БАРЫНЬКА (киноповесть). Иван Жук

На краю бескрайнего луга, у излучины небольшой речушки, супруги Лодыжкины жарили шашлыки. Нанизывал мясо на шампуры сам Александр Васильевич — крупный, спортивного вида мужчина в сланцах и несколько устаревших, из чёрной вискозы плавках. На вид ему было лет под сорок. Его супруга, высокая, стройная женщина лет тридцати пяти, Елена Юрьевна, выпрямив спинку, сидела рядом в ослепительно-белом пластиковом шезлонге и изящно курила длинную чёрную сигарету. Хорошо загоревшая, в белом сплошном купальнике, с русой копной волос, собранных на макушке в тугой развевающийся пучок, она невольно притягивала к себе внимание двадцатидвухлетнего шофёра Лодыжкиных Максима. Стоя в тени берёзки у подержанного БМВ, Максим вытаскивал из багажника целлофановые пакеты с провизией и посудой, а при этом исподтишка поглядывал на хозяйку. Худой, долговязый, в длиннополой, без рукавов рубашке и дорогих, явно с чужого таза аляповато-зелёных шортах, он выставил на траву ящик с баварским пивом и, потянувшись за надувным матрацем, тихо, с тоской вздохнул.

Оглянувшись на звон бутылок, Александр Васильевич приказал:

— Сунь его сразу в воду. Пускай остывает.

— А не много ли? В одно горло? — загасив окурок о дно шезлонга, потянулась за женской сумочкой Елена Юрьевна.

Никак не отреагировав на замечание жены, Александр Васильевич приказал Максиму, опустившему ящик в воду:

— И сразу прикрой фанеркой. Чтобы солнце не напалило.

Достав из сумочки пузырёчек с лаком и принявшись обновлять и без того недавно сделанный маникюр, Елена Юрьевна улыбнулась:

— Только учти, родной, Топоров не прощает, когда кто-то просит его о помощи, а на стрелку является немного навеселе.

— А я его о помощи не прошу, — напомнил жене Александр Васильевич. — У нас с ним обычная деловая встреча. И кто в каком состоянии на неё придёт, дело сугубо личное. Я ему не Мальвина, а он мне не Карабас.

— Надеюсь, что это так, — многозначительно улыбнулась Елена Юрьевна и отвела глаза.

Внутренне поднапрягшись, но всё же сдержав себя, Александр Васильевич помрачнел и, повернувшись лицом к Максиму, начавшему накачивать надувной матрац, рассерженно заявил:

— Петрович, не увлекайся! Лопнет матрац, я из твоей зряплаты вычту в двойном тарифе.

Сгорбившись над матрацем, Максим отключил насос и, улыбнувшись, выпрямился:

— Во-первых, я не Петрович, а Николаевич. Ну а во-вторых, этот матрац немецкий. А они обычно неубиваемы.

— Ну тогда качай дальше, — дожал его Александр Васильевич. — Чего ж ты остановился? Или только за мой счёт матрац по-немецки неубиваем, а как за свой — так сразу и убиваем? Эх, Петрович, Петрович, и сколько же вас таких тут перебывало? По-моему, ты эннадцатый. И все на один шаблон. Пока за мой счёт, беспечны. А как только за свой — прижимисты. Поэтому, повторяю: если ты хочешь при нас остаться и жить, как теперь говорят, достойно, будь так любезен, слушайся меня внимательно. И никогда не перебивай. Сказали тебе «Петрович», вот ты и откликайся. А если ты Николаевич, то можешь прямо сейчас бросить насос в траву и валить себе восвояси. Итак, считаю до трёх: раз, два… Вот и отлично. Договорились. Первый урок закончен. Переходим к следующему.

И именно в этот миг из зарослей осоки, шелестевших неподалёку, вдруг выбрался непомерно тощий, клочковато выбритый мужичонка в драном армейском кителе и мокрых, явно с чужой кормы, запачканных тиной галифе. Слева на груди у него вверх тормашками алел орден Красной Звезды, а в руках он держал двух серых, шевелящих клешнями раков. Направившись прямо к Елене Юрьевне, мужичонка с ходу ей предложил:

— Купи.

Глядя на незнакомца, Елена Юрьевна оробела и заелозила на шезлонге. Уловив её кроткий, призывный взгляд, Александр Васильевич усмехнулся и, положив шампуры с недожаренным мясом на край мангала, подступил к мужичонке с раками:

— А мне ты их не продашь? Даю по доллару за рачка?

— На доллары не продаётся, — отвёл мужичонка руки с раками себе за спину. — По пятачку — давай. А нет, так ловите сами, — и он босиком с раками за спиною попятился от Лодыжкина в гущу кустов сирени, темнеющих за шезлонгом.

Когда он исчез из виду, Максим вдогонку ему объяснил:

— Да это Серёга, лётчик. Он в Афгане на вертолёте грохнулся. С тех пор вот и ошизел. А так он мужик хороший. Даже не понимаю, почему он раков вам не продал.

— Патриот, — прояснил ситуацию Александр Васильевич и передразнил больного: — «Только за пятачки». Были бы все такие, Россия б и расцвела. А так за доллары всё спускаем. И раков, и космонавтику.

Понемногу придя в себя, Елена Юрьевна отряхнулась и, глядя вдогонку Серёге-лётчику, с досадой спросила мужа:

— А шашлык там не пережарится?

— Так я же его отложил, — вернулся к углям Александр Васильевич и, начиная дожаривать шашлыки, небрежно сказал Максиму: — Петрович, подай-ка мне сигаретку, — он указал кивком на пачку, лежавшую у стопы супруги.

Максим поспешил за пачкой. Но то ли уж слишком резко склонился к ней, то ли не рассчитал, да только, нечаянно прикоснувшись к обнажённой стопе хозяйки, вдруг резко отдёрнул руку и даже смущённо порозовел. Благо никто из семьи Лодыжкиных этого не заметил. А уже в следующую секунду, усилием воли подавив волнение, Максим поднял с покоса пачку и, повернувшись к мангалу, протянул сигареты шефу:

— Вот. Держите.

— Раскури, — через плечо бросил ему Александр Васильевич.

— Что? — снова смутился на миг Максим.

— Ну, прикури. И сунь мне в пасть, — показал ему Александр Васильевич. — Не видишь разве, руки в рассоле, мокрые?

Максим стремительно прикурил и сунул зажжённую сигарету фильтром патрону в рот.

Александр Васильевич несколько раз с удовольствием затянулся и, передвинув сигарету языком и губами в угол рта, снял с мангала сразу несколько шампуров и с дымящимися на них кусками сочного, хорошо прожаренного мяса повернулся лицом к жене:

— А вот и наш шашлычок поспел. Петрович, тащи-ка сюда пивасик.

Высветив темноту за автоматически отворяющимися воротами, знакомый БМВ въехал во двор лодыжкинской усадьбы. В конусе света фар промелькнули сарайные помещения, будка с лающим на автомобиль бульдогом. А в полуметре от деревянного, затейливо вырезанного крыльца машина остановилась.

Максим вышел из-за руля и, оббежав машину спереди, широко распахнул перед шефом дверцу.

— Саша, вставай, приехали, — растормошила похрапывающего супруга немного рассерженная Елена Юрьевна.

С трудом оторвав подбородок от груди, Александр Васильевич поднял качающуюся голову. И, увидев перед собой расплывающееся лицо супруги, потянулся к нему маслеными губами.

— Прекрати, — с брезгливостью отшатнулась от мужа Елена Юрьевна и, подталкивая его к распахнутой дверце автомобиля, обратилась уже к Максиму: — Макс, принимай его.

— Ну почему?.. — вытягиваемый Максимом из БМВ, потянулся к жене Александр Васильевич. — Я же тебя люблю.

— Давай, давай, — сразу двумя руками нажала на мужа сзади Елена Юрьевна. — Макс, да тащи же ты!

— Я тащу… — рванул на себя Максим расползшегося, как квашня, Александра Васильевича из БМВ, и вот они уже оба нырнули под колёса автомобиля.

— О боже! — устало выдохнула Елена Юрьевна и прикрыла ладонью глазки.

А потом они также вместе, Максим и Елена Юрьевна, затаскивали Лодыжкина в резной деревянный терем. Через загромождённую тысячами самых разнообразных вещей прихожую, с грохотом опрокидывая на пол попадавшиеся им под ноги санки, сети, удочки, кадку, велосипед, Елена Юрьевна и Максим подтащили Лодыжкина к белой двухстворчатой двери, что уводила в спальню:

— Саша, держись, не спи! Да переступай же ты!

Но вот, наконец, дотащив Лодыжкина до старинной двуспальной койки с никелированными спинками, Максим и Елена Юрьевна, как смогли, уронили грузное тело хозяина комнатушки практически поперёк перин. После чего попытались втолкнуть его безвольно болтающейся головой на подушку.

Вновь на мгновение придя в себя, Лодыжкин весь потянулся к Елене Юрьевне и пьяно пробормотал:

— Леночка, я люблю…

— Да спи ж ты уже, несчастье, — досадливо отмахнулась Елена Юрьевна и сделала знак Максиму, чтобы он шёл за ней.

Стоя на кухне у настежь распахнутого окна во двор, Елена Юрьевна затянулась и, выпустив струйку дыма, прямая и стройная, как всегда, уставшим голосом объяснила:

— Всё нормально. Просто нельзя ему столько пить. Ящик пива и поллитровка водки. Да от такого «ёршика» любой терминатор свалится.

Искоса посмотрев на её подтянутую, стройненькую фигуру, Максим резко заторопился:

— Ладно. Пойду я. А то машину ещё подготовить надо. Завтра же в полвосьмого на лесопилку.

— Ну да, конечно, — отщёлкнув сигаретный окурок в темень, пригладила впалый животик Елена Юрьевна. — Как проспится, я тебе позвоню.

— Ага, — кивнул ей в ответ Максим и, краем глаза скользнув по точёным лодыжкам Елены Юрьевны, вышел за дверь в прихожую.

Тем же поздним погожим вечером под яростный звон цикад, доносящийся из-за настежь открытых окон небольшой замызганной кухоньки, Максим доедал из тарелки суп, когда его веснушчатая, лет двадцати супруга, сидя напротив на табурете и подперев ладошкой курносое заспанное лицо, позёвывая, спросила:

— Ну и как там наши новые дачники?

— Да, — отмахнулся Максим, — нормально. И, продолжая черпать из тарелки остатки супа, не удержался и прояснил: — Он обычный новый русский. Таких теперь — пруд пруди… Ну а она, по-моему, из недобитых, бывшая…

— Красивая? Королевна? — сразу проснулась жена Максима.

— Да не то чтобы раскрасавица, — попытался смягчить свой невольный залёт Максим и, облизнув ложку, откинулся головою на спинку стула: — Но держится просто вау. Даже шашлык, и тот по одному кусочку вилкою на тарелку сбрасывает, а потом, нарезая его ножом, крошечными кусочками с кончика вилки скусывает. Этакая, блин, барынька. Я таких отродясь не видывал.

— Влюбился, — всплеснула ладошками жена Максима. — Втюрился как пацан! А у тебя жена и двое деток! — вскочила она со стула и указала пальцем за настежь открытую дверь на спящих в потёмках соседней комнатки двухлетнего пацанёнка и полугодовалую девочку. — О чём ты думаешь, Макс? Ну всё: завязываем с этим извозом дачников. Завтра же ему скажешь, что ты получил другое, более дельное предложение. И больше к ним ни ногой!

— Людка, ты чё, белены объелась? — подтягивая спортивные шаровары, подступил вплотную к жене Максим. — Да она старуха. Ей далеко за тридцать! А может, уже и за сорок пять. Там кремов одних — на палец! Ну и подтяжки: и здесь, и тута, — ткнул он пальцем себе за уши, в шею и подбородок. — Тем более где я такую лафу найду: чтобы и дома, при детях быть, и двести зелёных в месяц?!

— Сколько?! — насторожилась Людка. — Целые двести долларов?!

— Ну да, — шмыгнул носом Максим. — Это же целое состояние! Косу новую купим. А там, со временем, мотоблок. И заживём как люди! Ну сколько же можно в дерьме копаться. Туда-сюда, и ребятам в школу. А если не дать им крутого образования, так нищебродами и подохнут.

— Да, — призадумалась на секунду Людка и пригрозила мужу распухшим от стирок пальцем. — Только смотри мне: на ножки её не пялиться! И постарайся как можно меньше разговаривать по душам.

— Так это само собой, — облегчённо вздохнул Максим и тотчас же потянулся: — Ладно, пойду я посплю малёхо. А то завтра израна на лесопилку. Какой-то бизняк с сенсеем собираемся замутить.

Когда солнце стояло уже в зените и его прямые, полуденные лучи, пробиваясь сквозь щёлочку в занавеске, падали прямо Александру Васильевичу на лицо, он наконец-то открыл глаза и, распластанный на постели, с трудом оторвал голову от подушки. Приподнявшись на локотке и потирая больную голову засаленной пятернёй, Лодыжкин хрипло позвал в пространство за слегка приоткрытой дверью:

— Лена! Лен!

Кашлянув и свалившись с локтя на койку, он полежал, подышал в подушку и из последних сил снова позвал супругу:

— Ленка! Да где же ты там, корова?

Дверь в его спаленку отворилась, и на пороге комнаты появилась подтянутая и стройная, в белом, туго стянутом пояском халате и серебристых шлёпках, раскрасневшаяся от только что принятой ванны Елена Юрьевна. Плотно сбитая, с мокрыми волосами, собранными в пучок, она произвела на Александра Васильевича должное впечатление. Поневоле залюбовавшись своей супругой, Лодыжкин блудливо выдохнул:

— Ух, хороша кобылка! А ну-ка, иди сюда!

Правда, в следующее мгновение он снова рухнул взъерошенной головой в подушку и сдавленно простонал:

— У-у-у. Принеси рассольчику. Голова раскалывается.

Не проронив ни звука, Елена Юрьевна развернулась и, выйдя на миг из спаленки, вернулась, катя впереди себя небольшую никелированную тележку с запотевшим стаканом рассола и небольшой серебряной тарелочкой, на которой горкой вздымалась закусь из мелко нарезанных малосольных огурцов.

— Богиня моя! Касатушка, — одним махом опорожнив стакан, стал закусывать Александр Васильевич. — Только зачем ты его порезала? Ты же знаешь, мне с целикового больше нравится. И хруст стоит. И вообще.

— Хорошо, — сухо сказала Елена Юрьевна. — В следующий раз я принесу тебе целиковый солёный арбуз. Надеюсь, тебе понравится.

— Не перегибай, — скривился в досаде муж. — Мне просто нравится всё ядрёное. Чтобы ух! — потянулся он к жениной коленке.

Однако Елена Юрьевна ловко посторонилась и, постучав по наручным часикам указательным с золотым колечком пальцем, напомнила мужу:

— Надеюсь, ты не забыл, что у тебя сегодня стрелка на полвосьмого?

— А сейчас сколько?! — вскочил как ужаленный Александр Васильевич и попытался судорожно найти ускользающую под кровать вьетнамку.

— Без четырёх двенадцать, — сухо сказала Елена Юрьевна и присела на венский стул.

Оставляя в покое шлёпку, Александр Васильевич как сидел на кровати спиной к огромному серебристо-сиреневому ковру, так на него устало и завалился:

— Надо же было так нагрузиться. А всё ты со своими дурацкими шашлыками! «Давай хоть чуток расслабимся», — передразнил он свою супругу и потерянно заключил: — Вот тебе и расслабились. Да и Топоров тоже хорош мне, гусь. Ну какой уважающий себя деловар на полвосьмого стрелку-то забивает?! Сейчас ему позвоню, — с трудом оторвавшись спиной от коврика, судорожно вскочил Александр Васильевич. Правда, так же стремительно, как он вспорхнул с постели, так и не дотянувшись до лежащего на тумбочке айфона, безвольно осел назад: — Бесполезняк. Топоров и минутного опоздания не прощает. А тут целых четыре часины с гаком. А ты почему мне будильник не завела?

— Завела. С шести до семи трезвонил. Можешь проверить, — кивнула Елена Юрьевна на всё тот же айфон на тумбочке.

— Надо было меня носками! Каблучками туфелек промеж глаз! — сгорбился Александр Васильевич и виноватым взглядом уставился на жену. — Это последний мой мазан с мафией. Другого уже не будет.

— А я думала, ты нарочно вчера вечером накачался, — сложив руки возле груди, повернулась лицом к окну и выглянула за штору Елена Юрьевна. — Бывший мой Карабас и ты? С твоим-то шальным характером?! Всё равно ничего не вышло бы. Так что, может, оно и к лучшему.

— Может быть, — согласился с женой Александр Васильевич и, поднявшись с кровати, со спины подступил к супруге. — Спасибо, что ты меня понимаешь, — обняв жену за талию, поцеловал он её в ушко. — Пойдём, — потянул за собой к постели, и, так как Елена Юрьевна на мгновение воспротивилась, поднял её на руки, и, поднеся к постели, осторожно и бережно уложил.

— Саша, не надо! Всё это лишнее… — взмолилась Елена Юрьевна. — Надо бы для начала найти хоть какой-то выход…

— Так и я его и ищу, — развязав на жене поясок халата, поцеловал её в шею Александр Васильевич.

— Это не поиск выхода, — помогая супругу снимать с себя похожий на кимоно халатик, возразила Елена Юрьевна. — Это бездумное забытьё.

— Иногда и бездумное забытьё тоже есть поиск выхода, — отбросив халат на пол, повалил жену на кровать Александр Васильевич.

А потом они лежали рядом на мужней койке и, куря по очереди одну хорошо набитую, чёрную сигарету, неспешно переговаривались. До половины торса прикрытый скомканной простынёй Александр Васильевич тихо, но веско выдохнул:

— А с алкоголем я завяжу. Это даже не обсуждается. Попробуем и без мафий как-то наверх прорваться.

Загасив окурок о пепельницу, он вдруг привстал с постели и решительно заявил:

— Завтра же приступаю к продаже веников. Нет. Прямо сейчас начнём. Где там Петрович наш? Проспался после вчерашнего?

— Так он же ведь ничего не пил, — прикрыв себя простынёй, села на койке Елена Юрьевна и прижалась спиной к ковру. — С половины седьмого торчит у меня на кухне, твоего просыпу дожидается. Только прости, родной, о каких таких вениках ты теперь речь ведёшь? Я что-то не понимаю.

— Видишь ли, Леночка, — застёгивая рубашку, велеречиво сказал Александр Васильевич, — в нашем городе десять обычных бань и восемь закрытых саун. А сколько частных интим-помывочных, мы с тобой позже пересчитаем. И всей этой прорве служителей чистых тел нужны хорошенькие, свеженькие, сладко пахнущие берёзовые венички. А у нас тут берёз немерено! И люди живут простые, к коммерциям непривычные. Так что бери и режь. К чему мы прямо сейчас с Петровичем и приступим.

И действительно, буквально в следующую секунду переодетый в новую адидасовскую футболку, белые найковские кроссовки и спортивные шаровары с флюоресцирующими лампасами по бокам Александр Васильевич с видом первопроходца вклинился с мачете в берёзовую чащобу. И деловито, без лишних слов принялся отсекать от младых ветвей розги длиною с веник.

За ним с бухтой шпагата и ножницами в руках поспешал его новый батрак Максим. Облачённый в бейсболку, старенький камуфляж и рваные сандалеты на босу ногу, он ловко связывал прутья в веники и оставлял их посреди просеки, которую прорубил его крепкий, неутомимый шеф.

За дружно работающими мужчинами с близ расположенного пригорка молчаливо следила Елена Юрьевна. Одетая в длиннополый, с вышивными оборками сарафан, ниже которого сквозь траву белели найковские кроссовки, она неспешно прохаживалась по холмику и, держа, как всегда, осанку, в задумчивости курила.

Собрав у дороги веники, Александр Васильевич и Максим доверху уложили их как в багажник, так и на заднее сиденье БМВ. Затем они сели в салон машины и, запустив мотор, помахали руками Елене Юрьевне, замершей на обочине у поросшего лопухами, заброшенного колодца.

Вздымая густую пыль, иномарка отъехала от криницы. И пока она медленно удалялась по кривой поселковой улочке, прямая и ровная, как антенна, нацеленная в лазурь, Елена Юрьевна провожала взглядом отъезжавших в неведомое мужчин.

Ради удачи нового коммерческого проекта она отщёлкнула в крапиву ещё даже не разожжённую чёрную сигарету и украдкой перекрестила пыль, медленно оседавшую промеж кривых избушек над узкой колдобистой однорядкой.

Громко прогрохотало опрокинутое ведро. И перед выскочившей за дверь, напряжённо вглядывающейся во тьму прихожей Еленой Юрьевной из глубины захламлённого пространства медленно проявился едва держащийся на ногах, вдребезги пьяный Александр Васильевич. Опираясь рукой о стену, он мрачно взглянул на свою супругу и кривенько усмехнулся:

— Что, ждём-с очередного выезда в Эмираты? Ах, Дубаи мои, Дубаи! — повертел он рукой перед своим лицом. — А оно, как обычно за последние два-три года, голый и жирный Вася! — саданул он ребром ладони по сгибу вытянутой к жене руки.

Перед столь откровенным жестом Елена Юрьевна только глаза прикрыла и преспокойно сказала мужу:

— Ладно, пойдём проспимся. Утром поговорим.

Она протянулась к мужу, чтобы помочь ему пройти через дом к постели. Но Александр Васильевич, вырвав руку из рук жены, громко и грубо рыкнул:

— Презираешь меня? И правильно! Сдулся Сашок. Протух. То нюхом зелёнку чуял. С утреца мог чего-нибудь замутить, а к ночи с чувалом гамзы явиться. А теперь, что бы я ни затеял, всё заранее просмердело. Так что пора тебе, моя люба, нового мужика искать.

Глядя куда-то в сторону, Елена Юрьевна проронила:

— Саша, не раскисай. Держи, пожалуйста, спинку.

— Чего? — не понял её супруг.

— Ничего, — твёрдо сказала Елена Юрьевна. — Пока человек держит спинку, его ещё уважают. И у него есть шанс на возможную удачу в будущем. А как только мы опускаем руки, толпа завистников, преследующая нас, тотчас же настигает нас и на корню растаптывает. Так что следи за своей осанкой. И пойдём, пожалуйста, спать. Утро вечера мудренее.

— Ух, какая же ты у меня разумница, — двинулся за женой Александр Васильевич. — Не только Елена Прекрасная, но ещё и Елена Премудрая.

Сидя уже на своей кровати и позволяя супруге стащить с себя спортивные шаровары, Александр Васильевич ухмыльнулся:

— А я и не знал, что ты меня уважаешь. Думал, ты так, из-за бабок только под Сашку Стегно легла. А ты меня любишь, да? Признайся, ведь любишь же паразита?!

Стащив с Александра Васильевича мокрые, грязные шаровары, Елена Юрьевна разогнулась и прямо в лицо ему заявила:

— Любовь, конечно, дело хорошее. Но если она не подкреплена качественной, достойной жизнью, то она очень быстро заканчивается. Так что ты уж будь добр, родной, соберись. Иначе любовь иссякнет.

— Ну ты и стерва, — снизу вверх посмотрев на свою жену, залюбовался ей Александр Васильевич. — Вот за это я тебя и люблю! — потянулся он, чтобы обнять супругу; однако Елена Юрьевна, немного посторонившись, потянулась пальцами к выключателю и на прощание заявила:

— Спи, родной. Отдыхай. Завтра поговорим.

И свет в спальне погас.

Утром следующего дня, завтракая на кухне, одетая в белоснежный домашний халат и шлёпки Елена Юрьевна ласково обратилась к мужу, сидящему за столом напротив:

— А давай-ка мы сходим с тобой в храм. Чуйка, конечно, здорово, крыша, мафия, то да сё, но ведь и помощь свыше тоже не помешает.

Вялый, подавленный, с перепою, в скомканной майке и мятых шортах Александр Васильевич лишь моргнул и, попивая из кружки кофе, неопределённо пожал плечами.

В огромном, рассчитанном на тысячу прихожан, давно не белёном сельском храме на рыженьких домотканых ковриках сиротливо ютилась группка из семи-восьми разнобоких старушек-певчих и одного высокого длинношеего паренька в очках. За спинами у молящихся значительно ближе к выходу деловито прохаживался по храму знакомый Серёга-лётчик. Одетый, как и всегда, в вылинявшую солдатскую гимнастёрку с перевёрнутым вниз звездою орденом и в грязные галифе, босой, он не молился и не крестился, а просто приглядывался к святым, взирающим на него с икон.

Вёл службу приземистый, лет пятидесяти, в толстых, круглых очках священник, дородный отец Владимир. Громким, простуженным, хриплым басом он невнятно бубнил молитвы, а присутствовавшие на службе прихожанки и прихожанин в нужных местах вразнобой крестились да, тяжко вздыхая, кланялись.

При появлении в храме высокой и стройной Елены Юрьевны в длиннополом сиреневом сарафане с вязаной белой шалью на голове, а также её могучего, в чёрном костюме и белоснежной рубашке с расстёгнутой верхней пуговицей супруга взоры всех присутствовавших на службе обратились от алтаря на них.

Лодыжкины скромно остановились за спинами у старушек и принялись кротко молиться Богу. Впрочем, крестилась и низко кланялась одна лишь Елена Юрьевна. Супруг же её, напротив, несколько напряжённо озирался по сторонам и больше приглядывался, прислушивался, а если крестился, то кое-как, да и то лишь после того, когда его половина всем своим видом показывала супругу, что и ему пора бы тоже осенить себя крестным знамением.

В завершение литургии отец Владимир вышел на солею и прочитал небольшую проповедь:

— Наши благочестивые предки в тяжёлые времена всегда обращались за помощью к Богу и Богородице, и Те завсегда помогали им. Вспомним, тысяча триста девяносто пятый год. Несметные полчища Тамерлана обложили тогда Москву. Казалось, ну всё, конец, погибель Руси неотвратима. Ан нет, наши деды и прадеды истово помолились Богу, и утром непобедимый и не знавший жалости Тамерлан вдруг развернул свою рать назад и ускакал от Москвы в Монголию. Ну а теперь что, лучше? Без всякого Тамерлана мы сами себя разграбили и отдали в руки Западу. Россия на ладан дышит. Казалось, пора бы уж образумиться и взмолиться о помощи к Небесам. Да только не тут-то было! Сколько нас с вами тут собралось? И это из пятисот песковских да из трёхсот двадцати дворов соседнего с нашим села, Алексина. Да это же капля в море! И мы думаем возродиться?!.. Можно только молчать да плакать.

Сгрудившиеся поближе к батюшке старушки-певчие слушали его молча и лишь тяжело вздыхали.

Всё с большим, искренним интересом вслушиваясь в слова священника, Александр Васильевич огляделся и несколько удивлённо взглянул на свою супругу.

Высокая, стройная, в сарафане, возвышаясь на голову над старушками, Елена Юрьевна чуть потупилась и вслед за отцом Владимиром смахнула с лица слезинку.

— Кайтесь! — вдруг громко воскликнул батюшка и первым грохнулся на колени.

Вслед за отцом Владимиром с трудом опустились на поскрипывающие коленки и все сгрудившиеся у солеи старушки. Вместе с ними встал на колени и длинношеий, в очках подросток. А там и Елена Юрьевна. Так что стоять на ногах остались только расхаживавший по храму Серёга-лётчик да застывший у амвона, ошарашено озирающийся по сторонам Александр Васильевич.

— Молитесь за всех своих, — воскликнул коленопреклонённый отец Владимир. — И, может быть, Богородица смилостивится над нами. И по молитвам малого стада нашего образумит всех наших родных и близких. И приведёт Россию вслед за нами к Христу Спасителю!

Так же внезапно, как он преклонил колени, батюшка резко встал. И, вытянув перед собой большой золочёный крест, сдержанно объявил:

— А теперь целуем крест.

Все стоявшие на коленях бабушки мало-помалу встали. И вместе с длинношеим пареньком в очках, а также с Еленой Юрьевной, тоже приподнявшейся с колен, повернулись лицами к Александру Васильевичу, предоставляя ему возможность как единственному мужчине, присутствовавшему на службе, первому подойти к кресту.

Александр Васильевич растерялся и в некотором смущении взглянул на свою супругу.

Елена Юрьевна указала ему головой на крест и напомнила тихим шёпотом:

— Конверт не забудь.

— Ага, — потянулся рукой к карманчику пиджака Александр Васильевич и, решительно подступив к священнику и уже прикоснувшись губами к протянутому к нему кресту, стыдливо сунул в другую руку отца Владимира распечатанный, без всяких помет конверт.

Так же внезапно, как он подошёл к кресту, Александр Васильевич развернулся и попробовал ускользнуть от священника с глаз долой. Да только отец Владимир, прекратив протягивать прихожанам распятье для поцелуев, неспешно открыл конверт и, вытащив из него две стодолларовые банкноты, во всеуслышание объявил:

— Братья и сёстры! Только что всемилостивый Господь послал нам с вами на будущий ремонт храма первые двести долларов. Их нам пожертвовала семья нашего дорогого… — обратился он взглядом вначале к спонсору, но так как тот отмахнулся и ускользнул в толпу, то вслед за тем и к его супруге.

Скромно потупив взор, Елена Юрьевна подсказала:

— …Александра Васильевича Лодыжкина.

— Вот именно, раба Божьего Александра и его половины рабы Божьей Елены! — громко сказал священник и сделал отмашку старушкам-певчим, чтобы они его поддержали:

— Многая и благая лета!

Громкими сиплыми голосками старушки нестройно заголосили:

— Многие лета, многие лета! Храни, Христе Боже, храни, Христе Боже, Александра Васильевича и Елену Юрьевну на многие и благая лета!

От неожиданности случившегося Александр Васильевич помрачнел и в некотором смущении попробовал ускользнуть из храма. Да только его супруга, подхватив Александра Васильевича под руку, попридержала мужа подле себя и вместе с хором священника и старушек громко и бодро грянула:

— Многие лета, многие лета, многие ле-э-эта! Храни, Христе Боже, храни, Христе Боже, Александра Васильевича и Елену Юрьевну на многие и благая ле-э-э-эта!

Пока львиная доля прихожан вместе с возвышающимся над ними батюшкой пела здравицу спонсорам, в другой половине храма, возле двери на улицу, Серёга-лётчик, отдав честь всем поющим, решительно развернулся и с правой рукой, приложенной к непокрытой, растрёпанной голове, вышагал босиком в притвор.

От белого храма с примыкавшей к нему деревней по косогору вниз тропинка вела к реке, за которой начинался бескрайний знакомый луг, широким зелёным долом упиравшийся в тёмную дужку леса у самой линии горизонта. Между рекой и лесом паслось небольшое стадо разбредшихся по покосу коровок. А значительно ближе к речной излучине, по вьющейся вдоль оврага длинной тропинке, лихо накручивая педали, медленно удалялся на стареньком школьном велосипеде к лесу одинокий, с небольшим рюкзачком за сгорбленной спиной худой длинношеий парень.

Спускаясь за ним к реке, Елена Юрьевна, взяв мужа под руку и с улыбкой заглядывая ему в глаза, сказала:

— А вот теперь у тебя всё получится. Отец Владимир помолится, и дело сдвинется с мёртвой точки.

Александр Васильевич благодушно пожал плечами и скептически усмехнулся.

— У, маловер! — чмокнула его в щёчку Елена Юрьевна и, озирая залитый ярким сентябрьским солнцем, кое-где желтеющий уже луг, вдруг громко и радостно рассмеялась: — Ты посмотри, какой луг вокруг! А небо какое синее! Да это же просто рай! А ну, догони меня! — и она, отскочив от супруга в сторону, побежала вдоль по тропинке вдогонку за удаляющимся к сосновому бору велосипедистом.

Александр Васильевич снисходительно усмехнулся и всё-таки побежал за женой вдогонку.

А тем временем, выехав из-за зарослей осоки, вслед за своими работодателями неспешно поехал на БМВ нахмурившийся Максим.

По длинной, полого спускающейся с горы, витой деревенской улице во двор к Александру Васильевичу поспешали старушки, женщины, а также мал мала меньше голоногая детвора с корзинками, вёдрами и пакетами, полными белых груздей.

Пройдя за резную, широко распахнутую калитку, сельчане пристраивались в конец невнятно гудящей очереди и с нетерпением поджидали того момента, покуда хозяин терема — а он восседал у погреба на перевёрнутом вверх дном ведре — не взвесит их приношения и не рассчитается с первым в очереди грибником наличными.

Метрах в трёх от Лодыжкина возле открытой двери сарая стояли в ряд белые пластиковые тазы, бочки и толстоухи. Между ними, колодцем-скважиной и сидящим над холмиками грибов патроном бодро бегал туда-сюда одетый в бейсболку и выцветший камуфляж Максим. Принимая грибы от босса, он высыпал их в белые пластиковые ёмкости и заливал затем бурлящей струёй воды из шланга.

С шелестом отделяя рубли из пачки и рассчитываясь ими с односельчанами, Александр Васильевич лишь ронял:

— Держи, мать. Следующий.

— А почему мне двести? — не сдвинулась с места одна из старушек-певчих и, кивнув на соседнюю кучку грибов, спросила: — А Верке за меньшую кучку триста?

— А потому что грибы у неё махонькие, отборные, — с солидностью пояснил Александр Васильевич. — А у тебя как лапти. Всё, мать, отходим. Следующий. Подходи, сынок, высыпай.

Чуть отодвинув шторку и увидев за окном во дворике всё это столпотворение, слегка потянувшаяся спросонок Елена Юрьевна на мгновение обалдела. И, машинально поправив белую, сползшую с плеча бретельку ночной сорочки, вновь запахнула шторку.

А уже в следующее мгновение, элегантно одетая и подтянутая, она вышла за двери терема. И, с улыбкой раскланиваясь со всеми попадавшимися ей по пути старухами, лёгкой, стремительною походкой подошла вдоль очереди к супругу.

— Саша, можно тебя на секундочку? — отозвала она Александра Васильевича к сараям.

— Сейчас я, — сухо сказал Александр Васильевич стоявшему первым в очереди подростку и, поднявшись с ведра, не спеша подступил к жене:

— Чего?

— Что здесь происходит? — мило улыбаясь старушкам в очереди, сухо, по-деловому спросила мужа Елена Юрьевна.

— Так это… сюрприз тебе, — сказал Александр Васильевич. — С благословения нашего батюшки, отца Владимира, новое дельце вот начинаем. В Москве трёхлитровая банка солёных груздей три косых на базаре стоит. А мне она в сорок рублей обходится. По-моему, неплохой гешефт.

— А на базаре в Москве у тебя, конечно, уже всё схвачено? — как бы между прочим спросила мужа Елена Юрьевна.

— Ну, придётся, само собой, кому следует отстегнуть. Это даже не обсуждается, — уже менее бодро, чем за мгновение до того, ответствовал Александр Васильевич.

— Понятно, — кивнула Елена Юрьевна и, развернувшись на каблуках, держа, как и раньше, спинку, направилась к входу в терем.

— А ты думаешь, не срастётся? — дрогнул на миг Александр Васильевич.

— Что теперь думать? — оглянулась Елена Юрьевна: — Думай — не думай, процесс пошёл…

И она, улыбаясь всем, с достоинством поднялась на крыльцо и удалилась в терем.

Как только Елена Юрьевна скрылась за дверью терема, Александр Васильевич повернулся и, почёсывая затылок, со значительно меньшей уверенностью, чем раньше, двинулся к перевёрнутому вверх дном ведру. Правда, уже поравнявшись с ним и встретившись с вопрошающе-настороженным взглядом застывшего в отдаленье над бочками с груздями и водой Максима, Александр Васильевич злобно сплюнул и, прорычав «Работаем!», вновь оседлал ведро.

Пока за окошком кухни продолжалась всё та же приёмка груздей, Елена Юрьевна, застыв у едва-едва раздвинутых белоснежных шторок, вынула из кармана халата поблёскивающий айфон и, набрав телефонный номер, украдкой перекрестилась.

— Топоров у телефона, — сухо отвесил в трубку поджарый седой мужчина лет пятидесяти пяти и тотчас расплылся в несколько удивлённой, приветливой улыбке. — О, Леночка! Сколько лет, сколько зим!

Рядом с ним у стола с бумагами остановилась тощая, длинноногая секретарша. Она поднесла патрону пару листов на подпись. Однако Топоров, отмахнувшись, указал ей рукой на дверь, и, пока секретарша безропотно выходила из кабинета, удобно расположившись в белом кожаном кресле, он цепко поинтересовался в трубку:

— Как вы там поживаете? Слышал, у Саши трудности.

— Обычное дело, бизнес, — улыбнулась на кухне Елена Юрьевна. — Сегодня Вы на коне, завтра — он.

— Ну да, да, конечно, — прикурил от золотой зажигалки Топоров, и взгляд его серых, с прищуром глаз вновь стал холодным и отчуждённым.

— Я вот почему звоню, — присела на спинку дивана Елена Юрьевна. — Помнится, как-то лет пять назад Вы предлагали мне возглавить лапинский фитнес-центр. Но я была не готова. А вот теперь, посидев на дачке, чувствую, что пора. Деревня, конечно, дело хорошее, но и тело требует своего.

— Это уж точно, — сухо отметил Топоров и уже не доброжелательно, как вначале, а с холодной деловитостью предложил: — К сожалению, Елена Юрьевна, лапинский фитнес-центр давно уже перепродан. Зато у меня есть место как раз по Вашему профилю. Танцовщицы при местной думе. Ночная столовая номер три. Или закрытый мужской элитарный клуб «Утренняя звезда». Танцы с шестом и без. Можно с вечера до полуночи. А можно с полуночи до утра. Два выхода — двести долларов. Зарплата вполне достойная. А захотите, будут и чаевые. Депутаты — мужчины щедрые. И женскую красоту, тем более Вашего уровня, оценят на раз-два-три.

Внутренне возмутившись, но всё-таки обуздав свой гнев, Елена Юрьевна облизнулась. И, посмотрев за шторку на восседавшего посреди двора на перевёрнутом вверх дном ведре взвешивающего грибы супруга да на вытянувшуюся к нему очередь из старушек и детворы, с тоской прикрыла на миг глаза и проронила в трубку:

— Хорошо. Я подумаю, — и резко выключила айфон.

В глухую ночную пору, затащив Александра Васильевича на резное крылечко терема, Максим надавил на кнопку, блеснувшую у входной двери.

Сидя в кресле-качалке перед мерцающими в камине углями, Елена Юрьевна содрогнулась. И, кутаясь в полы серого вязаного платка, поспешила через гостиную на настырный трезвон бубенчиков из глубины прихожей.

Как только Елена Юрьевна приотворила дверь, из темноты двора прямо жене в объятья повалился едва-едва удерживаемый Максимом в вертикальном положении, вдребезги пьяный Александр Васильевич.

Не говоря ни слова, Елена Юрьевна подхватила супруга под руку и сообща с Максимом, ухватившим его под другую руку, поволокла Александра Васильевича в знакомую глубину прихожей.

По пути опрокидывая кастрюли, вёдра, лукошки, баллоны с газом, Александр Васильевич поднял болтающуюся голову и с ехидцей спросил супругу:

— А почему ты меня не пилишь? Почему не скажешь: я же тебе говорила? Ну почему ты со мною возишься? Почему не ищешь другого мужа? Более удачливого. Непьющего.

— Я ищу, — спокойно сказала Елена Юрьевна. — Только в моём возрасте это не так уж просто.

— Оба-на! — выпрямился вдруг Александр Васильевич и, застыв посреди прихожей, обратился уже к Максиму: — Ты слышал, чего она говорит?

— Елена Юрьевна пошутила, — попробовал сгладить назревающий скандал Максим. — Пойдёмте, приляжете, отдохнёте. Утро вечера мудренее.

— Какое там, на хрен, утро?! У меня жена — шлюха, а ты мне тут мозги пудришь. Я её из помойки вытянул. Обмыл, приодел, в серьёзные люди вывел. А она, видишь, что вытворяет?!

— Да это она понарошку, только чтобы Вы меньше пили, — попробовал объяснить Максим. — Ну, не получилось с груздями. С чем-нибудь более эксклюзивным замутим.

— Нет, ты не понимаешь. У меня жена — проститутка, — ткнул в грудь Максиму пальцем пошатывающийся патрон. — Причём не обычная, а элитная. И этого, брат, не вытравишь. Таких, как она, убивать лишь надо!

И Александр Васильевич ринулся вдруг на свою супругу с вытянутыми вперёд руками. Он повис на плечах у Елены Юрьевны, повалил её навзничь на пол и начал душить:

— Удушу, гадина!

Елена Юрьевна завизжала, змейкою завертевшись под телом мужа, но оттолкнуть его от себя, к сожалению, не смогла.

Максим, наклонившись к боссу, попробовал отодрать его руки от горла Елены Юрьевны, но тоже, увы, не смог. Тогда он вскочил на ноги, схватил первое, что ему попалось под руку (а это оказался старинный литой утюг, стоявший на деревянной полке), и со всего размаха саданул им Александра Васильевича по темени.

Руки ревнивца дрогнули и судорожно разжались. Глаза его широко открылись и больше не закрывались. Стремительно покрываясь струйками алой крови, голова Александра Васильевича безвольно опала вниз, прямо на шею Елены Юрьевны.

Покрываясь потоками мужней крови, женщина растерянно завизжала. И с какой-то не женской силой оттолкнув тело мёртвого мужа в сторону, резко вскочила на ноги и быстро-быстро двумя руками принялась оттирать глаза, плечи, лицо и шею от липких потёков крови. При этом она истошно выкрикнула Максиму:

— Зачем ты? Пускай задавил бы, суку. А так, — указала она на мужа, — мне теперь всё равно не жить.

— Не волнуйтесь. Я всё на себя возьму! — кротко касаясь Елены Юрьевны, твёрдо сказал Максим. — А Вы живите. Вы ведь такая женщина! А он Вас хотел убить.

— Ну и пускай себе, — срывая с гвоздика полотенце, продолжила оттираться от крови Елена Юрьевна. — Зато что мне теперь — на панель идти? На какие шиши мне жить?

— Я отсижу и буду на Вас работать. Всю жизнь, до самого окочурка! — сведя руки возле груди, пролепетал Максим. — Я ноги Вам целовать готов, — вдруг рухнул он на колени и действительно, обхватив руками обнажённые ноги Елены Юрьевны, уткнулся в них прыгающими губами.

— Да ты чего, белены объелся? — попыталась вырваться от Максима Елена Юрьевна, однако не тут-то было.

Максим крепко сжимал её ноги в своих объятьях и целовал их всё выше, выше.

— Отцепись! Негодяй! Убийца! — заколотила Елена Юрьевна кулаками Максима по голове. — Да ты сумасшедший! Отстань, подлец! — рванулась она от Максима в сторону, однако тот, навалившись сверху, опрокинул её навзничь на пол и, разрывая на ней халат, принялся целовать хозяйку уже в обнажённую грудь и шею.

При этом он в приступе сладострастия жарко и взволнованно бормотал:

— Я Вас люблю. Я Вас так люблю!.. Я за Вас всё отдам!

— Здесь же покойник, сволочь! — уже из последних сил попыталась сбросить с себя Максима распластанная под ним хозяйка апартаментов, но так как сопротивление было уже бессмысленно, то она расслабилась в луже крови и от бессилия и тоски сдавленно разрыдалась.

Правда, через секунду она вновь собралась с силёнками и вцепилась Максиму в волосы:

— Негодяй! Убийца!

Закончив сношение лёгкой судорогой, Максим на мгновение поутих. Но уже в следующую секунду, воровато свалившись с тела притихшей под ним хозяйки, суетливо и стремительно подтянул штаны и, прикрывая Елену Юрьевну полой её же белого, в пятнах крови халата, тихо пролопотал:

— Елена Юрьевна, Вы не думайте, я человек серьёзный. Отсижу и женюсь на Вас. Это даже не обсуждается.

Не проронив ни звука, Елена Юрьевна резко села и, набрав полон рот слюны, звучно, со смаком плюнула прямо в глаза Максиму.

Растерянно отшатнувшись, Максим пристыженно замолчал и тыльною стороной ладони принялся оттирать плевок.

Тем временем изнасилованная хозяйка, деловито достав из кармана халата сотовый, набрала телефонный номер и сухо сказала в трубку:

— Роман Аркадьевич? Извини, что так поздно тебе звоню. Просто больше мне обратиться не к кому. Сашу из-за меня убили. Может, поможешь как-нибудь разрулить?

— Через полчаса буду, — взглянув на часы, сухо ответил Топоров и, отключая компьютерную игру Europa Universalis 4, пружинисто распрямился в обтекающем его мягком кресле.

— Спасибо, Роман Аркадьевич, — благодарно сказала Елена Юрьевна и сообщила в трубку: — Мой адрес: Партизанская, 3, двухэтажный рубленый терем сразу за магазином.

— Знаю, — сухо заметил Топоров и выключил телефон.

На мгновение призадумавшись, Елена Юрьевна поднялась на ноги и, сунув айфон в карман, не обращая ни малейшего внимания на всё ещё сидящего на полу Максима, твёрдой, уверенной походкой вышла из полутьмы прихожей в мутную светлоту гостиной.

Посидев в двух шагах от трупа, Максим наконец-то встал и, растерянно оглядевшись, прислушался к звону ножей и вилок, доносящемуся из гостиной. Затем он с трудом запахнул ширинку и бочком, бочком, на цыпочках вышел в прямо противоположную дверь в приоткрывшуюся темноту двора.

Полежав в полутьме единственной в доме комнаты между посапывающим под боком сыном и тихо постанывающей в детской кроватке дочкой, Людка тихонько встала и, накидывая на плечи полупрозрачный дырявый ситчик засаленного халата, прошла за слегка приоткрытую дверь на кухню.

Освещённый тусклой электролампочкой, на куцем витом шнуре свисающей с потолка, Максим сидел у стола с возвышающимися на нём грудами не вымытой день за днём посуды и, обхватив голову сразу двумя руками, громко сопя, постанывал.

— Ты чего? — натягивая на грязную, с дырочками ночнушку ветхий цветной халат, присмотрелась к мужу Людка. — Зубы болят?

— Несчастные вы мои, несчастные, — жалостливо взглянул на неё Максим. — Как вы теперь без меня-то будете? Это же надо, такой зарез.

— Э, что случилось-то?! — подступила к супругу Людка. — Барынька достаёт? Неужто в постелю с собой укладывает?

— Хуже, — жалобно посмотрел на жену Максим. — Я Сашку из-за неё убил.

— Так вот уже до чего дошло? — сузила заспанные глазёнки Людка. — Только что-то я не пойму: если бы он вас на леваке поймал, скорей бы тебя прибил. Али не одолел по пьянке?

— Ну что ты на блудняке зациклилась? Шире смотри, реальнее! — окрысился на жену Максим. — Он по пьяному делу хотел её ни за что ни про что прибить, а я её защищал. Вот и огрел его утюгом по темечку. Посадят теперь меня. Лет десять дадут, не меньше. Да и то ещё в лучшем случае. А то ведь его дружки ещё и прибьют меня для порядка. У них с этим делом быстро. И как вы тут без меня? Кто вас кормить-то будет?

— А я тебе говорила, не путайся с этой тварью, — подпоясалась Людка поясом. — Вот и целуй теперь тебя в зад.

— Да не путался я, не путался! — раздражённо сказал Максим. — Просто случайно вышло. Роковое стечение обстоятельств. А потом ещё и залез на неё по дури. От страха, должно быть. Или от перевозбуждения.

— Вот те и «шире смотри, реальнее», — съязвила Людка и тут же сделала свои выводы: — Ах она, ведьма старая! Я так и знала, что этим кончится.

Практически в то же время и едва ли не на той же улице кованые ворота Елены Юрьевны троекратно были освещены ненадолго вспыхивающим в ночи светом зажжённых фар замершего в шаге от них мерседеса.

Переодетая в чёрный брючный костюм и туфли на высоких цокающих каблучках новоиспечённая хозяйка терема деловито прошла через двор к воротам и широко распахнула их.

Освещая асфальт двора светом зажжённых фар, мерседес осторожно въехал на территорию загородной усадьбы, после чего Елена Юрьевна, даже не оглядевшись по сторонам, деловито закрыла за ним ворота.

Заглушив мотор мерседеса в двух шагах от крылечка терема, Роман Аркадьевич преспокойно выбрался из салона и, дождавшись Елену Юрьевну, деловито приблизившуюся к нему из темени, чмокнул хозяйку апартаментов в освещённую тусклым светом, льющимся из-за окон, привычно подставленную ему щёчку.

Молча войдя в дверь, Роман Аркадьевич и Елена Юрьевна молча же подступили к покрытому одеялом трупу.

Не говоря ни слова, Елена Юрьевна присела и отвернула часть одеяла в районе лица покойного. Дав Роману Аркадьевичу убедиться в реальности здесь случившегося, женщина задёрнула одеяло. И так же молча, как они вошли и остановились, Роман Аркадьевич и Елена Юрьевна вышли из сумерек прихожей уже в другую дверь, ведущую в глубину гостиной.

В темноте, зашипев, ярко вспыхнула спичка.

Поднеся её огонёк к кончику сигареты, Елена Юрьевна прикурила и, прикрыв себя, обнажённую, немного влажной, смятой простынёй, откинулась головой на коврик — тот самый, с высоким серебристо-сиреневым ворсом, который служил отличительной деталью кровати её умершего супруга.

Выпуская колечко дыма, Елена Юрьевна задумчиво сказала:

— Странная штука жизнь. Я ведь и впрямь хотела стать нормальной женой, подругой. Мечтала печь пирожки любимому муженьку и ни о чём, что осталось в прошлом, просто не вспоминать. А оказалось, не тут-то было. И прошлое так просто не отпускает.

Лёжа рядом, Роман Аркадьевич, прикрытый смятой простыней до половины голого, несколько уже дряблого тела, усмехнулся:

— Все мы мечтали о чём-то эдаком. Но недаром ведь говорят: если хочешь насмешить Бога, расскажи ему о своих планах.

— Выходит, мы просто пешки в чьих-то стальных руках? И ничего изменить не в силах? Судьба или карма неотвратимы?

— Ну почему же? Кое-что мы всё-таки изменить способны. И завтра с утра ты в этом доподлинно убедишься.

— Да, но это всё — в мелочах, — отмахнулась Елена Юрьевна. — В главном мы просто винтики в чужом для нас механизме жизни.

— Может, и так, — привстал с подушки Роман Аркадьевич. — Но лично меня моё положение крутого передаточного болта в этом, как ты говоришь, механизме жизни вполне устраивает. И те мелочи, которые я ещё могу пока изменить, приносят мне толику удовольствия. Так что я не ропщу на свою судьбу. Чего и тебе желаю. Иди ко мне, моя киска, — привлёк он к себе Елену Юрьевну и, взяв её за виски, пригнул головой к себе на грудь. — Достаточно философии. Ублажи старика. Расслабься. А завтра мы всё уладим.

Утром следующего дня по знакомой витой деревенской улице с полугодовалой девочкой на руках и с крепким двухлетним мальчиком, спотыкливо семенящим рядом, деловито спускалась с горы в туман, окутавший низ деревни, жена Максима Людка. Одетая в длинную, по колени юбку, тёмную кофточку и платок, затянутый в узел под подбородком, она небрежно перекрестилась и, оглядевшись по сторонам, оттолкнула перед собой калитку, ведущую во двор к Лодыжкиным.

На асфальте перед крылечком терема стоял чёрный, в разводах грязи, с затемнёнными стёклами мерседес.

Опасливо покосясь на его бронированные окна, Людмила взошла на крылечко терема и снова, как и перед калиткой, небрежно перекрестившись, надавила на пуговку звонка.

На кухоньке у Лодыжкиных раздался уже знакомый весёленький перезвон бубенчиков.

Одетая только в белую, коротенькую тунику и шлёпки на босу ногу Елена Юрьевна обернулась и, отставляя с конфорки турку с не заварившимся пока кофе, после второго, не менее продолжительного, чем первый, настырного перезвона выдохнула:

— Кого ещё там… с утра?

Подойдя к экрану видеонаблюдения, она увидела на дисплее застывшую возле двери Людку с мальчиком у подола и девочкой на руках и уже сдержаннее сказала:

— Да, я Вас слушаю.

Исподтишка ущипнув за ушко мальчишку, под его громогласный рёв Людка взволнованно обратилась к закрытой входной двери:

— Это я, Людка, жена Максима. Мне надо с Вами срочно поговорить.

— Минуточку. Я оденусь, — кривенько усмехнулась Елена Юрьевна и, не спеша отступив к плите, преспокойно взялась доваривать кофе в турке.

Затем она с туркой, сахарницей и двумя небольшими белыми фарфоровыми чашечками на подносе снова вернулась в спальню и, выставляя приборы возле кровати на небольшой туалетный столик, обратилась к лежащему на боку, едва прикрытому простынёй любовнику:

— Там Людка, жена Максима. Со всем своим грудничковым выводком.

— А сколько их у неё? — принимая полную чашку кофе от полюбовницы, поинтересовался Роман Аркадьевич.

— Двое, — сказала Елена Юрьевна. — Грудная девочка на руках. Да ещё мальчик, погодок, видно. Она его за ухо ущипнула, чтобы он запищал и тем самым меня разжалобил.

— Находчивая, — отхлёбывая из чашечки, сел на кровати Роман Аркадьевич. — С такой женой не пропадёшь. Из ада кормильца вытащит. И до самого крантеца принудит себя докармливать.

— И что же мне ей сказать? — села в кресло Елена Юрьевна и, заложив ногу на ногу, отхлебнула из чашки кофе.

— Скажешь, что я твой брат, — одним махом допив содержимое своей чашечки, потянулся к рубашке Роман Аркадьевич. — Впрочем, я сам к ней сейчас спущусь. И помогу муженька отмазать.

— Зачем? — недовольно насторожилась Елена Юрьевна.

— А на кой нам его сажать? — усмехнулся Роман Аркадьевич, застёгивая рубашку. — Пусть себе деток кормит. А заодно и нас. Мы ведь его от тюрьмы спасём. И убивать не станем. Чувствуешь уровень милосердия? Так поступить могут только боги. А с богами возможен один лишь тип отношений — беспрекословное вечное подчинение раба своим благодетелям. Того же, кто отрицает подобный статус-кво, тычут обычно мордой в его дерьмо. И человек захлёбывается в собственных испражнениях. По-моему, всё достойно и в высшей степени справедливо. Неужели тебе не хочется стать Богородицей для этого нищеброда? И опустить его по самое не могу?

— Если честно, мне не хотелось бы даже вспоминать о нём, — отмахнулась Елена Юрьевна. — Пускай хоть в министры выбьется. Лишь бы не на моих глазах.

— А вот это совсем по-бабьи, — надел туфли Роман Аркадьевич. — Кто забывает свои обиды, на того они вновь навалятся, причём в значительно более мерзком и унизительном варианте. Нет, дорогая моя Мальвина, мы обязаны мстить врагу. А иначе мы просто тюти, недостойные этой жизни.

Как только из-за двери, ведущей в терем к Лодыжкиным, донёсся чуть слышный шорох открываемого замка, Людка опять украдкой ущипнула грудную дочь, а там и погодка-сына. Дети тотчас же запищали. А когда приоткрылась дверь и на пороге дома появилась одетая в чёрный брючный костюм, с чёрной ленточкой в волосах, строгая и подтянутая Елена Юрьевна, в унисон своей детворе Людка, съёжившись, запричитала:

— О, горе-то, горе-то какое! Прямо беда, и только!

— Заткнись, — сверху вниз посмотрев на плакальщицу, холодно отрезала Елена Юрьевна, и Людка мгновенно стихла.

— Проходи, — оглядевшись по сторонам, пропустила Елена Юрьевна просительницу с детьми за дверь.

А проходя уже перед Людкой через сумрачную прихожую с лежащим возле стены, прикрытым марселевым одеялом трупом, сухо и по-деловому добавила:

— Сейчас к тебе спустится мой старший брат, и ты ему всё расскажешь.

— Ох, как же я Вас, Елена Юрьевна, понимаю, — ходко таща за собой детей, доверительно зашептала Людка. — Потерять мужа в таком критическом возрасте! Да это же врагине своей лютейшей не пожелаешь. А мой, идиот, каков: забрался с ногами в чужую жизнь, будто его туда приглашали.

— Слушай, не щебечи, — остановившись на миг в проходе, сказала Елена Юрьевна и, оттолкнув пред собой дверь, ведущую в светлое лоно кухни, с сухой деловитостью приказала: — Уйми своих сосунков и дожидайся брата. А вот и он, кстати, — указала она на неспешно спускавшегося по лестнице, что вела на второй этаж, пятидесятипятилетнего седовласого господина в очках с золотой оправой. Это был, естественно, Топоров. Чисто выбритый и хорошо причёсанный, в чёрном пуловере, чёрных брюках, чёрных, со скрипом туфлях, он и впрямь был похож теперь на настоящего небожителя, правда, в нынешнем понимании этого несколько устаревшего уже слова.

— Прости, дорогой. Пойду прилягу, — дождавшись «брата» у схода лестницы, Елена Юрьевна прикоснулась пальчиками к виску. — Что-то у меня голова раскалывается.

— Ещё бы ей не раскалываться, — посочувствовал «сестре» Топоров и, упорно не замечая посетительницу с детьми, сочувственно сказал вдогонку Елене Юрьевне: — И не забудь глауцин выпить. Там, на столе, в коробочке.

— Хорошо, — согласилась с «братом» Елена Юрьевна и вышла за дверь, в гостиную.

Как только Роман Аркадьевич остался наедине с Людкой, тотчас же изменившись в лице и в сленге, он решительно и грубо заявил:

— Слушай меня внимательно, если вы с мужем хотите остаться живы и сохранить за собой свой выводок, зарубите себе на носу: Александр Васильевич вчера ночью немного перебрал и неудачно упал в прихожей. Ему на голову свалился с полки утюг. Твой муж подскочил к нему, отбросил утюг подальше, но было уже поздно. Александр Васильевич скончался. Надеюсь, ты меня поняла?

— Ну да, — испуганно закивала Людка.

— А теперь вызывай своего уродца, — приказал ей Роман Аркадьевич. — Я его трахать буду.

Опустив голову и спрятав ноги под ножкой стула, Максим сидел у стола на кухне. А рядом по белоснежному, с высоким ворсом ковру неспешно прохаживался Роман Аркадьевич и тихо, спокойно внушал сельчанину:

— За то, что ты, гнида, сделал моей сестрёнке, до конца своей подлой жизни будешь теперь на неё работать. А я тебе, мудаку, за твою рабью службу на прокорм твоих нищебродов буду платить зряплату. По двести долларов в месяц. Ферштейн?

— Ферштейн, — тупо кивнул Максим.

— Целуй руку, — сложил руки в замок у себя на ширинке Роман Аркадьевич.

Максим на мгновение растерялся.

— Ну?! — рыкнул Роман Аркадьевич, и раздавленный им Максим молча склонился вниз.

В это время руки Романа Аркадьевича небрежно разлетелись в стороны, так что сгорбившемуся Максиму ничего другого не оставалось, как чмокнуть патрона в гульфик.

— Молодца! — потрепал его за ушами Роман Аркадьевич и, пособив Максиму слегка распрямиться в поясе, сухо и деловито начал:

— Ну а теперь — к делу. Во-первых…

Посредине знакомого храма на покрытом чёрным бархатом столе стоял роскошный дубовый гроб. В гробу до груди прикрытый чёрной бархатной накидкой и букетами разноцветных роз покоился Александр Васильевич Лодыжкин. Рядом с гробом по правую сторону от него стояли Елена Юрьевна и Роман Аркадьевич. Он — в дорогом чёрном костюме и белой, с расстёгнутой верхней пуговичкой сорочке; она — в чёрном вязаном сарафане с чёрной полупрозрачной накидкой на аккуратно зачёсанных волосах; оба высокие, хорошо держащие осанку, они выгодно отличались от группы местных старушек-певчих, застывших по левую сторону от покойника. Разнокалиберные и сгорбленные, в шерстяных разномастных кофточках и тёмных, чуть за колени платьях старушки и сами это, кажется, прекрасно осознавали, а потому держались немного скованно, то и дело с почётом и уважением поглядывая на родственников усопшего.

За гробом стояла шестёрка грузчиков — крепких городских непьющих мужиков в чёрных костюмах и чёрных кожаных куртках. А поодаль от мужиков, у самого выхода в притвор, отдавая последнюю честь покойному, торчал на одной ноге простоволосый Серёга-лётчик.

Вёл отпевание отец Владимир. Облачённый в тёмно-фиолетовую с серебристым отливом ризу, помахивая кадилом, в которое то и дело подсыпал ему ладан длинношеий худой паренёк в подряснике, батюшка чинно расхаживал вокруг гроба и, пуская слезу, задушевно пел:

— Со святыми упокой…

Старушки-певчие вразнобой подпевали ему от гроба:

— …яко земля еси, и в землю отыдеши: аможе вси человецы пойдём, надгробное рыдание, творящее песнь: аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя.

Когда панихида закончилась, к священнику, замершему у гроба, приблизились родственники усопшего: Елена Юрьевна и Роман Аркадьевич. Сунув в руку отцу Владимиру открытый конверт с банкнотами, Роман Аркадьевич похвалил священника:

— Очень хорошо. По скорбности интонаций почти как в древнееврейском храме. Прямо не отличишь.

Пощупав конверт с деньгами и заглянув за его приоткрытый треух, отец Владимир сделал короткое сообщение:

— Только что нам на ремонт храма Господь послал двести долларов. Многие лета нашей правильной прихожанке Елене Юрьевне и её братцу Роману Аркадьевичу…

— Многие лета, многие лета, — вразнобой подхватили старушки-певчие.

Однако Роман Аркадьевич деловито сказал священнику:

— Отец Владимир, давайте уж похороним. Успеется с многолетием.

— И то правда, — стыдливо умолк священник и сделал отмашку певчим: — Ладно, сёстры, потом дотянете!

И певчие тотчас замолчали.

В ритме томной восточной музыки на небольшом, освещённом софитами возвышении, у никелированного шеста изгибалась в танце Елена Юрьевна. В серебристо-белом обтягивающем купальнике, с собранными в пучок русыми волосами, волнами стекающими по спине о, несмотря на свои «за тридцать», она приковала к себе внимание едва ли не всех мужчин, возлежавших за столиками в рассеянном сумраке ресторана.

Лёжа за низенькими столами, на узких, с тугими спинками, облегающих телеса диванах, завсегдатаи мужского элитного ночного клуба «Утренняя звезда» каждый по-своему реагировали на появление на местном подиуме новой 185-сантиметровой дивы. Одни продолжали сдержанно пережёвывать; другие с маслеными улыбками лениво потягивали из длинных хрустальных бокалов вино или аперитивы; ну а третьи, более пожилого возраста, так те и вовсе, отложив приборы на стол, едва ли не с открытыми ртами наблюдали за всеми па новенькой танцовщицы.

Проследив за реакцией посетителей на выступление своей новой гейши из-за слегка приоткрытых кулис, Роман Аркадьевич всепонимающе усмехнулся и мимо двух прыщавых, завистливо наблюдающих за Еленой Юрьевной молоденьких танцовщиц, замерших в арьерсцене, неторопливо прошёл за белую пластиковую дверь с небольшой металлической табличкой «Директор клуба „Утренняя звезда“».

Поздним дождливым вечером неподалёку от мусорных баков у заднего входа в клуб стоял, слегка поблёскивая отражённым светом одинокого тусклого фонаря, знакомый БМВ.

Сидя в его салоне с руками, лежащими на руле, Максим взглянул на свои часы и, явно томясь от скуки, вытащил из кармана куртки небольшой целлофановый пакетик с белым порошком. Аккуратно открыв пакетик и затянув всё его содержимое вначале — одной, а затем и другой ноздрей, водитель тотчас приободрился и, сладко зевнув, откинулся на сиденье.

Неподалёку от БМВ с тихим скрипом приотворилась обитая жестью дверь, и вместе с выплеском томной музыки из-за неё появились двое: молодой, в белом фартуке, с помойным ведром в руке, худосочный помощник повара и на ходу надевающая на плечи чёрный кожаный плащ Елена Юрьевна.

— Так я Вам тогда напомню? — сказал ей помощник повара.

— Не надо. Я не забуду, — ответила парню Елена Юрьевна, и обитая жестью дверь, отрезая потоки музыки, с тихим скрипом за ней захлопнулась.

В сравнительной тишине уже, под шелестящую дробь дождя, Елена Юрьевна подскочила к поджидавшей её машине и, откидывая назад собранные в тугой пучок русые волосы, вскользнула в её салон. Опускаясь на заднее сиденье БМВ, она облегчённо выдохнула Максиму:

— Домой.

Вспыхнули фары, взревел мотор. Но как только автомобиль, освещая асфальт двора светом зажжённых фар, несколько развернулся, обитая жестью дверь снова стремительно распахнулась, и вместе с потоком музыки, доносившимся изнутри кухни, прямо навстречу выплеснувшему помои и уже возвращающемуся от мусорных баков помощнику повара, едва не сбив его с ног, выскочил крепкий высокий парень в чёрном костюме и белой рубашке с галстуком. Преграждая машине путь, он замахал руками:

— Елена Юрьевна, погодите! С Вами депутат Мирошкин Сергей Иванович хочет познакомиться.

Максим вопрошающе покосился на хозяйку автомобиля, но та ещё более твёрдо, чем накануне, приказала ему:

— Домой.

И тогда уж, пожав плечами, Максим стремительно развернул машину и буквально впритирку к едва-едва успевшему отскочить с дороги помощнику депутата улетел за распахнутые ворота в темень.

— Тьфу! — сплюнул с досады помощник депутата и, отряхивая штанины, направился к чёрному входу в клуб.

— Крутая бабёнка, с гонором, — дождавшись его у входа, усмехнулся помощник повара.

— Идиотка, — отрезал помощник депутата. — Сидела бы на картошке, если такая честная. А коль уж ты в клуб явилась, пользуйся случаем: лови момент. Всё равно же ведь раздолбают, да только за три копейки.

После очередной литургии с амвона знакомого сельского храма всё тот же отец Владимир патетически заявил:

— Братья и сёстры, Россия гибнет. Промышленность еле дышит. Сельское хозяйство — сами видите. И если мы все не вернёмся к Богу, то Запад нас окончательно похоронит!

Как и всегда, присутствующие на службе восемь разнокалиберных, кособоких старушек-певчих слушали батюшку, почёсывая затылки и коротко перешёптываясь. Длинношеий дьячок в очках стоял, затаив дыхание, и буквально вбирал в себя каждое слово отца Владимира. Серёга-лётчик с перевёрнутым вниз звездой орденом преспокойно бродил по храму и заглядывал то одной, то другой из старух в глаза. Старушки беспрекословно забирались руками к себе в карманы и, вытаскивая оттуда кто денежку, кто конфетку, молча совали их в руки лётчику.

Как ни странно, кроме этого костяка прихода, в храме присутствовало ещё несколько человек: пара молоденьких, лет под тридцать, одетых по-городскому, в джинсы и куртки, бородачей, а также троица худосочных, в длинных юбках и курточках с капюшонами, с модными рюкзачками за спинами девушек. Все они с интересом слушали проповедь отца Владимира и многозначительно переглядывались.

Вдали у свечного ящика стоял ещё сухонький, лет пятидесяти, совсем неприметный на вид мужчинка — Евгений Павлович Кочетков. Одетый вполне по-дачному, в кожанку, джинсы и стоптанные ботинки, он кротко кивал на каждое слово батюшки и тяжело вздыхал.

Когда в храм уверенной походкой в длинном вязаном сарафане, держа, как обычно, спинку, вошла покрытая с головою шалью, задумчивая Елена Юрьевна, взгляды практически всех мужчин, присутствовавших на службе, поневоле сместились от алтаря и нацелились в её сторону.

Нарочито не замечая этого, Елена Юрьевна подступила к свечному ящику и, прикупив там пучок свечей, принялась чинно прохаживаться по храму, зажигая перед иконами то одну, то другую свечку.

— Покайтесь! — гремел между тем священник. — Ибо если мы, русские, не покаемся и не повернёмся лицом к Христу, то мир стремительно скатится к своему концу: вначале под власть врага всего рода человеческого, антихриста, а там вместе с ним и в бездну!

После таких речей прихожане-мужчины, вполне естественно, прекратили следить за Еленой Юрьевной и вместе с бабушками и девушками — от которых, кстати сказать, не ускользнул их предательский взгляд на барыньку — обратились лицами к алтарю.

Сразу же после проповеди, когда стайка мужчин и женщин потянулась жиденьким ручейком к кресту, позволив Елене Юрьевне приложиться к распятию, зажатому в правой своей руке, священник, достав из-под омофора большую служебную просфору, вложил её в руку барыньке:

— Ну как Вы, Елена Юрьевна, привыкаете к своему новому вдовьему положению?

— Спаси, Господи, привыкаю, — выдохнула Елена Юрьевна и, пряча просфору в ридикюль, отступила от алтаря в сторонку.

У закрытых ворот лодыжкинского двора так же тихо и незаметно, как он только что держался в храме, стоял Евгений Павлович Кочетков.

Терпеливо дождавшись того момента, когда к воротам подъедет знакомый БМВ, Евгений Павлович отступил от калитки в сторону. И с искренним интересом проследив за тем, как ворота усадьбы автоматически распахнулись, а БМВ, чихнув, въехал через них во двор, пока ворота снова не затворились, проскользнул за машиной к терему.

По-деловому оббежав машину, Максим с деловитым видом широко распахнул перед Еленой Юрьевной заднюю дверцу автомобиля.

Как только Елена Юрьевна выбралась из салона, Кочетков с подчёркнутой почтительностью обратился к ней:

— Простите, моя фамилия Кочетков. Евгений Павлович. Я Ваш новый сосед по даче. Только что вместе с Вами присутствовал на местном богослужении. После чего дерзаю засвидетельствовать Вам своё почтение.

Мельком взглянув на сгорбленного, с залысинками мужчинку, Елена Юрьевна, держа, как обычно, спинку и уже направляясь к крылечку терема, поинтересовалась:

— Вы женаты?

— Да… — несколько удивлённо ответствовал Кочетков.

— Простите. Но я с женатыми мужчинами не знакомлюсь, — холодно ответствовала Елена Юрьевна и попыталась пройти мимо назойливого соседа, чтобы подняться на крылечко терема.

Однако новый сосед по даче не позволил ей сделать этого.

— И правильно делаете, — в тон ей ответил он и, вытащив из бокового кармана пиджачка небольшую красную книжицу, уже в развёрнутом виде предъявил её хозяйке апартаментов. — Капитан ФСБ Кочетков Евгений Павлович.

Естественно, испугавшись, но внешне по-прежнему сохраняя природную барственность и спокойствие, Елена Юрьевна для начала отдала короткое распоряжение своему личному водителю Максиму (он поджидал её у машины):

— Загоняй машину в гараж и можешь быть свободен. Если что, я тебя наберу.

— Хорошо, — послушно кивнул Максим и ускользнул за руль.

Только теперь с лёгкой барственной улыбкой Елена Юрьевна обратилась к замершему поблизости Кочеткову:

— Прошу Вас, господин сосед. Только учтите, у меня немного не прибрано.

— Это неважно, — проходя за Еленой Юрьевной в дверь, ответил с улыбочкой Кочетков. — Мы люди служилые, ко всему привыкшие.

Расположившись за круглым столом в гостиной и попивая из белой чашечки пенистый чёрный кофе, Кочетков посмотрел на стену, увешанную иконами, и спросил у сидящей напротив хозяйки апартаментов:

— А Вы что, действительно верите?

Елена Юрьевна усмехнулась и, попивая кофе, снисходительно прояснила:

— В наше смутное время, когда всё вокруг так зыбко, если не хочешь сойти с ума, поневоле уверуешь. Человек нуждается в твёрдой почве.

— Нет, нет, ради Бога, я ничего такого, — поднял руки над столиком Кочетков. — Просто Вы, как бы это тактичнее выразить, такая сексапильная дама. И вдруг Бог. Как-то не очень вяжется. Впрочем, это даже неплохо, — от светского разговора перешёл он вдруг сразу к делу. — Ваш батюшка, отец Владимир, в последнее время решил поиграть в политику. Мы его понимаем: храм огромный, большая нужда в ремонте, а спонсоров никаких. Если не считать Вас, конечно.

— Да какой из меня спонсор, — грустно ответствовала Елена Юрьевна. — Обычная среднестатистическая вдова. И даже не новорусская…

— Не скажите, — парировал Кочетков. — У Вас есть свои достоинства. И свой скромный ночной арт-бизнес. С такими талантами можно пойти далеко и в гору. И мы готовы помочь Вам в этом.

— Простите, не понимаю, — насторожилась Елена Юрьевна. — Я обычная глупая женщина. И никаких талантов что-то в упор за собой не вижу.

— А ноги? Походка? Стать? — выстрелил Кочетков. — Я видел, как все наши местные «патриоты» отреагировали на Ваше появление сегодня утром в храме. Из Вас может получиться прекрасная Мата Хари. С местной спецификой, конечно. Что-то навроде русской провинциальной Жанны д’Арк.

За забором лодыжкинского терема по пыльной деревенской улочке неторопливо двигался Серёга-лётчик. Дойдя до окна, за которым беседовали Елена Юрьевна с Кочетковым, он вдруг остановился. И с оттяжкой, довольно громко похлопав себя по ляжкам, трижды прокукарекал.

После второго его запева Елена Юрьевна встала из-за стола и, направляясь к распахнутому окну, сказала Евгению Павловичу:

— Извини.

Потом она плотно закрыла форточку и, задёрнув окошко массивной шторой, подходя уже снова к столику, поинтересовалась:

— Может, ещё кофе?

— Не откажусь, — улыбнулся от столика Кочетков.

Застыв у плиты на кухне, Елена Юрьевна с шумом перемолола пригоршню тёмных кофейных зёрен. И, высыпав коричневато-масленистую массу в турку, залила её сверху тёплой водой из баночки.

Приближаясь к Елене Юрьевне со спины, Кочетков по-деловому продолжил:

— Ну так вот. Вашему батюшке нужны спонсоры. И он ничего более умного не придумал, как поиграться в местного Гермогена. И на эту его приманку, как ни странно, клюнули наши доморощенные патриоты. Чтобы весь этот цирк не перерос как-нибудь в крамолу, мы будем за ним приглядывать. А в особо опасных случаях, с Вашей, естественно, помощью, мы его и прикроем.

— А я-то чем Вам могу помочь? — заваривая на медленном огоньке конфорки пенный кофе в турке, повернула Елена Юрьевна голову к Кочеткову.

— Вы? — прикоснулся к её плечу пальчиком Кочетков. — Я же Вам объяснил: Вы станете их кумиром. Местной Жанной д’Арк, — поцеловал он хозяйку в плечико. — И будете нам иногда докладывать о самых горячих и безрассудных головах. А мы, когда посчитаем нужным, примем соответствующие меры.

— Да, но я не смогу… стать Жанной д’Арк, — заварив уже кофе, выключила плиту Елена Юрьевна и повернулась лицом к мужчине. — По-моему, вы меня слишком переоцениваете.

— Отнюдь, — потрепал её Кочетков ладошкой по щеке. — Вы будете превосходной Жанной д’Арк. Да и мы Вам поможем в этом. Создадим соответствующую рекламу. Распустим нужные слухи. Ну а теперь — в люлю.

— Не поняла? — вскинулась в сдержанном возмущении Елена Юрьевна.

— В люлю, — спокойно настоял на своём Кочетков. — Как Вы с шофёром своим ложились. С директором клуба «Утренняя звезда». Поверьте мне, я не маньяк. Просто должен проверить Вас на сексуальную профпригодность. Служба.

Возмущение на лице у Елены Юрьевны будто мочалом смыло. И уже тихо, кротко, как настоящая православная, она кивком указала гостю на турку в своих руках:

— Но турку-то я могу поставить?

— Безусловно, — ответил ей Кочетков и поинтересовался: — А душевая у Вас — по коридору первая дверь налево?

— Да, там джакузи, — ставя турку с кофе на стол, ответствовала Елена Юрьевна.

— Мыло, мочалка, махровое полотенце? — ровным, спокойным голосом выспросил Кочетков.

— Банный халат, Сашины шлёпки, — в тон ему продолжила Елена Юрьевна. — Сейчас я пойду проверю… — попробовала она пройти мимо Евгения Павловича к белой пластиковой двери.

Однако же Кочетков остановил её:

— Не нужно. Я сам как-нибудь управлюсь. А Вы дожидайтесь меня в постели. Второй этаж, первая дверь направо?

— Откуда Вы?.. — удивилась Елена Юрьевна. — Вы что, знаете наших арендодателей?

— Служба, — ответил с улыбкою Кочетков. — И Вы прежде, чем идти на задание, будите изучать рекогносцировку местности. А иначе запросто можно угодить в ловушку. А для нашего брата сыщика это порою хуже смерти.

Под знойные звуки музыки вдалеке за низкими столиками с возлежащими вокруг них мужчинами кружила в луче софита двадцатилетняя танцовщица. Коротконогая и невзрачная, в чёрном, из двух лоскутков купальнике, она причудливо извивалась вокруг шеста, недостатки своей фигуры и сексапильности пробуя компенсировать изощрённостью поз и напускной страстностью.

Застыв в темноте у одного из столиков в глубине «столовой», Роман Аркадьевич учтиво склонился в глубоком полупоклоне перед седым холёным мужчиной лет пятидесяти пяти и несколько раз утвердительно кивнул. Затем он, выставив руку перед собой и показав тем самым, что желание посетителя для него — закон, стремительно вышел из зала вон.

Вдали раздавались звуки всё той же знойно-тягучей музыки. А у овала зеркала в полумраке заваленной россыпью женских мелочей гримёрной стремглав смывала с лица белила одетая в серебристо-белый сплошной купальник чем-то весьма возбуждённая Елена Юрьевна.

Дверь за её спиной стремительно распахнулась, и на пороге комнаты возник слегка запыхавшийся Роман Аркадьевич. Даже не попытавшись извиниться перед «сестричкой» за столь неожиданное вторжение, он стремительно подступил к Елене Юрьевне и сказал:

— Там большой человек из Москвы оттягивается. Просит тебя к столу.

— Да, но… мы же договорились, — до половины смыв с лица белила, замерла с полотенцем в руках Елена Юрьевна, — мне вполне хватает двухсот баксов за выход. А ублажить заезжего москвича ну хоть девочек попроси. Они ведь обслужат его с охоткой. Что тоже немаловажно.

— Слушай, Лена, — спокойно заметил Роман Аркадьевич. — Пока это было ещё возможно, я тебя прикрывал. Но сегодня не тот случай. Ты должна мне помочь. Должна! Москва впереди, Москва! — обнял он танцовщицу, и глаза его лихорадочно заблестели. — Там такие возможности открываются! Станешь второй Аллой Пугачевой!

— Да не хочу я Алкою становиться, — раздражённо сказала Елена Юрьевна. — Мне и своего, Ленкиного, «добра» хватает.

— Детка, я с тобой не шучу, — строго сказал Роман Аркадьевич. — Не хочешь в Москву, пожалуйста, оставайся здесь, в Козлодрыщенске. И подохни на пять тысяч рэ в месяц.

— Почему на пять? — насторожилась Елена Юрьевна. — Ты же мне обещал двести баксов за выход?

— Да. Обещал. И слово своё держу, — заходил взад-вперёд по гримёрной Роман Аркадьевич. — Пока держу. Но если ты не поможешь мне ублажить этого депутата, «Утренняя звезда» отойдёт к кому-нибудь посговорчивее. А нас с тобой в этом клубе и туалеты мыть не оставят. Придётся тебе, Ленуся, как твоему гордецу-супругу, открывать свой индивидуальный бизнес. А чем заканчивается этот отрыв от мафии — ты сама уже видела. Так что давай-ка, золотце, отрывай свою попку от этого канапе, надевай кимоно, и в зал. Клиент уже заждался.

— Сегодня я не могу, — упёрлась Елена Юрьевна. — У меня первый выход в «свет». Местная ФСБ решила вылепить из меня провинциальную Жанну д’Арк. Надеюсь, под этой «крышей» мой персональный бизнес всё-таки не обрушится.

— Ну не хрена себе! Поздравляю, — на мгновение смутился Роман Аркадьевич, но уже в следующую секунду, переменясь в лице, он зло и с ехидцей предположил: — Только вот сомневаюсь: а что, если твоя «крыша» как-то узнает вдруг, что ты являешься соучастницей убийства собственного супруга твоим молодым любовником, а потом ещё и подельницей подкупа местного медэксперта, поддержит ли после этого она твой «индивидуальный» бизнес?

— Ты не сделаешь этого! — возмущённо выкрикнула Елена Юрьевна.

— И почему же? — присев на краю стола, иронично заметил Роман Аркадьевич. — Ты меня добиваешь как директора элитклуба, перечёркиваешь моё будущее в Москве, и что же мне после этого — целовать тебя в зад прикажешь? Да нетушки, дорогая моя Мальвина, вначале я помогу тебе сесть на нары. Потом подмаслю ментов, чтобы они подселили к тебе в камеру парочку сифилисных лесбиянок. Ну а там уж посмотрим, по обстоятельствам.

Елена Юрьевна облизнулась и, топнув ногой, сказала:

— Ну хорошо. Я скажу своим покровителям, что у меня разболелась печень. Но только учти, родной, это в первый и последний раз! — пригрозила она указательным пальцем Топорову.

— Ну конечно! Ещё бы! — вскочив со стула, забегал тот рядом с Еленой Юрьевной. — Только ты уж тунику посексуальнее выбери. Чтобы ляжки наружу, ладно? Москвичи это дело любят.

За огромным аркообразным, в толстых прутьях стальной решётки, свежевыкрашенным окном буйно цвела сирень и белели, как шарики ваты, вишни. Внутри же знакомого храма, стоя перед толпой бородачей-мужчин и модно, по-городскому, православно одетых женщин, отец Владимир с болью в голосе проповедовал:

— Он родился на Иова Многострадального и, как Иов, вместе со всей семьёй принял мученический венец. Но он не роптал, как мы, на свою неудавшуюся судьбу. А, взойдя на Голгофу жизни, благословлял, как Христос, своих распинателей. Да, его голова поседела при виде предсмертных мук четырёх его дочерей, любимой жены и сына, он ни на йоту не отступился от предначертанного ему креста. Так постараемся же и мы, помня его страдания, нести свой житейский крест с тою же кротостью и терпением, с какими пронёс их по жизни он, наш нынешний небесный покровитель, выше всех земных царей воцарившийся в Царстве Небесном, — царь-мученик Николай Второй, чью память мы с вами сегодня и празднуем.

Потерявшись в толпе приезжих, с вдохновенными лицами слушающих проповедь отца Владимира, все местные бабки-певчие только исподтишка поглядывали на пришлых да тяжело вздыхали. Длинношеий же дьяк в подряснике стоял, опустив глаза. Тогда как Серёга-лётчик прохаживался по храму и принимал в основном от своих старушек прянички и конфетки в качестве подаяния. И только Елена Юрьевна на пару с отцом Владимиром тихо и кротко плакали.

Сразу же после проповеди толпа прихожан в молчании двинулась к алтарю. Вначале к замершему на солее священнику подошли горожанки с детками. Потом — их мужья и братья. И вот наконец вместе с очередью старушек-певчих и заезжих, по-городскому одетых женщин к кресту подступила Елена Юрьевна.

Украдкой смахнув слезу, она протянула батюшке пару стодолларовых банкнот и тихо предупредила:

— Только не надо здравиц. Это на памятник царю-мученику.

— Премного Вам благодарны, — сунув деньги в карман подрясника, слегка поклонился Елене Юрьевне отец Владимир, после чего сказал: — Что-то Вы, Елена Юрьевна, давненько не причащались. Может, пора бы уже сподобиться?

— Да я такая скверная… — потупилась Елена Юрьевна.

— Так Христос ведь не к праведникам, а к грешникам приходил, — напомнил отец Владимир. — Пора Вам, пора покаяться. Я это по Вашему виду вижу.

— Хорошо, — согласилась Елена Юрьевна. — В следующее воскресенье обязательно причащусь, — и она отошла за толпой в сторонку.

Эта сценка у алтаря не ускользнула от взгляда крепкого рыжебородого горожанина, вокруг которого кучковалась основная масса приезжих мужчин и женщин. Так что, когда к нему с большой служебной просфорой в руках подступил длинношеий дьякон и, вручая подарок рыжебородому, кивком головы указал ему на улыбавшегося им с амвона батюшку, приезжий, вначале чинно отвесив низкий поклон священнику, затем отступил чуть в сторону и, кивком головы указав на барыньку, поинтересовался:

— А это что ещё за поклонница императора? И почему меня до сих пор с ней не познакомили?

— Ну это вдова, — потупившись, прояснил ситуацию длинношеий. — Полгода тому назад мужа похоронила.

— Отлично! — ответил рыжебородый и тотчас же прояснил: — Не то, конечно, что муж у бабёнки умер. А то, что мне теперь полная воля за этой дамочкой приударить.

— Попытка не пытка, — скептически усмехнулся дьякон.

— А что, думаешь, не получится? — поправил ремень на брюках рыжебородый. — Многие, что ль, пытались? И от ворот поворот?

— Да кому тут у нас пытаться? — грустно ответствовал длинношеий. — Одни старики остались да пьяницы. Может, у Вас теперь что и выйдет. Только мне эти вещи совсем не надобны. Я больше думаю о небесном.

— О! — иронично усмехнулся рыжебородый. — Славик (Лужковский). А что, звучит! Ладно, родной, ты уж давай загребай на небо, а я с твоей помощью как-нибудь здеся укоренюсь.

А на улице между тем вовсю щебетали птицы. И буйствовала сирень.

От храма и через площадь, а там — вдоль по длинному узкому переходу между двумя покосившимися полусгнившими избами Елена Юрьевна вышла к чёрным, недавно вспаханным огородам, полого спускающимся к реке.

По тропинке между двумя чернеющими запа́шками она подступила к зарослям тихо шуршащей на солнышке осоки. И по мосту из трёх скользких брёвен, перекинутых через реку, вышла к краю необозримого, зеленеющего до горизонта луга.

Здесь, у лодыжкинского БМВ, её поджидал Максим.

Да только день был такой пригожий, а небо над луговиной голубело так глубоко и ясно, что, несмотря на свой скорбный вид, Елена Юрьевна не присела за настежь распахнутую Максимом дверцу. А мягко махнув водителю, чтобы он ехал домой один, направилась через луг в сторону тёмно-зелёной полоски леса, по дуге замыкавшей цветущий дол у самой линии горизонта.

Ослепительно-белый храм с деревней на пригорке остались уже далеко за Еленой Юрьевной, когда из зарослей осоки со стороны реки выехали двое велосипедистов. И пока женщина проходила мимо стада из трёх коров, пасшихся у оврага, мало-помалу её настигли.

Легко и непринуждённо спешившись перед Еленой Юрьевной, рыжебородый радостно предложил:

— Присаживайтесь, Елена Юрьевна, подвезу!

Оглянувшись на спутника наглеца, — а им был всё тот же сгорбленный длинношеий дьякон в подвязанном к пояску подряснике, — Елена Юрьевна, держа, как и обычно, спинку, с грустной улыбкой отказалась:

— Ну что Вы? Подыщите себе кого-нибудь помоложе. Я уже слишком старая для подобных романтических вояжей.

— Ой ли? — с лукавинкою сощурился рыжебородый и тотчас же перешёл на серьёзный тон: — Впрочем, я не настаиваю. Не хотите садиться, можно и прогуляться. Денёк-то какой, а? Чудо! Кстати, а Вы давно почитаете нашего царя-мученика? Что-то я Вас раньше на православно-монархических тусовках не замечал.

— А что, почитать можно только на тусовках? — пошла себе дальше Елена Юрьевна.

— Ну почему же? — придерживая велосипед за руль, пошёл с нею рядом рыжебородый. — Можно, конечно, и втихаря. Так даже намного правильнее. «Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно». Евангелие от Матфея, глава шестая, стих шестой.

— Ну вот, — улыбнулась Елена Юрьевна.

— Так я ведь не возражаю, — спокойно отметил рыжебородый. — Только, как говорится, «гуртом легче и батька бить». А тем более у Вас батюшка такой продвинутый. За Россию горой стоит. И всем предлагает объединиться. Так почему бы и нам с Вами «не умножить свои усилия в строительстве Его Царства». Пусть для начала не Царства Небесного, но хотя бы земной монархии последнего русского самодержца, который, согласно пророчествам многих и многих старцев, вот-вот у нас, на Руси, появится.

— Вы в это и вправду верите? — с интересом взглянула на рыжебородого Елена Юрьевна.

— Как не верить? — искренне удивился рыжебородый. — Многие старцы так предрекали. Да и Вы сами видите: если у нас сейчас не воцарится царь, предызбранный самим Богом, конец света ведь неминуем.

— Уж кто-кто, я-то вижу, — грустно выдохнула Елена Юрьевна. — Только мы, наш народ и царь? Как-то не очень вяжется.

— А я в это свято верю, — твёрдо ответил Рыжебородый. — И Вам советую присоединяться к нам. Завтра с утра при вашем песковском храме мы начинаем православно-монархические чтения. Захотите, сможете и сами выступить. А нет, так просто приходите, послушаете. Почему-то мне кажется, Вам у нас понравится.

— Хорошо. Я подумаю, — улыбнулась Елена Юрьевна.

— Итак, завтра в девять в трапезной мы все Вас ждём, — мельком взглянув на дьякона (он скромно шагал за своим товарищем, катя в руках ещё советский велосипед), рыжебородый протянул крепкую мужицкую руку Елене Юрьевне.

Елена Юрьевна искренне улыбнулась и пожала протянутую ей руку.

В трапезной на скамейках между раздвинутыми вплотную к стенам столами сидели вчерашние горожане, присутствовавшие на службе. Человек тридцать мужчин и женщин, одетых скромно, по-православному, с интересом слушали выступление застывшего в красном углу палаты под иконой царя-мученика рыжебородого. Потрясая крепким, увесистым кулаком, он грозно гремел от иконы в зал:

— Только царь, настоящий, самим Богом предызбранный самодержец, способен вернуть России её политическую и экономическую свободы! И по пророчествам многих и многих старцев, он вот-вот уже воцарится! Но мы не должны сложа руки сидеть и ждать его спасительного для нас явления. Наша задача — повсеместно и ежечасно готовить его приход. По всей России пора создавать небольшие православно-монархические общинки. И своей покаянной жизнью, своим самозабвенным служением нашим ближним и своему отечеству мы должны показать народу, что есть ещё порох в пороховницах. Что жив ещё дух соборности и любви, что есть ещё верноподданные, готовые послужить великой христианской цели: созиданию того царства, где могли бы спокойно жить и спасать свои души все жаждущие спасения! Пора, пора нам, друзья мои, из бездельников и чинуш превращаться в истинных христиан и истинных верноподданных. Иначе России не возродить. И конечная погибель мира, боюсь, что неотвратима.

Весь зал, в том числе и отец Владимир, а также сидящие рядом с ним в первом ряду собравшихся длинношеий дьячок и Елена Юрьевна, громко зааплодировал.

Несколько раз прихлопнул в ладоши даже скромно замерший на галёрке Евгений Павлович Кочетков.

А между тем рыжебородый, дождавшись конца оваций, прежде чем пройти в зал, с лёгкой улыбкой предложил:

— А теперь, под занавес наших чтений, мне бы хотелось предоставить слово простому русскому человеку, очень далёкому от наших идеологический ожиданий, многолетней прихожанке этого небольшого сельского прихода, Елене Юрьевне Лодыжкиной. Прошу Вас, Елена Юрьевна. Проходите.

— Да, но я… даже не знаю, что и сказать, — подталкиваемая к трибуне отцом Владимиром, оглянулась на батюшку Елена Юрьевна.

— А что Бог Вам на сердце положит, то и говорите, — успокоил её священник и напоследок перекрестил золотым наперсным крестом.

— Ну хорошо. Если только за послушание… — держа, как обычно, спинку, вышла к иконам Елена Юрьевна и, с укором взглянув на рыжебородого, с лукавой улыбочкой отступающего в сторонку, обратилась лицом и фигурой в зал: — Я не оратор. Простая русская женщина. Но история царя-мученика искренне потрясла меня. Ведь он мог сбежать за границу и дожить там в роскоши и семейном счастье вплоть до глубокой старости. Но он выбрал мученический венец. Ради нашего с вами будущего. Где они, нынешние правители, которые решились бы хоть на что-нибудь в этом роде? Где мы, невольники сытой достойной жизни?.. Ну разве что вы, не знаю. Поэтому я и рада, что вы ещё верите в чудеса. Ну и попробую чем смогу помочь вам в ваших мечтаниях.

Зал снова взорвался бурными продолжительными аплодисментами.

И пока они угасали, Кочетков, расхаживая по гостиной Елены Юрьевны, с удовлетворением потирал сухие, узкие, как селёдки, ручки:

— Молодца! Лучшего внедрения в капище царебожников я не мог себе и представить. Вы настоящая Мата Хари.

— Да ладно Вам издеваться, — сидя в глубоком кресле, отмахнулась Елена Юрьевна и, затянувшись длинной чёрной сигаретой, задумчиво и кротко произнесла: — Как по мне, никакие они не царебожники, а просто хорошие, добрые ребята, которые хотят сделать хоть что-то полезное для страны. Дай Бог им всего хорошего и исполнения всех их надежд и мечт.

Кочетков лишь насмешливо осклабился и, тихо вздохнув, сказал:

— Вот именно, мечт. Соблазнов разума. Очередных революционных грёз. А мало нам революций, что ли? Вновь в Буревестники потянуло?! Ах, Елена Юрьевна, Елена Юрьевна, видно, мало Вас помытарило. До сих пор в хороших и добрых ребяток верите. Да нет же таких! В природе не существует. Ибо каждый человек есмь ложь! И это не я сказал, и даже не дедушка Ленин или Карл Маркс; а святой царь Давид в вечных своих псалмах. Добрая половина из этих хороших и добрых ребят на меня работают. И, между прочим, за хорошенькую зарплату. А этот Ваш рыжебородый Савонарола, Димочка Дырокол, да ещё пара таких же, как он, небитых, недрюченных краснобаев просто слегка шизуют. Но ничего, не страшно, пройдёт ещё парочка-тройка лет, и львиная доля их станет такими же, как и мы с Вами, невольниками сытой, достойной жизни. Ну а тех, у которых мозги заточены на глобальное разрушение хотя бы того, что ещё осталось от былого величия нашей родины, я с Божьей и Вашей помощью в своё время утихомирю. Поэтому не они, а мы с Вами — хорошие, добрые самаряне, защитники хоть какого-то существующего порядка. И мы будем драться за этот «гнилой» порядок до последнего издыхания. Потому что Савонаролы только бузить и могут. А вся остальная рвань сегодня «осанна» кричит «спасителям», а завтра, как только что-то пойдёт не так, подобно евреям времён Христа, всем скопом «распни Его» завопит. И это циклически повторяется, от поколения к поколению. Бунт, голодовка, кризис. Так что, если бы не такие, как мы с тобой, добрые самаряне, дражайшая Мата Хари, давно бы наш вздорный шарик накрылся медным тазом.

В знакомой уже нам трапезной, в самом конце длиннющего, крытого старой клеёнкой стола, обедал отец Владимир. Перед ним стояли глубокая миска с варёной картошкой и небольшая плошка с маринованными грибками. Крупными мужицкими руками отец Владимир ломал картошку и вместе с грибками, уложенными на хлеб, запихивал себе в рот.

Рядом с ним на самом краю скамейки бочком примостилась одна из восьми старушек, ежедневно присутствовавших на службе. Теперь она, подперев рукой подвязанный убрусом подбородок, с пугливой оглядкой по сторонам нашёптывала священнику:

— А ещё мой Максим рассказывал, что Ваша Елена Юрьевна каждый убогий день ночь-заполночь в одном исподнем перед местными депутатами жамкается с жердиной.

— Чего?! — поперхнувшись куском картошки, раскашлялся отец Владимир.

— Ну там труба такая из нержавейки, — оглядевшись по сторонам, перешла старушка на совсем неслышный шёпот. И теперь лишь по сдержанным жестам бабушки да по реакции на рассказ местного Шерлока Холмса можно было понять, о чём они разговаривают.

Время от времени, на мгновение прерывая шёпот дородной своей наушницы, отец Владимир вставлял и своё словцо:

— Это стриптиз у них называется. Танец такой. Эротика.

— Не суди, да не судима будешь.

— А Мария Египетская что, не так?

— Так и эта же тоже кается.

— Ну а что она ещё может? Интеллигенция…

Под занавес разговора, тыльною стороной ладони смахнув с мясистых губ остатки грибков и маслица, отец Владимир твёрдо, как власть имеющий, отчекрыжил:

— Ладно. Я понял. Ступай уже. Да постарайся поменьше тренькать дурным своим язычком. А то и сама по мозгам схлопочешь да и первенца своего под мафию подведёшь.

За затянутым мелкой сеткой, настежь распахнутым в темноту окном ползали сотни бабочек. А в полумраке спальни, сидя на мужней койке с никелированными спинками и припав подбородком к поднятым вверх коленям, одетая только в полупрозрачную ночную сорочку Елена Юрьевна, отводя взгляд от мотыльков, спросила:

— А правда, что на Голгофе все евреи кричали «Распни Его»?

— Ну, во-первых, не на Голгофе, а на судилище у Пилата, — возлежа на постели рядом с Еленой Юрьевной, до половины торса укрытый скомканной простынёй, ответил рыжебородый. И, потянувшись за сигаретами, сдержанно объяснил: — Ну а во-вторых, далеко не все. Были ведь и апостолы, и сотни, если не тысячи, вылеченных Христом. Ну и конечно, женщины: Богородица, Саломея, Мария Иосиева и Мария Магдалина — бывшая блудница, из которой по Иисусовым молитвам вышло потом семь бесов. Они не кричали. Плакали. И пошли за Спасителем до конца.

— Я так и знала, — облегчённо выдохнула Елена Юрьевна и, взяв сигарету из рук у рыжебородого, затянувшись дымком, сказала: — Ты мне потом про Марию эту, ну, Магдалину, всё-всё расскажешь. А пока я схожу пописаю, — передала она сигарету в руку рыжебородому и, сунув ноги в шлёпки, прямая и крепкая, как колонна, вышла из спаленки в коридор.

Спустившись впотьмах по шаткой, поскрипывающей лестнице, Елена Юрьевна повернула в центре гостиной вправо. Она собиралась было включить уже в переходе на кухню свет, как кто-то, накрыв её руку у выключателя и крепко зажав ей ладонью рот, из-за спины шепнул:

— Ц-ц-ц.

Замычавшая, но не вскрикнувшая, испуганно оглянувшись, Елена Юрьевна увидела над собой крепко сжимающего её сзади Евгения Павловича Кочеткова.

— Молодца, — похвалил её фээсбэшник и, слегка ослабляя хватку, шёпотом прояснил: — Так запросто заарканить этого полоумного? Да ты и впрямь Мата Хари, детка. Надо будет, пока тебя не повысили, повторить нам проверку на профпригодность.

В это время, пока Кочетков витийствовал, группа мужчин в штормовках с чёрными полумасками на скоблёных лицах тихо поднялась вверх по лестнице и прошмыгнула в потёмках к двери, что уводила в комнату, где находился рыжебородый.

Около двери в спальню мужчины рассредоточились: двое встали у самой двери, приготовившись выбить её плечами; а двое, с пистолетами наизготове, стремительно разбежались в разные стороны и встали в торцах прохода. Самый крупный из четверых, достав из кармана шёлковую верёвку и собрав её в петлю, тихо шепнул товарищу:

— На раз-два-три…

Товарищ согласно кивнул в ответ.

А между тем в гостиной Кочетков продолжал витийствовать:

— Подвесим этого сумасшедшего и оторвёмся с тобою в Гаграх. Когда-то же надо и «добрым людям» устроить медовый месяц?

Слушая Кочеткова, Елена Юрьевна напряжённо всматривалась во тьму.

Перед её глазами резко, как вспышки молний, проносились и исчезали картинки из прожитой ею жизни.

Вот она, изнасилованная, плюёт прямо в лицо Максиму.

А вот, испугавшись Топорова, подсаживается к столу московского олигарха.

Вот уезжает на БМВ от помощника депутата.

А вот, позёвывая от скуки, дожидается в постели лысого, в длинных чёрных трусах Евгения Павловича Кочеткова, который, аккуратно сложив носки в аккуратно выставленные ботинки, деловито подходит койке и с суровым армейским видом шепчет ей:

— Ноги. Шире.

Вот она едет по луговине на старом советском велосипеде вместе с рыжебородым. Он что-то весело и задорно нашёптывает ей на ухо, а она, вся зардевшись от удовольствия, строго машет у его носа указательным с тоненьким золотым колечком пальцем.

Именно в этот миг, когда видение на лугу сменяется постной блудливой физией замершего впотьмах Евгения Павловича Кочеткова, до Елены Юрьевны долетает обрывок его же фразы:

— …Раскрутим тебя по телику как музу борцов с системой. И станешь ты всероссийской Жанной д’Дрк, как я тебе и пророчил.

Только теперь, пересиливая волнение и дикий животный ужас, Елена Юрьевна сорвалась и заорала в пространство терема:

— Дима, беги! Они собираются тебя повесить!

— Заткнись, идиотка! — пнул её Кочетков кулаком под дых, и, как только Елена Юрьевна, теряя сознание, повалилась на пол…

…Рыжебородый резко вскочил с кровати и совершенно голый устремился к распахнутому во тьму окну.

В то же самое время двое мужчин в штормовках, выбив плечами дверь, одновременно вскочили в спальню. И, выхватив из-под рук торчащие в кобурах пистолеты, решительно огляделись по сторонам.

Заметив рыжебородого, уже успевшего вспрыгнуть на подоконник, выбивающего ногой сетку от комаров, мужчины одновременно выстрелили.

Раздались два едва слышных, глухих щелчка; и собиравшийся вслед за сеткой, выпавшей за окно, выпрыгнуть в темень рыжебородый судорожно вдруг дёрнулся и, слегка провернувшись вокруг оси, выпал за подоконник спиной вперёд.

Ворвавшись из гостиной в спаленку, Кочетков стремительно подступил к распахнутому окну и, перегнувшись за подоконник, посмотрел сверху вниз во дворик.

В подсветке тусклого фонаря, мерно покачивавшегося у входа в терем, на влажном от предрассветной росы асфальте покоилось мёртвое тело обнажённого рыжебородого.

Разглядывая его, будто застывшего на бегу в извечность, Кочетков раздражённо рыкнул:

— Ну, сука! — и оглянулся в сторону выбитой с корнем двери в прихожую.

По погружённому в предрассветный туман лужку, держась обеими руками за прикрытый полупрозрачной ночной сорочкой, подрагивающий живот, поспешала Елена Юрьевна. Впервые сгорбленная, босая, с бледным, без всяких помад и белил лицом, она с трудом продвигалась вдоль по покосу к белеющему вдали над просыпающимся селом, слегка покачивающемуся храму.

В сенях дома отца Владимира раздался чуть слышный стук железной щеколды по древку двери.

— Иду, — донёсся из глубины прихожей немного заспанный голос батюшки.

А уже через миг-другой, когда стук повторился с чуть большей громкостью, спехом натягивая подрясник, отец Владимир недовольно выдохнул на бегу:

— Да иду я, иду, — и принялся с грохотом открывать многочисленные запоры: — Какие ж мы нынче нетерпеливые. А ещё православные, называется.

Наконец, когда все замки и задвижки были уже открыты, двери сами собою распахнулись и прямо в руки к отцу Владимиру рухнуло из тьмы мокрое, грязное тело одетой в ночнушку Елены Юрьевны.

Подслеповато щурясь, отец Владимир едва успел подхватить её и, оглядываясь, громко, конфузливо возопил:

— Клава, иди сюда! Да где же ты там, ну, матушка!

Словно чёрные шторы, открылись веки Елены Юрьевны.

Перед ней, очнувшейся на кровати, в скошенной под лестницей комнатушке сидел, развалившись на стуле, перелистывавший Евангелие Евгений Павлович Кочетков.

Заметив, что глаза у Елены Юрьевны распахнулись, он отложил Евангелие на небольшой туалетный столик у изголовья койки и, повернувшись лицом к больной, с кроткой улыбочкой сказал:

— Ну наконец-то. Долго ж Вы почиваете, дорогая Вы наша, Елена Юрьевна. Вторые сутки, поди, пошли, как мы Вас тут поджидаем. Уже и не чаяли с Вами погомонить. Думал, придётся на Вас списать выстрелы в Дмитрия Вышеславцева. Ну а Вас как спятившую с ума ревнивицу определить в соответствующую больничку. На вечные времена. Да нет, смотрю, ангел-хранитель у Вас мощнейший: вовремя разбудил. Так что у нас теперь есть надежда закончить эту историю к взаимному удовольствию. Оформим, что этот нанюхавшийся наркотиков царебожник ворвался к Вам ночью в терем в невменяемом состоянии и принудил Вас к половому акту. Но Вы, будучи честной женщиной, тотчас же позвонили нам. Ну а он, когда мы к Вам заявились, оказал нам такое дикое под ширкой сопротивление, что моим молодым помощникам пришлось пристрелить его, как бешеную собаку. Вот справка о том, что в Вашей матке обнаружена его сперма. А это Ваше заявление об изнасиловании. Подпишите, и на полгодика мы Вас отправим к морю, в лучший наш крымский пансионат, на реабилитацию. И на этом поставим точку.

Открыв перед Еленой Юрьевной папочку с документами, Кочетков попытался вложить ей в руку шариковую авторучку.

Да только Елена Юрьевна никак не отреагировала на это предложение Кочеткова. Она как лежала, ничего не видящими глазами взирая куда-то под потолок, так и осталась лежать на месте. И только по её худому, изнеможённому лицу поползла небольшая мушка.

Вглядевшись в лицо больной, Кочетков вложил авторучку в папочку и с досадой подытожил:

— Значит, отказываемся подписывать? В таком случае извините: мне придётся пустить это дельце по первому из сценариев. Вы убийца на почве патологической ревности. И, между прочим, уже не в первый раз. От перенапряжения, что вполне естественно, помешались и нуждаетесь в длительном, возможно даже пожизненном, лечении в психбольничке. Конечно, при таком раскладе я своей очередной звёздочки недополучу. Но и Вы, моя драгоценная, ни лазурного берега моря, ни золотого песочка на крымском пляже больше уже никогда не увидите.

С папочкою в руках Кочетков замер у изголовья койки и снова долгим, пристальным взглядом вгляделся в лицо больной.

Правда, вот и на этот раз на лице у Елены Юрьевны ни один мускул не шелохнулся. И она как лежала до подбородка укрытая одеялом, так и осталась лежать с руками, вытянутыми вдоль тела. И даже глаза её ни разу не мигнули.

Полупрезрительно вздёрнув плечиком, Кочетков попрощался с Еленой Юрьевной:

— Ладно. В таком случае разрешите откланяться.

И, с достоинством поклонившись, направился к выходу из подклети.

Вовремя отпрянув ушком от двери, отец Владимир дождался выхода Кочеткова. И как только Евгений Павлович вынырнул из-под лестницы, с сочувствующей улыбкой не спеша подступил к нему.

— Это, конечно, не моё дело, — доверительным шёпотом начал батюшка. — Но, по-моему, Вы торопитесь. В том состоянии, в каком находится наша несчастная подопечная, она не способна пока к сотрудничеству. Для начала ей надо прийти в себя. Почувствовать сладость жизни. Ощутить на себе любовь и теплоту людскую. А где это лучше всего почувствуешь, коли не у нас, в сельце? На парном молочке, с вареничками. В тёплом семейном гнёздышке православного батюшки с матушкой. А вот когда она капельку отогреется и помаленьку придёт в себя, вот тогда я Вам наберу, и Вы быстренько всё уладите.

Пока он так рассуждал, мимо лестницы с кружкою молока в руках пробегал худой длинношеий дьякон в выцветшем, явно с чужого плеча подряснике. Внезапно споткнувшись о край ковра, он едва не свалился на пол. И хотя он в конце концов устоял, его массивные, на проволочках очки слетели с переносицы длинношеего и ускользнули за край ковра, под обрез дощатой перегородки, за которой беседовали Кочетков с отцом Владимиром.

Ничего без очков не видя, длинношеий отставил стакан с молоком под лестницу и, встав на колени, начал шарить рукой по полу.

Между тем за перегородкой Кочетков, помолчав, сказал:

— Ну хорошо, попробуйте. А я пока распишу здешнюю революцию. Пусть в Москве почешутся: если у нас, в провинции, к бунту уже готовы, то что же творится у них, в столицах?!

Наконец-то нащупав рукой очки и нацепив их на переносицу, длинношеий, всё ещё стоя под лестницей на коленях, на мгновение прибалдел. А как только Евгений Павлович отошёл от лестницы вглубь гостиной, а батюшка, тихо крякнув, направился в сторону лязга ножей и вилок, доносящегося из кухни, длинношеий в один глоток выпил всё молоко из чашки и, выползя из укрытия, бочком, с пугливой оглядкой по сторонам, убежал за чёрную дверь на улицу.

Сидя под лестницей у изголовья койки, на которой по-прежнему неподвижно лежала Елена Юрьевна, дородная мать Максима, зачерпнув чайной ложечкой из миски дымящуюся в ней кашу, поднесла её к крепко сжатым, потрескавшимся губам больной.

— Ну хоть капельку-то поешь, — сказала она участливо. — Нельзя же так убиваться. Всякое, знаешь, бывает в жизни, но никто же себя за это голодом не замаривает…

Затем она отложила ложечку на тарелку и, оглянувшись на дверь за своим плечом, низко склонилась к Елене Юрьевне и назидательно прошептала:

— Ну а как ты хотела, детка? Сынка моего единственного до наркотиков довела. В чужой семье ад устроила. С жердиною по ночам жируешь. С депутатами за деньгу погуливаешь. Вот те и догулялась. Бога, чай, не обманешь. Он не теля и оттуда видит, — кривым указательным пальцем ткнула она под скошенный ступенчатый потолок.

И именно в этот миг из-за крошечного окна подклети впервые донёсся тихий, далёкий, протяжный гул.

С опаской к нему прислушавшись, мать Максима приподнялась со стула и, раскачиваясь, как уточка, не спеша подошла к окну.

Гул повторился, и звучал он теперь чуть громче и протяжней, чем до этого. Причём сразу после того, как он постепенно стих, стёкла в окне подклети тихонько задребезжали.

С лёгким испугом перекрестившись и вглядевшись во тьму за окном, мать Максима тихонько выдохнула:

— А туманище какой, а? Лужка не видать вдокон.

И тут из сплошной пелены тумана, клубящегося за стёклами, раздался вдруг громкий грохот.

Мать Максима снова перекрестилась и сказала, слегка покосясь на Елену Юрьевну:

— Никак гроза начинается. И с чего бы, кажись, в тумане?

Грохот же между тем снова сотряс священнический особняк, причём стёкла в окне подклети задребезжали так, что некоторые из них едва ли не вылетели из рамы, тогда как из-за двери, из глубины гостиной, донеслись вдруг довольно громкие, возбуждённые голоса и хаотическое поскрипывание удаляющихся шагов.

Пока мать Максима с трудом подступала к двери, поскрипывание шагов и голоса утихли.

Выглянув за порожек, мать Максима тихонечко позвала:

— Э! Тётя Клава! Батюшка! Да куда же вы подевались? Во времечко наступило. Недаром же говорят: последнее…

Священническую усадьбу снова накрыло грохотом. И сразу после того, как в некоторых из окон со звоном повылетали стёкла и густо-густо отдребезжала фарфоровая посуда в шкафчиках, со стороны лужка вдруг донеслись чуть слышное продолжительное «Ур-ра-а-а!!!» и скрежет железных гусениц, чавкающих по лужам.

В последний раз оглянувшись на неподвижно лежащую на кровати Елену Юрьевну, мать Максима вышла из закутка под лестницей и, плотно прикрыв за собой дверь, перекатываясь, как уточка, проследовала в сумрачное пространство опустевшего уже дома.

На ходу застёгивая пуговицы вылинявшего подрясника, из-за двери, что вела во двор, выскочил на крылечко растревоженный, с всклокоченной бородой отец Владимир. Вглядываясь в туман с доносящимися из темени чавканьем множества ног по грязи и лязганьем гусениц, он хрипло, с досадой выкрикнул:

— Матушка! Тётя Клава! Да где же вы все? Ау!

Но так как из темноты, клубящейся за крыльцом, ничего, кроме гула, грохота, лязга металла да шлёпанья множества ног по грязи так и не долетело, тогда как пролёты между сараями ещё и начали озаряться ярко-алыми всполохами и вспышками, то тут уж отец Владимир и вовсе притих и сник. И, оглядевшись по сторонам, неторопливо спустился с крыльца во дворик, где практически моментально растворился в густом и вязком, окутавшем землю мареве.

Когда канонада и рёв за окном стали настолько мощными, что вся посуда в шкафах и все стёкла в окнах с грохотом разлетелись, с кровати, задвинутой в закуток, под лестницу, приподнялась вдруг Елена Юрьевна.

С поседевшими, всклокоченными лохмами ниспадающих до груди волос, в одной длинной ночной сорочке из простого выбеленного сукна, она повернулась лицом к окну. И, поднявшись на ноги, босая и сгорбленная, как бабка, под грохот и вспышки взрывов, то и дело озарявшие чёрные дыры окон, не спеша поковыляла к выходу.

Там она на секунду остановилась и, опершись рукой о дверной косяк, с трудом оттолкнула от себя слегка приоткрытую, поскрипывающую от ветра дверь.

Выйдя в пустой и безлюдный дом, полный поблёскивающих осколков битой посуды и бывших оконных стёкол, придерживаясь подрагивающими руками то за шкаф, то за край стола, она вышла за дверь, на улицу.

И, оглядевшись в туманном мареве, то и дело выхватываемая из мрака алыми всполохами разрывов со стороны лужка, она не спеша спустилась с крыльца во двор, где под грохот и лязг металла прошла босиком к проходу, зиявшему между двумя сараями.

Оказавшись на огородах, среди густых, почти непролазных зарослей кукурузы, а там уже и осоки, Елена Юрьевна не стала их обходить, а двинула напролом, сквозь шуршащие мокрой листвой стебли, прямо на грохот и вспышки света, тут и там озаряющие окрестности.

Вскоре метрах в двухстах от Елены Юрьевны раздался вдруг громкий грохот, и темнота впереди неё осветилась горящим факелом охваченной пламенем башни танка.

Откинув железный люк, на ходу срывая с себя горящую телогрейку, из танка выбрался молодой танкист. И полыхая, будто живой, размахивающий руками факел, стремительно закружил по полю:

— Мамочка, родненькая, спаси меня!

Как ни странно, на зов танкиста из темноты клубящегося тумана проявились сразу несколько человек. Это были Серёга-лётчик, длинношеий дьячок в подряснике и пара старушек-певчих из самых, что называется, незаметных. Набросив на танкиста тяжёлое одеяло, Серёга-лётчик повалил паренька в траву. И в колышущейся подсветке от горящего рядом танка вместе с другими односельчанами начал тушить его.

Наблюдая за этой сценкой, Елена Юрьевна тяжело вздохнула и, собравшись с силёнками, с трудом поплелась по раскисшей грязи навстречу односельчанам, суетившимся вокруг танкиста.

Когда последние огоньки, выбивавшиеся из-под одеяла, каким был накрыт танкист, наконец-то были погашены, рядом с ногой у Елены Юрьевны послышалось очень слабенькое, жалобное мяуканье.

Увидев крошечного котёнка, трущегося о её босую, застывшую в луже ногу, Елена Юрьевна не спеша присела. И, подняв котёнка на руки, правда, довольно странно, плачущею головкой вниз, двинулась дальше, на огонёк догорающего в потёмках танка.

Чем ближе она к нему подходила, тем резче из темноты на фоне дымящейся башни танка выступала малая группка односельчан, постепенно осевших вокруг костра. Здесь находились всё те же люди: Серёга-лётчик, длинношеий дьячок в подряснике да пара старушек-певчих в болоньевых телогрейках и шерстяных платочках на головах. Завёрнутый в одеяло, с забинтованной головой молодой танкист тоже сидел среди местных аборигенов и о чём-то неспешно переговаривался с одной из старушек-певчих.

В трёх метрах от этой группки Елена Юрьевна устало остановилась. А так как раскаты битвы к этому времени уже начали потихонечку отдаляться, то многие из сидящих у костреца людей сквозь затихающее побухивание невольно услышали и чуть слышное попискивание котёнка.

В лёгком недоумении едва ли не одновременно они оглянулись на этот звук. И, заметив в туманном мареве слегка озаренную отсветом их костра босую седую женщину в домотканой ночной сорочке с опрокинутым кверху лапками, плачущим на руках у неё котенком, Серёга-лётчик ловко вытащил из ведёрка, висящего над огнём, пару варёных раков. И, взяв их за красные, в облачках пара спинки, направился прямо к Елене Юрьевне.

Дальние взрывы и грохот выстрелов словно вдруг обрезало. И в тишине уже зазвучала довольно тихая, знаменного распева стихира «Тебе, одеющегося» в исполнении ансамбля «Мадригал». Под аккомпанемент плача Иосифа над телом снятого с креста Иисуса Христа и под алые вспышки взрывов, освещающие туман окрестностей, Серёга-лётчик впервые с правильно надетым орденом Красной Звезды на кармашке гимнастёрки протянул… прямо с экрана зрителям двух красных варёных раков и сочувственно улыбнулся.

Москва, сентябрь-октябрь 2022 г.