БЕШЕНСТВО СВОБОД ДЛЯ ПОВРЕЖДЕННЫХ ДУШ

13 марта (н.с.) бомбой террористов был растерзан Русский Самодержец. В этот день в многочисленной семье Вернадских лишь отец как будто бы испытывал что-то похожее на сочувствие убитому и был мрачен. Остальные домочадцы считали, как и сам юный Владимир Иванович Вернадский, днём раньше отметивший 18-й день рождения, не то, чтобы одобряли террор, но в целом оправдывали совершённое злодейство.

Русская интеллигентная, образованная семья, воспитанная – как и все тогда – в православной вере, пусть и отчуждённая от неё ложным просвещением, но не порывавшая с ней. Семья, несомненно впитавшая в своё сознание гуманистические идеи. И, вот – такое отношение к преступлению… Жестоко убит безоружный человек. Жестоко изувечены бывшие с ним невинные люди. И что же? Ни малейшего сочувствия жертве. Ни малейшего ужаса невиданному злодеянию. Оправдание «революционной необходимости».

Что не хватало семье Вернадских? Они были вполне состоятельны, свободны в самовыражении, передвижении, самореализации – решительно во всём. Каких перемен и зачем требовали их сердца? И сердца всех прочих интеллигентов – от дворян до разночинцев?

Когда цесаревич Николай Александрович мучительно умирал в Ницце, «просвещённое» общество радовалось этому. Что сделал этому обществу юноша, полный высоких дум о благоденствии Отечества и ещё никому не успевший сделать зла? Тютчев, негодуя, ответил злопыхателям:

Сын царский умирает в Ницце —

И из него нам строят ков...

«То божья месть за поляков», —

Вот, что мы слышим здесь, в столице...

Из чьих понятий диких, узких,

То слово вырваться могло б?..

Кто говорит так: польский поп,

Или министр какой из русских?

О, эти толки роковые,

Преступный лепет и шальной

Всех выродков земли родной,

Да не услышит их Россия, —

И отповедью — да не грянет

Тот страшный клич, что в старину:

«Везде измена — царь в плену!» —

И Русь спасать его не встанет.

Правда, тот же Тютчев при всей мудрости и дальнозоркости своей, и сам не всегда умел сдержать ретивое, и некогда пнул посмертно Царя-рыцаря Николая Первого, которого сам же прежде славил…

Высокоумная наша интеллигенция, она всегда считала, что всё знает и умеет (!?) лучше, что она одна имеет право на безапелляционное суждение…

Увы, правление Александра Второго много способствовало этому разложению. Ещё никогда на было в России такой неограниченной свободы! Свободы лживого слова, свободы преступления без наказания, свободы злоупотреблений… Свободы не достало лишь – совести, правде… Ибо всякое правдивое и совестливое слово тотчас шельмовалось свободой лжи, заглушалось, извращалось. Честные служители Отечества и Престола объявлялись реакционерами, мракобесами и по существу «врагами народа». Либеральные экстремисты натравливали органы власти на упрямого государственника Каткова, и власть… шла на поводу и либералов.

Страшная сумятица русской жизни нашла себе отражение в трилогии Крестовского о Тамаре Бендавид, книге, необходимой для прочтения русским людям, в отчаянных статьях князя Мещерского (так и чудится, будто писаны они в наши дни!), в творчестве Лескова, Достоевского, в статьях всё того же Каткова…

Когда судьи боятся выносить приговор, когда государственные служители боятся исполнять свой долг, когда учителя боятся наставлять своих пестуемых в правде, дабы не прослыть «гасильниками», когда писатели боятся писать правду, чтобы не попасть в число реакционеров, что может выйти в государстве? Это описал с беспощадной резкостью Достоевский в «Бесах»…

Террорист Халтурин устроил взрыв в Зимнем дворце. Погибли ни в чём неповинные солдаты. Это злодейство также не сотрясло русского общества… Жертвам перестали сочувствовать, предпочитая отстаивать право убийц. Право на пролитие крови… Это право наше интеллигенция отстоит. И ужаснётся запоздало, когда её собственные головы покатятся с дымящихся плах, воздвигнутых на русской земле «передовыми силами»…

Взрыв в Зимнем…

- Скажите, - спрашивает консерватор Достоевский консерватора Суворина, - если бы вы знали о нём заранее, вы донесли бы в полицию?

- Нет, - отвечает Суворин.

- И я бы не донёс, - соглашается Достоевский. – Моя репутация была бы тогда погублена.

Это говорит мудрейший и совестливейший наш писатель. Наш пророк. Репутация оказывается дороже спасения невинных жизней. Эти ложные репутации в ХХ веке будут омывать моря детских слезинок…

Бешенство свобод, дарованных людям с повреждёнными душами, убило самого дародателя – Государя Александра Второго.

Его сыну придётся немало потрудиться, чтобы обуздать либеральную антирусскую смуту и вернуть русский корабль в спокойную гавань. В этом был великий, богатырский подвиг Царя-Миротворца.

Увы, уроков из трагедии Государя-Освободителя и его времени русское общество сделать не пожелало. Уже в Пятом году мученик Великий Князь Сергей Александрович с ужасом отметит, что Россия возвращается в тот кровавый хаос, который сумел преодолеть его старший брат…

Тысячи достойнейших служителей Престола и вовсе невинных, случайных людей гибли от бомб и пуль террористов. Но общество вновь оплакивало не их, а защищало убийц, защищало право на преступление.

Один лишь образ – террорист Савинков. Кто не знал, что руки его были по локоть в крови? Кто не знал его жертв? Но в светских салонах не гнушались пожимать этих рук. Хуже того, уже после революции не отвергались террориста и господа офицеры, искренне жаждавшие спасти Отечество. Но… как спасти Отечество рука об руку с тем, кто разрушил его, с убийцей, с террористом? Компромиссы с тьмой во имя света – великая ложь и великая пагуба русского дела…

А Владимир Иванович Вернадский очнётся в 20-м году. И обнаружит, что погибла Россия, что интеллигенция, включая его самого, оказывается, не читала Достоевского, которого так необходимо было читать, что для спасения Отечество нужно теперь, чтобы русские стали единым народом, а таковым они могут быть лишь в Божием храме.

Сколько запоздалых прозрений дали послереволюционные годы! Вот, только всем обращённым в кровавую подливу для десятилетиями завариваемой интеллигенцией каши от её прозрений уже не стало ни теплее, ни холоднее. И погубленной России – также.

- В какой России вы хотели бы жить? – спросит на приёме поэт-доброволец, чья семья погибла в пламени красного террора, фигляра-вождя Керенского.

- Как при Александре Третьем, - честно ответит тот.

- Так за что же боролись?!

Е. Фёдорова