Главная » Проза

Луг между нашей деревней и селом Белки, куда мы обычно ходим с женой на службу, по праву считается одним из самых живописных на Украине. Когда подъезжаешь к нему на поезде, мельтешение сосен за окнами электрички неожиданно обрывается, и прямо перед тобою возникает вдруг ожившая иллюстрация к «чуднiй мрii» Тараса Григорьевича Шевченко.

После пятнадцатичасового изнурительного переезда на маршрутке из Москвы в Сумы, вспоминая бессонную ночь, сквозняк, затекшие ноги и поясницу, бесконечные остановки с поборами по дороге и трехчасовый унизительный переход российско-украинского «кордона», я сидел у себя на кухне, смотрел на потрескавшийся после ливней, подернутый плесенью потолок, слушал жену и думал: ну, и зачем всё это?

Один доллар восемьдесят семь центов. Это было все. Из них шестьдесят центов монетками по одному центу. За каждую из этих монеток пришлось торговаться с бакалейщиком, зеленщиком, мясником так, что даже уши горели от безмолвного неодобрения, которое вызывала подобная бережливость. Делла пересчитала три раза. Один доллар восемьдесят семь центов. А завтра рождество.

Из Павловки Владимир вернулся рано утром.

С волнением и усталостью на лице он вошел в квартиру. Ни матери, ни соседей дома не было: должно быть, выехали на дачу. В коридоре темно и прохладно, а на улице начинался душный день.

И тогда я надел свой новый костюм, повязал подаренный галстук и пошел фотографироваться. Все показалась как-то неладным. Старая фотостудия при ЦДЛ, что на Большой Никитской, выглядела необитаемой. Ворота в закуток в торце здания, где она ютится, не распахнуты по обычаю, а лишь приоткрыты так, что в щелку можно едва протиснуться боком. Тебя здесь не ждут. И обычной выносной раскладушки-вывески "Срочное фото" у ворот больше нет. Двор не выметен. Закрылся что ли? Впрочем, не так. Работает. Внутри торчат какие-то азиаты, не дошедшие пары сотни метров до таджикского консульства, и ждут своей карточки на таджикский же документ.

На сто восемьдесят четвёртом километре от Москвы по ветке, что идёт к Мурому и Казани, ещё с добрых полгода после того все поезда замедляли свой ход почти как бы до ощупи. Пассажиры льнули к стёклам, выходили в тамбур: чинят пути, что ли? из графика вышел?

За окном вагона бегут перелески любимого Подмосковья; сейчас они серые, влажные. На полях почти не осталось снега, в низинах – половодье. Идет весна! Кругом туманно и серо, и настроение у меня под стать погоде: радость вперемежку с грустью. Хорошо и радостно от сознания, что есть у меня добрые, настоящие друзья. Все вы – славные, чудные ребята. И мне совестно перед Борисом: я в последние дни был несправедлив к нему. Вел я себя задиристо, спорил. А из-за чего?

Когда роман появился в продаже, первыми загалдели зарубежные голоса: «Голос Израиля», «Голос Америки» и прочие. Это послужило сигналом для советской печати, значительная часть которой находилась под влиянием сионистов. Создавалось впечатление, что кто-то влиятельный подал команду: «Ату его!…» И критики начали стрельбу «на поражение», притом целились не столько в роман, сколько в автора с циничными, разнузданными оскорблениями. Обвинения были типичными для сионистской критики: роман выносился за пределы литературы, как сочинение нехудожественное, идеологически вредное; попытка поссорить интеллигенцию с народом, словно творческая интеллигенция не входит в состав народа.

В пять часов утра, как всегда, пробило подъем – молотком об рельс у штабного барака. Перерывистый звон слабо прошел сквозь стекла, намерзшие в два пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долго рукой махать.

Всю зиму животные работали как каторжные. Но труд был для них счастьем: они не жалели сил, шли на любые жертвы — их вдохновляло, что они работают ради себя, ради грядущих поколений, а не ради людей, этих бездельников и эксплуататоров.

Мистер Джонс с фермы "Усадьба" закрыл на ночь курятник, но он был так пьян, что забыл заткнуть дыры в стене. Ткнув ногой заднюю дверь, он проковылял через двор, не в силах выбраться из круга света от фонаря, пляшущего в его руке, нацедил себе последний стаканчик пива из бочонка на кухне и отправился в постель, где уже похрапывала миссис Джонс.

Шла Великая Северная война. Петр I теснил армию шведов в Финляндии. В мае 1713 он лично с галерным флотом вышел в Финском заливе к Гельсингфорсу; за лето вся южная часть страны перешла в руки русских. Петр приказал генерал-адмиралу Апраксину продолжать наступательные действия зимой…

Отряд наш стоит верстов сорок отсель, шел я пеши и его на руках нес. Видишь, кожа на ногах порепалась? Как ты есть заведывающая этого детского дома, то прими дитя! Местов, говоришь, нету? А мне куда его?

У Володи не было рации, не было никаких новых «прибамбасов» в виде сухого спирта, питьевых трубочек и прочего барахла. Не было даже разгрузки, бронежилет он не взял сам. У Володи был только старый дедовский охотничий карабин с трофейной немецкой оптикой, 30 патронов, фляга с водой и печенье в кармане ватника. Да была шапка-ушанка - облезлая. Сапоги, правда, были хорошие, он после прошлогоднего промысла купил их на ярмарке в Якутске, прямо на сплаве у Лены у каких-то заезжих торгашей.

Учат нас теперь знатоки, что маслом не надо писать все, как оно точно есть. Что на то цветная фотография. Что надо линиями искривленными и сочетаниями треугольников и квадратов передавать мысль вещи вместо самой вещи. А я недоразумеваю, какая цветная фотография отберет нам со смыслом нужные лица и вместит в один кадр пасхальный крестный ход патриаршей переделкинской церкви через полвека после революции.

Ёрка Жуков, сын крестьянский, с 7 лет поспевал с граблями на сенокосе, дальше - больше в родительское хозяйство, в помощь, но и три года церковно-приходской кончил, - потом его отдали в саму Москву к дальнему богатому родственнику, скорняку, мальчиком-учеником. Там он и рос - и в прислуге, и в погонках, и в работе - и так, помалу, определился к скорняжному делу.

Павел Васильевич Эктов ещё и раньше, чем к своим тридцати годам, ещё до германской войны, устоялся в осознании и смысле быть последовательным, если даже не прирождённым, сельским кооператором - и никак не замахиваться на великие и сотрясательные цели.

Против председателя сельсовета, боком к столу, утонув в новеньком необъятном кресле (председатель сам очень удивился, когда к нему завезли эти мягкие, пахучие громадины – три штуки! "Прям как бабы хорошие", – сказал он тогда) сидел не старый еще, седой мужчина в прекрасном светлом костюме, худощавый, чуть хмельной, весело отвечал на вопросы.

– Как это? – не мог понять председатель.– Просто – куда глаза глядят?

В южный курортный городок приехал цирк.

Плановик Чередниченко отдыхал в том городке, устроился славно, чувствовал себя вольготно, даже слегка обнаглел – делал выговор продавщицам за теплое пиво. В субботу вечером Чередниченко был в цирке.

На скамейке, у ворот, сидел старик. Он такой же усталый, тусклый, как этот теплый день к вечеру. А было и у него раннее солнышко, и он шагал по земле и легко чувствовал ее под ногами. А теперь – вечер, спокойный, с дымками по селу.