ВОЗРОЖДЕНИЕ (путевые заметки). И.И.Жук

Во времена Великого князя Московского Васи́лия II Васи́льевича Тёмного (10 марта 1415 (1415-03-10) — 27 марта 1462 гг.) на крутом берегу довольно широкой и полноводной речки Кашинки, правого притока Волги, в десяти верстах от городка Калязин, стояло большое, в двести дворов, село Кожино, - родовое гнездо бояр Василия и Ирины Кожа. В восемнадцатилетнем возрасте их единственный сын Матвей женился на Елене Яхонтовой, а через 3 года после смерти горячо любимой супруги ушёл в Клобуковский мужской монастырь города Кашина, где и был пострижен с именем Макарий. Вскоре Макарий покинул Клобуковский монастырь и в 18 верстах от Кашина, посреди дремучего леса, поставил себе келейку. В течение двух-трех лет к нему прибились ещё 7 старцев из Клобуковского монастыря. Так образовался Троицкий Калязинский монастырь, который прославился ещё при жизни преподобного Макария (Калязинского) (1402 года — 17 марта 1483 гг.) соборным благочестием и строгостью устава.

Сейчас на месте села Кожино остался стоять лишь остов некогда величественного храма, да небольшая, срубленная келейка хранительницы чудотворных мощей родителей и жены святого – матушки Фомаиды. Вот уже 19 лет, с момента обретения этих мощей простым благочестивым парнем - мордвином Сашкой[i], живет матушка Фомаида одна одинешенька на этом богоспасаемом месте. Летом, правда, к ней подъезжает племянница Мария с одиннадцатью мал-мала меньше двоюродными внучатами, а вот осенью и весной, или зимой, в метель, сюда забредают лишь кабаны, да проголодавшиеся лисицы – поохотиться на матушкиных кошек (их у неё бесчисленное количество), да позлить восьмерых приблудившихся из окрестных деревень собак.

Ближайшая к Кожиновскому погосту обитаемая деревня – на другом берегу реки. Когда становится лед, матушка ходит туда за хлебом. Ну, а во все остальные времена года, пока лед на реке для хождения слишком тонок, монахине приходится пробираться к ближайшему магазину через сильно заросший березняком бывший колхозный луг, - километров пять-шесть туда, и столько же обратно. Раньше подобные выходы в мир монахине были в радость: зимой она становилась на старые детские лыжи и шла себе по сугробам, напевая под нос псалмы Давида, и чувствовала себя прекрасно. Но со временем, когда матушке Фомаиде перевалило уже за семьдесят, подобные вылазки за продуктами стали ей помаленьку в тягость. Вот и решила она перебраться поближе к людям, пусть хоть в тот же недавно открывшийся женский кашинский монастырь, и начала присматривать себе сменщика.

Лет пять, почитай, приглядывалась: каждые два-три месяца выезжая к духовнику, на исповедь, в Сергиево-Посадскую лавру, всматривалась там в лица молодых, ещё ревностных неофитов, а в разговорах с батюшкой исподволь выясняла, а не хочет ли кто из старых, подуставших от общежительного монастыря монахов, пожить в одиночестве, на погосте, у чудотворных мощей жены и родителей преподобного.

Таковых, к сожалению, не нашлось.

Тогда матушка Фомаида стала выспрашивать у дачников, заезжавших к ней на заимку, а не знают ли они в миру какого-нибудь одинокого благочестивого христианина, который бы захотел полностью посвятить свою жизнь Господу. Каждый раз, когда я в мае-июне подъезжал к ней в гости, в Кожино, матушка мне украдкой сообщала:

- Ванюша, нашла! Настоящий постник, молитвенник, прямо - первохристианин. Жаждет истинного затворничества и постоянной молитвы. Он уже подъезжал сюда. Здесь ему очень понравилось. Сейчас уехал домой, уладит кое-какие неполадки с документами, и я – спокойно уйду в общежительный монастырь! Пора, Ваня. Я – старенькая. За мною самою уже присмотр нужен. Какая уж там из меня затворница. Только смех один.

Я, естественно, лишь кивал, во всем соглашаясь с матушкой. А, по прошествии очередного календарного года, с грустью думал о том, где же мы будем хоронить её, нашу матушку Фомаиду: на погосте около храма или все же под одной крышей с мощами жены и родителей преподобного?

В этом году весна оказалась на удивление сухой. Впервые за много лет мы не увязли в колдобистых колеях грунтовой проселочной дороги на дальних подъездах к Кожино, а доехали на машине прямо к самому погосту. У последнего поворота, сквозь заросли можжевельника, на фоне огромных столетних сосен, показался красавец храм. Но когда мы проехали мимо кладбища с чредой покосившихся ржавых железных крестов и гранитных плит над полуразрушенными могилами, то вдруг с удивлением обнаружили, что краснокирпичный остов, под которым располагались алтарь и центральная половина храма, был, как всегда, на месте; а вот деревянного притвора, где в своё время и отыскали мощи родичей преподобного, на полянке, в метрах пятидесяти от матушкиной келейки, не было. Притвор, рухнув, лежал в пыли. В стене же, что выводила из средней части храма в ещё год назад существовавший притвор, вместо двери болталась полупрозрачная занавеска.

На этом странности не кончились. Вместо матушки Фомаиды, обычно встречавшей нас в окружении кучи котов и псов, на деревянном крылечке своей избушки, нам навстречу, из-за двери келейки, вышла вдруг мало похожая на неё дородная тетка в цветастом платочке на голове и в длинной, до щиколоток, юбке. Приглядевшись к её улыбающемуся лицу, я с удивлением обнаружил, что это - матушка Нина, пятидесятипятилетняя, давно мне знакомая по Москве супруга бывшего профессионального трубача, чуть позже – Даниловского просфорника, а там и крутого московского иерея. Дождавшись нас на пороге матушкиной келейки, она метнулась ко мне на шею и, троекратно облобызав меня, радостно воскликнула:

- Христос воскресе, Иван Иванович!

- Воистину воскресе, матушка Нина! – с улыбкой ответил я и не удержался, чтобы не расспросить: - А Вы как сюда попали? У Вас же дача в самой Москве, в Баковке! Какими ветрами Вас в даль такую-то занесло?!

- А сколько у меня детей, а? - вопрошающе сузила глазки матушка Нина.

- Четверо, кажется, - с трудом припомнил я.

- Пятеро! – веско ответила матушка Нина. – Четверо сыночков и Аннушка-дочка! И как бы мы разместились там, в Баковке твоей, на шести сотках?! А здесь – широта, приволье! Прикупили поблизости три гектара бывшей колхозной пашни, обнесли его металлическим штакетником и строим, слава Богу, уже третий дом.

- А зачем же так много, матушка Нина? – входя за нею, в келейку к матушке Фомаиде, не удержался я.

- Как зачем? Каждому сыну – по дому, - веско ответила матушка Нина. – Время сейчас – какое?! Люди все – неуживчивые. Вот и надо подумать заблаговременно, чтобы потом, под старость, нас никто с отцом Виктором не проклинал.

- Ага, - понимающе кивнул я и пошагал навстречу накрывавшей на стол матушке Фомаиде.

За традиционным обедом «чем Бог послал», познакомив матушку Фомаиду с приехавшими со мной товарищами, я все же не удержался и вопросил:

- А храм-то – давно рухнул?

- Неделю назад, - кротко ответила матушка Фомаида. – Ночью, как затрещало. Слава Богу, хоть никого поблизости не было. Крыша была дырявая. Стены ветхие. Вот он и обвалился.

- И что же теперь? – не унимался я. – Ремонтировать собираетесь?

- Да вот мы с Коленькой, - указала матушка на крутившегося поблизости местного востроносого паренька лет восемнадцати-двадцати, зарплата которого, что я узнал от матушки в прошлый свой приезд, составляет пятьсот рублей в месяц, - и заделаем дырку. Кирпича, слава Богу, хватит. Цементу театралы-дачники обещают подвести. Ну, а то, что от притвора осталось – на дрова разберем. Хотя, скорее, выбросим. Там все так прогнило, что лучше совсем без дров, чем с такой трухлятиной на зиму оставаться. Господь как-нибудь управит.

Мы продолжили есть кулич, запивая его настоящим монашеским чаем: отваром высушенных листьев смородины с сахаром-рафинадом в прикуску. А вскоре матушка Нина, взглянув на часы, начала прощаться:

- Ой! Сейчас каменщики подъедут. Надо идти встречать. А ты, Ваня, не забывай про нас с отцом Виктором. При случае заезжай. Мы тут поблизости обретаемся. Матушка, если что, покажет.

И она, улыбнувшись всем, уточкой выплыла из келейки.

- Какие добрые люди! - совершенно серьезно, без тени иронии, сказала вдогонку ей матушка Фомаида. – А отец Виктор – такой необычный батюшка: это же – сама любовь!

- Это уж точно, - ответил я. – Полгода у нас, в Даниловом, пока просфорником подвизался, да характеристику в батюшки зарабатывал, только то и делал, что лобызался.

- А что – это плохо: что он – такой любвеобильный?

- Да, нет, почему же? – с готовностью согласился я. – Только, когда он батюшкой стал, и к нам, в Данилов, за просфорами зачастил, все норовил, бывало, вместо денег поцелуйчиками расплатиться. Пришлось ему объяснить, что мы не имеем права просфоры на любовь менять. Не наша просфорня-де, монастырская. И такой мен с нашей стороны – прямое воровство выходит. С тех пор он и прекратил в Свято-Данилов ездить. Где-то в другом месте, должно быть, просфоры на любовь меняет. Иначе, как построишь три дома в течение пяти лет?

- Не завидуй, Ваня, - пожурила меня матушка Фомаида. – Зависть – большой грех. Мог бы и сам батюшкой стать. Сколько раз тебе предлагалось! И у тебя бы такие возможности открылись.

- Нет. У меня бы не открылись, - печально ответил я.

-Почему же? - удивилась матушка Фомаида.

- Злой я, - ответил я. – Чтобы выстроить дом в Баковке, а потом три – в Тверской области, нужно очень, очень любвеобильным батюшкой быть.

- Едкий ты, Ваня. Трудно будет тебе спастись, - с грустинкой сказала матушка; на что я, переводя разговор на другую тему, с улыбкой спросил её: - Ну а как Ваш очередной очень хороший монах, который собирался сменить Вас здесь, у мощей, справил свои документы?

- Какой это, Сашенька?... – не поняла меня матушка Фомаида.

- Может, и Сашенька? А, может, и Феофан? Сколько их у Вас тут перебывало. Всех, разве, упомнишь.

- Не осуждай, Ванюша! Кого в чем осудишь, тем грехом и сам когда-нибудь обязательно согрешишь, - напомнила мне духовный закон матушка Фомаида.

- Тогда давайте лучше выпьем. За Любовь, - предложил я матушке Фомаиде, поднимая чашку с остывшим чаем: - Христос воскресе!

- Воистину воскресе! – радостно ответила мне матушка, и мы совершенно искренне, троекратно облобызались.

Мы уезжали из Кожино налегке: прощаясь с матушкой у её келейки, я отдал свои накануне купленные резиновые сапоги курносому Николаю, который собирался на пару с матушкой заладить дырищу в храме. Всякий труд, согласно псалмопевцу Давиду, должен быть оплачен. А при его заплате, - 500 рублей в месяц, - Николаю пришлось бы копить на эти злосчастные сапоги как минимум три месяца.

Когда мы уже отъехали, за задним стеклом машины, в обрамлении покачивающихся ветвей разлапистых вековечных сосен, мало-помалу терялись из виду застывшие на пригорке матушка и её курносый помощник, немного юродивый Николай. Они нам махали вдогонку ручками. Я смотрел на них, отраженных в зеркальце, висящем у передней дверцы мягко едущей иномарки, отвечал на вопросы своих товарищей и поневоле думал: вот двое православных христиан, - матушка Фомаида и отец Виктор. Первая, придя к Богу, тут же бросила все свое ничего, и по первому зову духовника уехала в село Кожино, стала хранительницею мощей родителей и жены святого. Начальные два-три годы, ещё не будучи даже пенсионеркой, матушка Фомаида полностью положила всё своё упование на Бога. И с горем пополам, явным чудом выжила. Теперь к ней наведываются многие москвичи. Однажды, собирая материал о жизни русских мальчиков-беспризорников, здесь месяца полтора вместе с двумя телохранителями и с супругой погостил даже сам великий и могучий Дольф Лундгрен. Матушка принимает всех без разбора: и бомжей, и американских звезд, и представителей местной администрации. Прошло время, когда о неё распускались самые нелепые слухи, начиная с того, что она спасается в Кожино от милиции, и заканчивая тем, что живет здесь монахиней с полюбовником. Теперь её уважают и любят все, кто бы с ней не столкнулся: и бомжи, и звезды, и администрация. Уважают за доброту, за бескорыстие, за всамделишную, не показную, тихую, ко всем и ко вся, любовь. И другой православный батюшка: бывший удачливый музыкант, вовремя сориентировавшийся, что жизнь трубача в современном мире намного более суетна и непредсказуема, чем крепкий надежный статус московского центрового иерея. Да, при перемене поприща были и у него свои трудности: чтобы получить рекомендацию от священства, пришлось поработать полгода просфорником при монастыре, больше двух лет послужил в глубинке рязанской области, простым провинциальным батюшкой, с трудом и не без унижений просачиваться потом в Москву. Теперь он маститый иерей: строит свой храм в столице, а заодно и домики для детишек в трех километрах от матушки Фомаиды. Он тоже – любвеобилен: расцелует любого, с кем бы ему не привелось встретиться. Но какая огромная между ними разница! Словно невидимая духовная пропасть отделяет простую некнижную монахиню от окончившего два вуза, - светский, Гнесинку, и духовную семинарию, - центрового московского иерея. Любвеобильны оба, но как-то уж очень по-разному. И эта разница с каждым днем становится всё заметней. Ещё немного, и измученный бесконечным реформаторством полуголодный постсоветский народ «прозреет». Точнее, духовная закулиса исподволь «просветит» его, и тогда, во второй уже раз за последнюю сотню лет, он ринется в безотчетной ярости на «зажравшихся на виду попов». «Ибо время начаться суду с дома Божия». (1Пет 4:17). Когда же социально-экономический гром грянет, а мужик, вместо того, чтобы перекреститься, опять возьмется за вилы, тогда оба взойдут на крест: и матушка Фомаида, и отец Виктор. Да и многие, многие из ныне живущих православных христиан , скорее всего, взойдут вместе с ними тоже. Но вот окажемся ли мы все вместе на пару с Христом Спасителем в Царстве Его Небесном, - очень даже большой вопрос?! На Голгофских крестах, как мы с вами прекрасно помним, по левую и по правую сторону от Спасителя, висели ведь два разбойника. Но только один из них вошел затем за Христом в Царство Его Небесное. Дай-то Бог, чтобы в те не такие уж и далекие, судьбоносные времена было, чем оправдаться: и матушке Фомаиде, и батюшке Виктору, да и нам с вами, дорогой вдумчивый читатель.

Май-июнь, 2019 г.