ДВА ЕВРЕЯ.

Почти евангельская история

Про мертвых обычно либо - хорошо, либо - ничего. Поэтому старого моего знакомого, педагога ВГИКа, участника ВОВ, фронтового спецкора и персонального ельцынского пенсионера, назову просто – «Профессор В». А вот своего однокурсника по всё тому же ВГИКу, так и не состоявшегося кинодраматурга Юрия Котляра, буду величать по имени-отчеству, Георгий Самуилович.

I

Началась эта история в конце прошлого века. В далеком 1979 году, меня, как «идеологического диверсанта», подавшего заявление об уходе из комсомола по собственному желанию в самый разгар «брежневского застоя», на долгие шесть лет исключили из ВГИКа. И лишь в 1985 году, с началом горбачевской «перестройки и ускорения», снова зачислили в состав студентов, правда, уже не очного, а заочного отделения. Как я прожил шесть лет изгнания из едва ли не главного идеологического вуза СССР, - отдельная история. И об этом когда-нибудь я ещё обязательно расскажу. Но вот после того, как меня восстановили в киношную альма-матер, и я должен был вроде бы быть «обласкан» стремительно перестроившимся начальством, к моему немалому удивлению прямо с порога выяснилось: так ничего-то, в общем-то, и не изменилось. Седовласый продвинутый демократ, вместе со всей страной стремительно вышедший из рядов «ненавистной» КПСС, интеллигентный «Профессор В», на курс к которому я вроде бы должен был попасть, руками и ногами от такого «подарка судьбы» отбрыкался. Так что вольно или невольно, но мне снова пришлось вернуться к тому самому неказистому Николаю Николаевичу Фигуровскому, которого в свое время, за мой шестилетней давности демарш с ВЛКСМ-ом, едва самого вслед за мной не отчислили из состава педагогов ВГИКа. Правда, к моменту моей реабилитации очередная группа воспитанников автора «Когда деревья были большие» благополучно перевелась уже аж на третий курс, так что мне, восстанавливающемуся всего лишь на первый курс, приезжать на сессии и сдавать экзамены всё же пришлось с набором «Профессора В».

Будучи скромным московским евреем-интеллигентом, «Профессор В» в свою группу принял, как и положено, одного – украинского еврея, двух – московских, пару – сибиряков, тройку евреев из Средней Азии, одного Крымского караима, ну и, чтобы никто не упрекнул его в приверженности к единственно талантливой в мире нации, взял на курс двух не еврейских женщин: литовку – Асту Пабринките, да сибирячку Елену Прохорову. Одну он, как и положено, сделал позже своей «помощницей»; а вот другая, когда ей в благодарность за сдачу очередного зачета было предложено скрасить одинокую старость мэтра, в самый неподходящий момент расплакалась и прямо там, у старенького кожаного дивана, брякнула:

- Да я же к Вам относилась, как к отцу родному! Даже как к родному дедушке! Вы же втрое старше меня-а-а…

После чего, естественно, восьмидесятипятилетнему ловеласу пришлось срочно ретироваться и, нервно застегивая ширинку, досадливо отмахнуться:

- Ну, ладно, ладно, давай зачетку. Вот Вам - зачет. Пятерка.

К моменту, когда я влился к нему на курс и поневоле узрел механику возгонки в элиту киноискусства «самой талантливой в мире нации», я, по словам скромного ВГИКовского идеолога, профессора Корытковского, превратился в «тертого калача». Так что ни всесоюзный сбор талантливых сценаристов в группе, ни сексуально-эротические фантазии самого «Профессора В» меня, в общем-то, не удивили. Жизнь – есть жизнь; и нам бы так, русским, тащить друг друга, а там и раскручивать по ТВ свои доморощенные таланты, как это упорно и незаметно делают московские, питерские, новосибирские, киевские и пр., пр., пр. «потомственные русские интеллигенты». Единственное, что меня по-настоящему тогда удивило, так это то, что в группе «Профессора В» оказался один и впрямь одаренный, порядочный человек, - маленький, «скромный» еврей из Новосибирска, - Георгий Самуилович Котляр.

Да, да, безусловно, он, как и все евреи, любил прихвастнуть и выделиться, приуменьшить твои заслуги и незаметно выпятить скромненькие - свои; но, в отличие, скажем, от остальных сибирцев, крымчан или среднеазиатов, Георгий Самуилович и впрямь прекрасно разбирался в русской литературе, писал всегда без ошибок и точно знал цену своим собратьям. Когда же коммунистическая идеология, приверженцем которой он долгое время был, внезапно для Георгия Самуиловича рухнула, то он, вместе со своей супругой, натуральной сибирячкой, Еленой, вышел на дорогу к храму. Да не просто в угоду моде, как тогда, да и теперь, порою, поступают многие и многие господа-интеллектуалы, но искренне прилепился умом и сердцем к Иисусу Христу - Спасителю.

На четвертом курсе, за счет связей с одним талантливым режиссером, позже эмигрировавшим в Америку, Георгий Самуилович ненадолго стал известным сценаристом-кинодокументалистом. Правда, после успеха первого же более-менее удавшегося фильма, молодой украинский режиссер решил попробовать себя в качестве голливудца, так что не захотевшему выезжать вслед за ним из России Георгию Самуиловичу поневоле пришлось смириться с новою для себя, весьма болезненной ролью: отщепенца и неудачника. Будучи мужем русской, да ещё и, вдобавок, выкрестом, искренне верующим во Христа, он, естественно, не мог рассчитывать на помощь всесильного иудео-талмудического кагала. Ну, а так как он всё-таки был еврей, то и для редких в кино-кагале русских, он остался пускай и милым, порядочным, добрым, но - чужаком….

Не скажу, чтобы наши, русские, Георгия Самуиловича так уж сильно б тыркали или ущемляли б его права, как гражданина и человека. Напротив, вполне нормально, как среднестатистический русский к русскому, они отнеслись к нему; и, позабыв о Георгии Самуиловиче, как о состоявшемся кинематографисте, с безразличием встретили его на Савеловском вокзале в качестве, как бы это помягче сказать, вновь испеченного индивидуального предпринимателя, что ли?

Одним словом, сразу после окончания сценарного факультета ВГИКа и двухгодичной последипломной практики на «Мосфильме» сын профессиональной киевской пианистки и учителя русского языка и литературы в старших классах киевской средней школы четырнадцать лет потом торговал газетами, а там и книжными новинками на пригородных подмосковных электричках. Пару раз за эти годы мне пришлось помогать Георгию Самуиловичу в его новом, нелегком деле: я ездил с ним электричками на подмосковные книжные базы, затаривался там сотнями килограмм всякой книжной дребедени; после чего, разгрузив стопки с книгами в примыкающий к Павелецким платформам подвал, долго выслушивал от Георгия Самуиловича правдивый рассказ о том, как в эпоху всеобщего падения нравов и интереса к литературе, он пытается продавать не какую-нибудь парнуху, но более-менее поучительные и полезные новинки, как то: «Сказки народов мира», «Предсказания Ностердамуса», «Разведка и Кремль» В.П. Судоплатова, а иногда так «Судьбы Божие» самого Игнатия (Брянчанинова)! Неловко и стыдно было выслушивать эти дикие оправдания от человека с двумя высшими, литературным и театральным, образованиями, однажды уже поработавшем режиссером Новосибирского драмтеатра, а там и считавшегося коллегой по кино-объединению самих Никиты Сергеича Михалков и Ролана Быкова. Скажем, последний, при встрече с Георгием Самуиловичем в коридорах «Мосфильма», спрашивал:

- Ну, как Ваша жизнь, Юрий!? – и после естественного ответа, доверительно добавлял: - Знаете, Юрий, за что я Вас уважаю: Вы, пожалуй, – единственный, кто ни разу в жизни ни о чем меня не просил.

И Георгий Самуилович, действительно, так никого ни о чем и не попросил. Ни после отъезда его друга-режиссера в Америку, когда его, сорокалетнего начинающего киносценариста, мягко и незаметно выдавили со студии; ни уже позже, в период его четырнадцатилетнего анабасиса на Павелецком вокзале….

Благо, к пятидесяти пяти Георгию Самуиловичу несколько пофартило. И через его товарища по несчастью, - он торговал как раз средством от моли на электричках, - судьба поднесла моему герою уже и нечаянный по тем временам сюрприз: выяснилось, что в одном из столичных издательств, где работал сынишка борца с молью, освободилось место технического корректора. И не смотря на то, что издательство было с научно-техничным профилем, а, может быть, именно благодаря тому, - ведь, исправляя ошибки в сухих вне художественных текстах, не возможно было и покривить душой: наука всё-таки не парнуха, да и не модный ныне женский роман из жизни скучающих «новых русских», - Георгий Самуилович с радостью ухватился за буквально свалившееся ему на голову, столь дивное предложение. И годика полтора потом был несказанно счастлив. Ведь посудите сами: работа ему привалила вполне посильная, чистенькая, в тепле, и явно интеллигентная. Теперь уже не надо было ломать голову над тем, за какой очередной литературный мусор современный пассажир подмосковной электрички готов будет отвалить со своей зарплаты посильную сумму денег. Не надо было вставать с первыми петухами и мчаться с толпой, через всю Москву, в подвал за тележкой с книгами. Не надо было, толкая эту тележку перед собой, нестись по битком забитым людьми вагонам и с бодрым видом, до хрипоты расхваливать безразличный тебе продукт, пытаясь впихнуть его вечно всем недовольным жителей Подмосковья, коротающих свою жизнь в толкотне и в сутолоке нескончаемых переездов с работы до дома и обратно. В восемь спокойно встал, побрился, позавтракал, потянулся и к десяти часам едешь себе в издательство, на Работу. А там уже ждут тебя: улыбчивый бывший стропальщик, а ныне усатый вахтер – дядь Вася, разносящая тексты – студентка филфака Верочка, строгий интеллигентный, никогда не повышающий голоса и не переходящий на мат начальник; ну и, конечно, тексты, - простые, с цифирью, с графиками, а порой с непонятными для тебя словами; но, при наличии словарей и крошечного упорства вскорости становящиеся для тебе родными и даже, - порой, - осмысленными. Да и в смысле ли текстов дело? Важно найти грамматические ошибки, да стиль, где надо, подправить. А уж в этих вопросах, как я уже сказал, Георгий Самуилович был настоящий еврейский дока.

Одним словом, годика полтора длилось недолгое Юрино счастье. Маленький, юркий, предупредительный, внешне, как все евреи, тщеславный и говорливый, Георгий Самуилович в это время прощал своим детям буквально всё: как то, что они в глаза иронично подтрунивали над ним: - О, Батька, да ты никак в люди выбился! Скоро, поди, и с нами на научно-технических текстах заговоришь! - так и их взгляды ему вдогонку, взгляды, явно и недвусмысленно говорившие: - А начинал-то ты как соратник самого-то Ролана Быкова, а теперь вот радуешься какому-то захудалому корректорскому стульчаку. Неудачник ты всё же, батька! Причем из самых мелких и неказистых.

Георгий Самуилович в ответ на это лишь ласково улыбался. И дети ему улыбались тоже, Антон – откровенно мечтая стать новым великим русским бардом, что-то на подобие Владимира Семеновича Высоцкого, только намного мощнее и прославленнее его; ну а Ольга, в тайнах души своей, лелея участь второй Марины Цветаевой.

И только одна жена смотрела на мужа с пониманием и с искреннею любовью. Ведь она тоже, перебравшись из Новосибирска в Москву, потеряла работу чтицы чужих стихов и превратилась в домохозяйку: а когда-то же подавала такие большие надежды…

Ровно через год и восемь месяцев после того, как Георгий Самуилович обрел работу технического редактора, жена его вдруг скукожилась и схватилась рукой за голову. Встревожившийся Антон тотчас же вызвал «Скорую…». И врач, осмотрев больную, вынес вердикт: - Инсульт.

С больницы Георгий Самуилович забрал жену уже в несколько странном состоянии. Зачем-то она окрасила никогда не знавшую красителей седину. А по приезде в свою квартиру тотчас сняла с дивана любимую куклу дочери, да так потом и ходила с ней, то лаская и напевая петые в детстве над Ольгой песенки, то сунув тряпичную фаворитку вниз головою себе подмышку. Короче, после обширного, внезапно разразившегося инсульта Елена сошла с ума.

Юрино счастье кончилось.

Георгий Самуилович, естественно, помрачнел. Но, несмотря на удар судьбы, по-прежнему продолжал ходить в ближайший к их дому храм, где с легкою верой в возможность чуда стал подавать записки во здравие горячо любимой им жены и подруги жизни.

К сожалению, чуда, так и не произошло. И через пять-шесть месяцев Георгию Самуиловичу пришлось уже вывозить супругу на инвалидной коляске, в ближайший к их дому парк. И после совсем небольшой прогулки, на которой жена в основном спала или бессмысленно улыбалась, приходились тащить её, будто куль с песком, с инвалидной коляски в подъезд, и – дальше, - по ступенькам, в прихожую, в коридор, через порожек – в комнату и, наконец, на койку. Эти прогулки с больной женой были Георгию Самуиловичу практически непосильны. Руки, спина, живот болели невыносимо. А, затащив Елену в квартиру и опустив её на кровать, надо было ещё подмывать супругу, менять ей трусы, подгузники, а там уже и – пеленки. Маленькому и хрупкому, сам-то лишь метр шестьдесят с прической, - Георгию Самуиловичу подобные вояжи давались всё тяжелее и тяжелее. И вот уже как-то к концу зимы, переворачивая жену, он возроптал:

- Ну, Леночка, ручку-то в кал не суй! Господи! – сел он на табурет, прямо у обнаженных, высохших ног супруги и, глядя на то, как она лопочет, суя руки в свое дерьмо и размазывая его по простыни и подушке, обращаясь к Кому-то там сквозь потолок с грохочущим хэви-металл, тихо и жалобно проскулил:

- Но почему её? Уж лучше б меня сразил. Ты же видишь, это мне не по силам!

В ответ на его молитвы, и снова – ровно через полгода, врачи обнаружили у Георгия Самуиловича редкую, неизлечимую по нынешним временам болезнь: синдром БАСа: боковой амиотрофический склероз, а проще – постепенную атрофию и медленное ослабевание всех мышечных, за исключением мозга, тканей организма. Сознание у больного синдромом БАСа обычно работает, как часы, и чистота мышления сохраняется вплоть до самой смерти; а вот руки, ноги, кишечник, легкие, почки, сердце, глотательно-дыхательные пути, одним словом, - все то, на что мы в здоровом состоянии практически не обращаем внимания, - медленно, но неуклонно отмирает.

Врачи обычно подобным больным не врут. Так сразу и говорят: - В Вашем распоряжении от двух до шести лет. Но, судя по Вашему состоянию, лично у Вас, Георгий Самуилович, не больше двух – от силы - двух с половиной лет. Умрете Вы от удушья. В лучшем случае – от пневмонии. Если можете, приготовьтесь.

Так уж произошло, что я «совершенно случайно» нагрянул в гости к Георгию Самуиловичу буквально через два дня после того, как ему совершенно точно поставили этот диагноз. Георгий Самуилович держался на удивление стойко и иронично. Спокойно, без «модных» по нынешним временам надрыва и патетики он сообщил мне о своей болезни, причем тихим уставшим голосом не преминул и уточнить:

- Я ведь сам на неё напросился. Уж больно мне не под силу было возиться с Леной. Вот я и вымолил у Бога этот самый синдром БАСа. И ты знаешь, Ваня, сразу – как-то вдруг полегчало. Теперь ведь не надо думать, как погрузить мне Лену, как спеленать её. Наймем сиделку, и он там или она уж как-нибудь спеленают. Вначале её одну. А годика через полтора – нас обоих.

- Батя, - попытался возразить ему сын, Антон. – Сказал бы мне, что тебе трудно с матерью! Сразу б сиделку наняли. Зачем же было домаливаться до БАСа? Я как-то не понимаю.

- Так правильней, - кротко ответил Георгий Самуилович и перевел разговор на другую тему.

В следующий раз, когда в двухкомнатной хрущевке у Георгия Самуиловича уже поселилась крепкая добродушная сиделка из Украины, пятидесятипятилетняя Оксана Гмыря, хозяин квартиры, с трудом поднося ко рту ложку с горячим супом, с легкой усмешкой уточнил:

- Я, Ваня, ведь человек-то – тщеславный, гордый. И ничего с этим поделать не могу. Тщеславие и гордыня прут из меня, как дерьмо из шланга. Вот, Господь и решил, наверное, что без синдрома БАСа мне не спастись. А в ад-то идти не хочется. Так что – «спасибо Богу за всё».

- Ерунда! – резко отрезал на то Антон. – Можно подумать, что ты, лежа на кровати, в беспомощном состоянии, менее горд, чем в здоровом? Чушь - вся твоя философия. Не выдерживает никакой критики!

- Может, и так, - согласился Георгий Самуилович и опустил глаза.

Я же спросил его несколько об ином:

- А молиться, не пробуешь?

- Пробую, - спокойно ответил Георгий Самуилович. – Но как-то… не получается. Все время в голову лезут какие-то посторонние мысли. Сосредоточиться не дают. Могу только лежать, и – всё. Надеюсь, что хотя бы за это Господь простит мне все мои прегрешения?

Я опустил глаза. Говорить неправду как-то не хотелось, а знать точно, наверняка, я до сих пор не ведаю: так простит ли Господь нам наши тщеславие и гордыню, если мы сможем лишь кротко и терпеливо перенести все трудности, ниспосланные нам Свыше?

Короче, отобедав в квартире у Котляров, я снова ушел к себе. И каждые два-три месяца наведывался потом в крошечные апартаменты по улице Изумрудной, где и, естественно, наблюдал, как стремительно угасает её хозяин, как его кормит Оксана с ложечки, как проводит под локотки до койки, и как позже уже - укладывает, стягивает пеленами, разминает окостеневающие ссыхающиеся ручки и ножки.

С каждым новым моим посещением речь у Георгия Самуиловича становилась все более отрывистой и невнятной, пока и вовсе не превратилась в некое полузвериное мычание. И только по блеску огромных еврейских глаз можно было ещё понять, что за стеной отмирающей дряхлой плоти по-прежнему продолжает жить все та же довольно умная, ироничная, человеческая душа.

А рядом, буквально в полутора метрах от кровати Георгия Самуиловича, то тихо постанывала во сне, то вдруг в ужасе вскидывалась спросонок и что-то нечленораздельно начинала кричать с дивана окончательно спятившая с ума, сухонькая и сгорбленная жена хозяина, Елена.

Каждый раз, когда я смотрел на эту удивительную пару некогда симпатичных, маленьких, добрых верующих людей, я поневоле думал: если им, таким незлобивым и всегда и ко всем приветливым, для того, чтобы спасись от ада, понадобилось пережить всё это, то, что же ждет нас, здоровых, уже окончательно подзабывших как о смысле жизни, так и о силе таких христианских добродетелей, как терпенье, смирение, совестливость, любовь?

II

По мере того, как болезнь у Георгия Самуиловича прогрессировала, он прикладывал максимум усилий, чтобы хоть как-то противостоять ей. В первое время, хотя и с большим трудом, он ежеутренне вставал с кровати и шел к себе на работу: добирался в толпе молодых москвичей к издательству, садился за старенький, ставший «своим» ПК. И, ласково улыбнувшись молоденькой секретарше Верочке, с аккуратностью прикованного к галерам, в потоках чужих непонятных текстов, медленно проплывавших на мониторе, с десяти утра и до пяти вечера вылавливал грамматические и стилистические ошибки. Иногда, выуживая ошибки, Георгий Самуилович увлекался работой настолько сильно, что он ненадолго даже забывал о том, что он безнадежно болен и что месяца через три-четыре все эти походы-переезды через Москву закончатся. Когда же этот момент настал, и ему поневоле пришлось объяснить начальнику, что он вынужден рассчитаться, Георгий Самуилович старался держаться как можно бодрей и проще. Он сообщил о своей болезни с легкой насмешливою иронией, и как только его начальник стал выражать ему свои соболезнования, Георгий Самуилович улыбнулся:

- А вот это – уже излишне. Я ведь ещё не умер. Больше того, если такое, в принципе, допустимо: я хотел бы Вас попросить, дать мне работу на дом. Мозги у меня в порядке: там ведь, как это ни странно, нервных окончаний нет. Потому и отмирать нечему. Буду лежать себе, попивать чаек и исправлять чужие ошибки. Ну а через Интернет переправлю отредактированные тексты Вам

- А я Вам за Вашу работу сброшу зарплату потом на карточку, - в тон ему, добродушно ответил седой начальник.

На том и договорились.

И уже со следующего дня, удобно расположившись в глубоком кресле, боком к постанывающей супруге, бессмысленно перекатывающейся по койке, Георгий Самуилович продолжил зарабатывать на жизнь: вначале – на кофе и на сиделку; потом – на сиделку и себе на памперсы; и, наконец, - на сиделку, на памперсы и на небольшой приборчик, с помощью которого, когда его речь стала совсем уже непонятной для помогавшей ему Оксаны, он смог чистить на мониторе чужие ошибки взглядом.

Накануне Нового, 2019 года у Георгия Самуиловича вдруг запершило в горле. И ему стало совсем тяжело дышать. Сорокалетний сын, Антон, должно быть, запамятовав о том, что именно до удушья и умирают больные БАСом, вызвал к отцу обычную Скорую помощь. Вскоре явившийся к ним в квартиру самый обычный врач, увидев перед собой сухонькое, почти омертвелое тельце Георгия Самуиловича, естественно, растерялся и, прослушивая его, сказал:

- Нужна срочная госпитализация. Иначе Ваш папа скоро умрет от пневмонии.

Обычные люди в подобных случаях хватаются за любую возможность, лишь бы продлить свою угасающую жизнь. Скажем, один известный в прошлом баскетболист, - об этом мне рассказал работник службы помощи больным БАС, донецкий хохол Василий, - последние два-три месяца своей жизни вообще прожил в кислородной маске. Повальное ж большинство больных, пораженных синдромом БАСа, когда у них отказывает кишечник, продолжают питаться и извергать из себя фекалии посредством шприце-терапии. Георгий же Самуилович, на тревогу врача о том, что если его срочно не госпитализировать, то он в ближайшие два-три дня неизбежно умрет от пневмонии, при помощи все того же приборчика, который он честным корректорским трудом заработал, исправляя чужие орфографические и синтаксические ошибки, написал взглядом на мониторе:

- Смерть от пневмонии – меня вполне устраивает.

Хоронили Георгия Самуиловича самые близкие ему люди: сорокалетний, никому не известный актер Московского ТЮЗа, сын-холостяк, Антон; тридцативосьмилетняя дочь - мать-одиночка Ольга; шестилетняя внучка Верочка, сиделка-хохлушка Оксана Гмыря; беженец из Донецка, всё тот же работник службы помощь больным БАС, пятидесятипятилетний хохол Василий; Ваш покорный слуга и ещё двое новосибирцев, русоволосые отец с сыном; одним словом, - самые близкие…

В катафалке, по дороге к месту упокоения, - а предавали земле тело Георгия Самуиловича в Солнечногорском районе, на Перепеченском кладбище, в километрах семидесяти от Москвы, - дети усопшего отогрелись и по-еврейски бойко расфилософствовались о жизни. Вскоре они заспорили, да ещё так горячо и рьяно, что если бы не Оксана, кивнувшая Ольге на труп отца, то они бы, наверное, продолжали свой привычный для них галдеж до самого Перепеченского погоста. Но Оксана кивнула все же, и тогда Ольга, дабы закончить диспут, выдвинула гипотезу, что люди по всем основным вопросам религии и культуры всегда и во всем расходятся, и только одно их объединяет: вера, что все мы – смертные. Но тут в диалог поневоле вмешался я и рассказал о том, что у меня есть одна знакомая, не то теософка, не то индуистка с высшим инженерно-технологическим образованием, так вот она, к примеру, считает, что умирание – это всего лишь дело привычки, и достаточно изменить её, и ты не умрешь вовеки, а будешь жить долго, всегда молодым, и счастливо. После такого опровержения казалось бы очевидных фактов все внутри катафалка на часик-другой притихли. И только уже проезжая по бесконечным просторам Перепеченского кладбища с высящимися вдоль тракта тысячами усеянных белым снежком крестов, Антон с тревогою сообщил: а СОБЕЗ-то, оказывается, оплатил нам машину исключительно в одну сторону: от дома покойника - до могилы. А вот добираться назад, от могилы и до Москвы, нам придется либо пешком, либо за дополнительную оплату на одном из таксомоторов, замерших в самом начале кладбища. Правда, как справедливо выразился Антон, от могилы и до такси надо будет ещё дочапать; а это ещё километров пять убеленной январским снегом, с тысячами крестов, равнины…

Всем нам стало немного не по себе: пару часов по холоду, на продувном ветру, тащиться пешком к такси никому из нас не хотелось. Вот я и предложил Антону, доехав до места упокоения Георгия Самуиловича, попытаться договориться с водителем катафалка, чтобы он нас довез хотя бы уж до такси: всё-таки в договоре черным по белому напечатано: от морга и до кладбища. То есть, до въезда в ворота кладбища, а вовсе не до места окончательного упокоения усопшего.

И мы, не имея излишка денег, немного приободрились.

Как только наш катафалк доехал до сетки-рабицы, которою отделялась территория Перепеченского кладбища от всей остальной России, Антон побежал к водителю договариваться о выезде из могильника. Мы же, кто прибыл с ним в катафалке, выбравшись из салона, рассеянно огляделись.

Всюду, куда ни глянь, слоились холмы с крестами. У ближайшего к нам оврага, на самом краю его, трое крепких кладбищенских землекопов долбили ломами землю. Официальный представитель похоронной службы, - крепкий плечистый дядька в черной твидовой куртке, - ознакомившись с договором о похоронах, подозвал к себе землекопов и поинтересовался:

- Прощаться будете?

- Будем, - глухо ответил я.

И тогда троица землекопов в грязный малиновых безрукавках, одетых поверх промасленных курток, вытащили из машины гроб с телом Георгия Самуиловича и, водрузивши гроб на два увесистых табурета, целомудренно отступили в сторону.

Дочь усопшего, его внучка, сиделка Оксана Гмыря, представитель от БАС-лечебницы, я и двое новосибирцев, вставши в очередь, подошли к припорошенной снегом, с ленточкою на лбу, увесистой голове покойника и, приложившись губами к ленточке, так же неторопливо вновь отступили в сторону.

Оглянувшись на ряд могил, вырытых на откосе, у самого края дренажной ямы, я, естественно, опечалился: видно, за наши деньги только такое место купить и можно? А ведь здесь, в полуметре от дна оврага, усопшего обязательно, причем парочку раз в году, ранней весною и поздней осенью, будет заливать водой. Но когда я об этой своей догадке буркнул скуластому мужику - распорядителю похорон, то он, вздернув плечом, сказал:

- Не обязательно. Это же не ручей. А всего лишь дренажная яма. Её так уж сильно не наполняет. Да и по весне, если родственники надумают, можно будет поднять могилку. Подсыпать земли. Положить асфальт. Крестик забетонировать. Всё в наших руках.

В этот момент, с несказанно довольным видом, - по всему было видно, что ему удалось-таки уболтать водителя довезти нас на катафалке к выезду из кладбища, - к гробу как раз подоспел Антон. Услышав последнюю фразу распорядителя, он с улыбкою проронил:

- Конечно, забетонируем. Оградку поставим. Цветов насадим. На полгода - помянем. На годовщину. А там уж, как и положено, раз в пять лет, будем семьей навещать батяню.

Распорядитель похорон глубокомысленно просопел и поинтересовался:

- Можно закапывать?

- Ага, - чмокнув отца в припорошенный снегом лоб, бойко кивнул Антон; и трое смиренных кладбищенских землекопов, покрыв гроб с телом усопшего принесенной от катафалка крышкой, опустили останки Георгия Самуиловича в неглубокую заснеженную могилу.

Пока с помощью двух штыковых лопат и одного огромного, как жезл Ааронов, лома они дружно забрасывали гробницу огромными глыбами коричневато-землистой промерзлой глины, я почему-то вспомнил светлый весенний день, чирикающих пичужек, порхающих над толпой студентов и педагогов ВГИКа. И прямо над дорогим, с золочеными ручками, белым, под паросский мрамор, гробом, на пятьдесят лет более молодую, чем сам покойник, профессорскую вдову, сорокапятилетнюю Валентину.

Как давно это было! Над свежевырытою могилой тихо покачивались тогда тенистые вековые липы Старо-Ваганьковского кладбища, выступавшие говорили добрые, пронзительные слова о вечной памяти и любви к усопшему. Некрасивая толстенькая студентка в черном, в оборках, платьице, даже тихонько всхлипывал. Профессорская ж вдова и вовсе выглядела пришибленно, как само воплощение безвозвратной утраты и безутешности: ведь ей, конопатой провинциалке, выгрызшей себе место в центре Москвы, на улице – Усиевича, предстояло ещё не раз судиться с многочисленною еврейскою родней усопшего и с его бывшей старою половиной. Ах, уж эта пресловутая Московская собственность! Ни одному человеку в мире она просто так ещё в руки не доставалась. А уж, тем паче, она стоила целой молодости бойкой провинциалке, решившей завоевать столицу через сомнительный брак с восьмидесятипятилетним слепым «Профессором В». Лишь к сорока-то восьми годам(!), после десятилетия жизни с глубоким сионским старцем и трехлетки сплошных судов со всею его родней поседевшая и издерганная вдова, сию Москву, кажется, завоюет….

- Вот вам и две судьбы! - подумалось мне в тот миг, когда крепкие Перепеченские землекопы погребали тело Георгия Самуиловича в промерзшие груды глины. – Один еврей – прожил всю жизнь в Москве, знал всех великих людей столицы, написал о них не одно эссе, имел десятки, если не сотни любовниц, поменял три квартиры, множество раз при советской власти и столько ж при демократах по миру попутешествовал; и другой, - с превеликим трудом, за счет помощи немца-ученика, перебравшийся из Новосибирска в белокаменную на жительство. Он принял здесь православие, и оттого отторгнутый всесильным по нынешним временам кагалом, вместе с русской супругой, Леной, тихо и незаметно взошел на свою Голгофу. В полном сознании и при своем уме, в течение пары лет, он претерпел распятие на кресте неизлечимой, изо дня в день убивающей его изнутри болезни. Одним словом, всё произошло точь-в-точь, как и в Христовой притче о неправедно прожившем жизнь богаче и Лазаре. И даже национальности участников современной притчи соблюдены с дотошностью самой Истины.

Не знаю, как в Вас, дорогой читатель, но лично в меня эта история вселяет настоящий бытийственный оптимизм! Если за пару тысячелетий ничего существенно в земной жизни не изменилось, и нынешние сказания на все сто процентов с гаком совпадают с Евангельским образцом, то и за гробом, вполне естественно, всех нас ждет имена та концовка, о которой поведал нам Сам Спаситель. Один еврей обязательно встретится со Христом, на ложе у Авраама; ну, а другому, как любят в подобных случаях повторять невольные любители талмуда: «Пусть земля ему будет пухом»….

январь, 2019 г.