушкин приучил давать сигнал дирижера, которого осадил однажды к радости коллектива оркестра: «Вы, дорогой мой маэстро, сильно-то на них своей палочкой не машите, тоже ведь живые люди».
Сидя на сессиях по вопросам окружающей среды, видел Глушкин, выражая внутри себя радость, что его службы не дымят, не выбрасывают в атмосферу хлор и аммиак, не сливают в воду азот и фосфор. А если чего-то и жгут, так нужен же художникам отблеск на волевых лицах тружеников, они не терпят фальши, и правильно. А если какая мастерица выбросит в сердцах часть глины со стола, так глина не какая-то химия, на ней трава вырастет.
Сравнивая доходы, которые давали его службы, с другими предприятиями, опять же видел Глушкин, что сравнение в его пользу. Он глотал таблетку глютаминовой кислоты и в перерыве спрашивал у директора‚ например, гармонной фабрики: «У тебя сколько за квартал доходов выходит?» – «Столько-то». – «А у тебя?» – спрашивал он директора банно-прачечного комбината. – «Мне c гармонной не тягаться, – отвечал тот уныло, – уголь дают пыльный».
Звонил звонок c перерыва, шли заседать дальше, а Глушкин думал. Его производство не коптит, затрачивает очень мало человеко-ресурсов, дает огромные доходы. Выставку сделай поажиотажней, билетики удорожи, рекламки подбрось, в кассе, глядишь, толстенько. А романист в год по кирпичу молотит, худо-бедно процентов девяносто c каждого издания в казну. Картину купят – комиссионные. Театр вышел из дотации – тоже доход, а гастроли в филармонии? А прикладные промыслы, народные, – сплошная валюта, все за границу. Тогда зачем дымные производства? И зачем их воспевать? Может же художник рисовать писателя, a тот писать о нем? Может. Способен же скульптор ваять журналиста, а тот вести репортаж из его мастерской? Способен. В силах ли писатель приобрести произведение собрата по искусству? В силах. Купил картину – иди в театр, поддержи аплодисментами.
Опять глотал глютаминовую кислоту и опять много думал. И додумался Глушкин – создать государство счастливых, государство людей избранных. Для примера остальным. Как надо жить. Как давать доход без отходов, как помогать друг другу.
И стал Глушкин воспитывать своих людей в духе оппозиции. В хорошем смысле. «Не дают тебе квартиру, не обижайся, братец, не все в моих силах. А ведь ты – предприятие доходное, уж небось этих квартир на твои денежки построено! Но ничего, заживем в светлом обозримом будущем на почве культуры тогда!»
И очень многим захотелось жить на почве культуры.
И создал Глушкин государство избранных!
А оно очень скоро вымерло. В самом прямом смысле. Рисовали они друг друга, писали друг о друге, в театр ходили, но очень недолго. Они захотели кушать. А кушать нечего. Одна почва культуры. А от нее не откусишь. А какая тут мораль? Да никакой морали. Похоронить даже было негде, ибо почва эта лопате не поддается.