"Сексот" (повесть). Павел Рыков. (5 часть, завершение).

Каяться или не каяться? Никита давно таких вопросов не задавал. За что каяться? Перед кем? Чего бы вдруг идти на площадь, ломать шапку, бить челом, выть: «Прости, мол, народ православный!». Прошли времена покаяний. Да и время то ушло, за которое всем, ВСЕМ! надо каяться.
У Никиты времени было много. Служебные обязанности его не обременяли. По утрам он уныло просиживал за компьютером, выдавливая из себя десятка полтора строк для романа. Выходил на балкон, курил. Докуривши, сплёвывал в консервную банку, заменявшую пепельницу и в плевке гасил окурок. Потом опять шёл к компьютеру, печатал десяток-другой слов, затем выключал компьютер и шёл как бы на работу в Дом Народного творчества, где числился литконсультантом. Шёл самым кружным путём, заворачивая в магазины, присаживаясь на лавочки в сквере, или пристраиваясь сзади к идущим людям. Шёл и слушал чужие разговоры о том, о сём. Кстати сказать, никто ни в чём не каялся. Во всяком случае, ему не приходилось услышать даже легкого отголоска покаянных слов. Наоборот; народ похохатывал, о чем-то препирался друг с дружкой, мог и матюгом запустить, но ничего такого покаянного не произносил. Никита и сам не знал, зачем ему обрывки чужих мыслей. Иногда ему казалось, что эти слова можно как-то приспособить для романа. Но вернувшись домой, и, перебирая в памяти услышанное, понимал, что никакого проку во всём этом нет и быть не может. Потому что он писал роман о жизни, оставшейся там, за оврагами. Жизни, которую он сам смастерил из своих воспоминаний и сложившихся в сознании схем, где всё ясно, понятно и неколебимо. По крайней мере, было ясно и понятно, когда он влагал свои рассуждения о жизни в уста героев романа. А живые люди вокруг говорили о дне сегодняшнем и хлебе насущном, о всяких пустяках, о проклятых сериалах проклятого телевиденья. И чаще всего ничего не вспоминали о жизни, которая ушла, словно её и не было. Жизни, следы которой он старательно пытался воспроизвести в описаниях и диалогах, старясь погрузить будущего читателя в счастливые предмайские дни на колхозном полевом стане, где завязывалась и никак не могла завязаться свирепая и безответная любовь начинающей по-бабьи гаснуть руководительницы колхозной парторганизации и молодого агронома – выпускника сельхозвуза, каким он сам некогда был.

А по части покаяния, если каяться, то за сегодняшнее время, за этот свой страх, за утраченные иллюзии, за щедрое предмайское солнце, за красный флажок, трепещущий над полевым станом, за жавороночка, взмывающего в струящихся токах прогретого воздуха над красным флагом.

- Каяться?! О, трикраты ненавистное... Я и не думаю каяться, товарищ подполковник! - буквально прошипел он слово "товарищ" - В чём моя вина? Вы - свой долг исполняли. Я – свой. Такое время было. Помните, что вы мне сказали, когда машинку пишущую вручали?

Не помните? А я помню! Помню! Всё помню! Вы сказали: «Не я – Родина тебя, Никита, благодарит». А сейчас хотите сказать, что тогда была другая Родина? И мы были другие? Но я – это я! и родина та же, только отпластали от неё кусманище разным баям на забаву. А вы, выходит, и тогда были правы, когда от имени родины меня награждали? И теперь норовите правым быть, когда каяться зазываете? Хрен вам, товарищ подполковник! Хрен вам! Хрееен! И всё ваше покаяние – спичечное, игрушечное! Хобби себе придумали храм до неба из спичек… Ха-ха-ха! А сами, небось, архивчик свой припрятали, и ждёте, как его подороже продать!

- Какой архивчик, Никита?!

- Какой, какой… Досье ваши кагебешные с нашими фамилиями… Я, думаете, не знаю? Ждёте урочного часа, чтобы торгануть...

Сильна была, ох, как сильна была собственного производства из причудливо закрученного графинчика. Теперь она пульсировала по артериям писательского тела, короткими, злыми импульсами торкалась в виски и накапливалась, накапливалась, накапливалась в затылке. Сладостное, ни с чем не сравнимое чувство ненависти ко всему и ко всем охватило душу Никиты Павловича Боровкова. Он вдруг понял, чего ему не хватало. Этой самой, собственного производства, и не хватало. А тут пришлась впору и в нужный момент. Никита даже глаза закрыл от удовольствия. Не ждал он этой встречи, страшился её. Но окликнул его подполковник Полубыков и оказалось, не зря окликнул. Окликнул - и словно цель указал; Мол, бей, Никитушка, бей! И концы в воду!

Не помня себя, Никита схватил тяжёлый дубовый киянок, и, размахнувшись, саданул по спичечному собору, по самой его маковке и спички сломались, смялись, вдавились, посыпались.

- Никита! – только и успел крикнуть товарищ подполковник, выставляя руки вперёд, словно пытаясь прикрыть собор от поругания.

- Ы-ы! – совсем по-звериному зарычал Никита Павлович и с маху ударил подполковника киянкой по голове, и ещё, и ещё раз. Подполковник начал поднимать ладони к голове, но ноги его подкосились, и он упал, навалившись на изуродованный собор.

Никита увидел себя, подполковника, покорёженный собор, как бы со стороны и подумал: «Вот и всё». Подумал, но не осознал, что означает это «всё». Ненависть, клубившаяся у него в душе, разом улеглась, сменившись каким-то странным умиротворением, будто он наконец-то роман завершил и точку поставил. Не выпуская из руки киянка, он вышел из мастерской. Пёсик уже не брехал, а повиливал хвостом. Никита присел перед ним, почесал за ухом, перехватив киянок в левую руку.

- А где Васенька? - спросила маманя, вышедшая из дома на крыльцо.

- Он там. Там… - Никита указал киянкой в сторону мастерской и только сейчас заметил следы крови на киянке: «Смотри-ка, кровь… – подумал он. - Хорошенько я ему врезал».
Встал с корточек и вышел через калику на улицу.

Схватили его около пешеходного моста через железнодорожные пути. Он не сопротивлялся.

2010 г. Павел Рыков (г.Оренбург)