Смертная казнь в России имеет зубчатую историю. В Уложении Алексея Михайловича доходило наказание до смертной казни в 50 случаях, в воинском уставе Петра уже 200 таких артикулов. А Елизавета, не отменив смертных законов, однако и не применила их ни единожды: говорят, она при восшествии на престол дала обет никого не казнить — и все 20 лет царствования никого не казнила. Притом вела Семилетнюю войну! — и обошлась.
Наш обзор уже затянулся. А ведь мы ещё и не начинали. Ещё все главные, ещё все знаменитые процессы впереди. Но основные линии уже промечаются.
Посопутствуем нашему закону ещё и в пионерском возрасте.
Через базарную площадь идет полицейский надзиратель Очумелов в новой шинели и с узелком в руке. За ним шагает рыжий городовой с решетом, доверху наполненным конфискованным крыжовником. Кругом тишина... На площади ни души... Открытые двери лавок и кабаков глядят на свет божий уныло, как голодные пасти; около них нет даже нищих.
В соседнем боксе бутырского «вокзала» — известном шмональном боксе (там обыскивались новопоступающие, и достаточный простор дозволял пяти-шести надзирателям обрабатывать в один загон до двадцати зэков) теперь никого не было, пустовали грубые шмональные столы, и лишь сбоку под лампочкой сидел за маленьким случайным столиком опрятный черноволосый майор НКВД. Терпеливая скука — вот было главное выражение его лица. Он зря терял время, пока зэков приводили и отводили по одному. Собрать подписи можно было гораздо быстрей.
Это как же понять — камера и вдруг любовь?… Ах вот, наверно: в ленинградскую блокаду тебя посадили в Большой Дом? Тогда понятно, ты потому ещё и жив, что тебя туда сунули. Это было лучшее место Ленинграда — и не только для следователей, которые и жили там, и имели в подвалах кабинеты на случай обстрелов. Кроме шуток, в Ленинграде тогда не мылись, чёрной корой были закрыты лица, а в Большом Доме арестанту давали горячий душ каждый десятый день.
По казарме гуляет лёгкий освежающий весенний ветерок – окна с двух противоположных сторон распахнуты настежь. Шевелятся вафельные полотенца на железных спинках в изголовье двухъярусных солдатских кроватей с никелированными дугами. Пол поблескивает и пахнет натёртой мастикой. Хорошо.
Если бы чеховским интеллигентам, всё гадавшим, что будет через двадцать-тридцать-сорок лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси будет пыточное следствие, будут сжимать череп железным кольцом,[27] опускать человека в ванну с кислотами,[28] голого и привязанного пытать муравьями, клопами, загонять раскаленный на примусе шомпол в анальное отверстие ("секретное тавро"), медленно раздавливать сапогом половые части, а в виде самого лёгкого — пытать по неделе бессонницей, жаждой и избивать в кровавое мясо, — ни одна бы чеховская пьеса не дошла до конца, все герои пошли бы в сумасшедший дом.
Сам Александр Исаевич Солженицын определил свой эпохальный труд «Архипелаг ГУЛаг» как художественное исследование. Это очень точно. Документально- публицистическое изложение бесчисленных фактов сталинских репрессий с жестокой очевидностью позволяет каждому читателю почувствовать себя узником ГУЛага: без вины арестованным, мучаемым ночными допросами и изощренными пытками. Подписывающим признание в несовершенных преступлениях. Атмосфера тотального террора с одной стороны, и всепоглощающего страха - с другой, обжигает и порождает внутренний протест против античеловеческой системы, коверкающей душу великого народа с обеих сторон колючей проволоки. Это произведение необходимо прочесть хотя бы ради того, что никогда впредь не допустить подобного, чтобы ежесекундно помнить о ценности обретенной свободы.
Всю следующую неделю после третьего свидания с Дикисом Липман нигде не находил для себя места и покоя. Дома он почти не сидел. Его гнало на улицы, на площади, к людям. Он заходил и в рестораны, и в кино, и в театры, и к свом русским знакомым. Но и с людьми ему было тяжко. Не досидев до конца акта или картины, не допив стакана вина, он убегал из театров, кино и ресторанов и слонялся в одиночестве, иногда приходя в полное отчаяние от своих мрачных мыслей.
И в этот последний вечер беседа продолжалась в той же обстановке и в одинаковые с предшествующими днями часы.
– Да… О чем я еще должен сказать? – начал мэтр. – Да… докончу о нашей политической ситуации данного момента. Вы понимаете, г. Липман, что когда два таких могущественнейших жизненных фактора, как капиталы и мировая пресса со всеми бесчисленными разрушительными политическими партиями у нас в руках, то третий фактор – правительства народов в силу тех обстоятельств, которые в предыдущих беседах схематически я осветил перед вами, волей-неволей наши покорные рабы. Попробуй-ка кто-нибудь из них пойти против нас, наперекор нашим интересам?
Алексей Алексеевич Иванов, гвардии капитан, убывал из армии по демобилизации. В части, где он прослужил всю войну, Иванова проводили, как и быть должно, с сожалением, с любовью, уважением, с музыкой и вином. Близкие друзья и товарищи поехали с Ивановым на железнодорожную станцию и, попрощавшись там окончательно, оставили Иванова одного.
Как и в первый вечер, гость явился ровно в 8 часов и, как тогда, хозяином были приняты все меры предосторожности для соблюдения строжайшей тайны.
Оба заняли в кабинете свои прежние места.
– Имеете ли какие вопросы? – осведомился Дикис.
– Да… имею, мэтр.
Проводы молодых ребят в Советскую армию у нас на Алтае негласно были занесены в реестр особенных, то есть заглавных праздников и входили в почётный список официальных и народных, таких как – Первое Мая, День Победы, Октябрьские, Новый Год, Рождество, Пасха и Троица. И уж точно превосходили по значимости все профессиональные праздники, отмеченные красными датами календаря, поскольку на Проводины, так назывался у нас призыв в армию, в гости созывались родня, соседи и друзья, профессий разных и должностей всяких.
Вторая половина восьмидесятых прошлого столетия ознаменовалась большими
потрясениями для Советского государства. То ли подействовала предыдущая смерть
престарелых генсеков, ушедших в короткий срок, один за одним, то ли сказалось
влияние заокеанского "карточного шулера", то ли еще что?.. Однако как бы там
не было, - потрясения следовали один за одним, не переставая - чередой!..
Анатолия Яковлева прозвали на селе обидным, дурацким каким-то прозвищем – Дебил. Дебил – это так прозвали в школе его сына, Ваську, второгодника, отпетого шалопая. А потом это словцо пристало и к отцу. И ничего с этим не поделаешь – Дебил и Дебил. Даже жена сгоряча, когда ругалась, тоже обзывала – Дебил.
Было ровно 8 часов вечера. В мировой столице закончился деловой день, и начиналась пора отдыха и развлечений. По улицам, залитым разноцветными огнями электричества, во всех направлениях двигались сплошные волны автомобилей, наполняя воздух гудением, треском, шумом, свистками и завываниями сирен. Толпы людей сновали по тротуарам, вылезали из станций метро и ныряли в них, сидели в многочисленных кофейнях, ресторанах и бистро.
На это надо было решиться. Он решился. Как-то пришел домой — сам не свой — желтый; не глядя на жену, сказал:
— Это… я деньги потерял. — При этом ломаный его нос (кривой, с горбатинкой) из желтого стал красным. — Сто двадцать рублей.
По рассказам, это был тихий, скромный, интеллигентный человек, каких много в Донецке. Почему-то я представляю его не высоким, худощавым, седым. Хотя никогда его не видел.
У него была вторая квартира в Донецке. И восемнадцатилетняя дочь. Квартиру он сдавал, а на вырученные деньги содержал дочь. Один. Без жены.
… Молодые жених и невеста – казак-разведчик Николай и его боевая подруга Ольга стояли в притворе и ждали начала таинства Венчания. Рядом с ними дежурили друзья – симпатичная пара свидетелей-сослуживцев. В самом воздухе витала радость предстоящего торжества. Ожидание вскоре оправдалось – молодые заняли свое место напротив алтаря со свечами в руках и свидетелями позади. Жених в форме и с орденами смотрел на ростовую икону Архангела Михаила с мечом на боковых вратах, взгляд невесты привлекла икона Божьей Матери в ярко-голубом облачении над полумесяцем, оба они думали о том, каким будет их семейное будущее и молились.
Был конец апреля. С карнизов домов срывались крупные капли, теплый ветер сдувал их, они мягко шлепались в стекла окон и медленно стекали светлыми слезами. Ефим Бедарев лежал в районной больнице, в маленькой палате, на плоской койке.