Главная » Проза

"Товарищ цыганка, если от меня не отстанете, я вас укушу" - сказал я цыганке лет пятидесяти которая буквально прилипла ко мне со своим гаданием, как прилипает известное содержимое носа к указательному пальцу.

Жена называла его - Чудик. Иногда ласково. Чудик обладал одной особенностью: с ним постоянно что-нибудь случалось. Он не хотел этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь истории - мелкие, впрочем, но досадные. Вот эпизоды одной его поездки. Получил отпуск, решил съездить к брату на Урал: лет двенадцать не виделись.

Суку Тамару привел из тайги наш кузнец – Моисей Моисеевич Кузнецов. Судя по фамилии, профессия у него была родовой. Моисей Моисеевич был уроженцем Минска. Был Кузнецов сиротой, как, впрочем, можно было судить по его имени и отчеству – у евреев сына называют именем отца только и обязательно, если отец умирает до рождения сына. Работе он учился с мальчиков – у дяди, такого же кузнеца, каким был отец Моисея.

Мой рассказ относится к так называемому "застойному" времени. После указов
Верховного Совета" об усилении борьбы с пьянством и алкоголизмом и после всем
известной речи Леонида Ильича Брежнева - тогдашнего Генерального секретаря-о
недопустимости пьянства и алкоголизма в СССР, стране развитого социализма, вод -
ку стали продавать не с восьми часов утра, как раньше, а с десяти, все время ме
няя срок продажи ее в магазинах и гастрономах, и дошли до времени совсем огра -
ниченном,то есть с 14.00 до 19.00.

Старые монахи, заставшие мудрого Сюи Умэя, рассказывали историю, которую они сами слышали от тех, кто помнили его в ранние годы. Сюи Умэй пришел в монастырь еще совсем нестарым человеком, оставив где-то в провинции Чжу на попечение своего управляющего маленькую дочь и богатую доходную усадьбу, которая должна была со временем стать ее приданным, доставив бедной девочке, благодаря обширности и искусному управлению, богатство и достойное положение среди местной знати.

Она явилась ко мне ночью в длинном платье и шляпе с вуалью. Сначала я подумал: это сон! Или бред, вызванный моей болезнью. В комнате, кроме меня, никого. Но цепкий аромат французских духов говорил об ином: неизвестная гостья рядом.

Бритый затылок коснулся холодной стены. Сыро, хотя солнце давно поднялось. У стены напротив стоят солдаты. Пуговицы их слабо блестят. Одна, две... шесть пуговиц на солдатской куртке. Сбоку стоит офицер. Доктор Аустино видел его в почетном конвое губернатора. Но тогда он надевал каску с плюмажем. Сейчас – в фуражке. Ведь нынешний день – будни офицера, будничная ежедневная работа. Рядом, у стены – товарищи. Они не знакомы доктору Аустино, но это его боевые товарищи, друзья, которые боролись и умирают за одно дело. Они жмут друг другу руки, слегка позвякивая кандалами. На глаза осужденных надевают свеже простиранные белые повязки.

От начала и конца этих событий прошло, должно быть, много времени – ведь месяцы на Крайнем Севере считаются годами, так велик опыт, человеческий опыт, приобретенный там. В этом признается и государство, увеличивая оклады, умножая льготы работникам Севера. В этой стране надежд, а стало быть, стране слухов, догадок, предположений, гипотез любое событие обрастает легендой раньше, чем доклад-рапорт местного начальника об этом событии успевает доставить на высоких скоростях фельдъегерь в какие-нибудь «высшие сферы».

Только что вернулся из Украины. С той самой Подольской Украины, территорию которой вроде бы совсем недавно, при Екатерине Второй, Россия спокойно отчекрыжила от себя и благородно передала для поселения беглым (от крымского хана) запорожским казакам.

Его звали-то не Алеша, он был Костя Валиков, но все в деревне звали его Алешей Бесконвойным. А звали его так вот за что: за редкую в наши дни безответственность, неуправляемость. Впрочем, безответственность его не простиралась беспредельно: пять дней в неделе он был безотказный работник, больше того – старательный работник, умелый (летом он пас колхозных коров, зимой был скотником – кочегарил на ферме, случалось-ночное дело -принимал, телят), но наступала суббота, и тут все

Бывает летом пора: полынь пахнет так, что сдуреть можно. Особенно почему-то ночами. Луна светит тихо. Неспокойно на душе, томительно. И думается в такие огромные, светлые, ядовитые ночи вольно, дерзко, сладко. Это даже – не думается, что-то другое: чудится, ждется, что ли. Притаишься где-нибудь на задах огородов, в лопухах,– сердце замирает от необъяснимой тайной радости. Жалко, мало у нас в жизни таких ночей.

В субботу, под вечерок, на скамейке перед домом сидели два мужика, два соседа, ждали баню. Один к другому пришел помыться, потому что свою баню ремонтировал. Курили. Было тепло, тихо. По деревне топились бани: пахло горьковатым банным дымком.

– Кизяки нынче не думаешь топтать? – спросил тот, который пришел помыться, помоложе, сухой, скуластый, смуглый.

Вспоминаю маленький инцидент на даче у Георгия Леонидзе в Кахетии. Проходила декада русской литературы в Грузии. Ну, ездили, выступали, восторгались, как говорится, с трудящимися. Но тоже и грузинские писатели по своей неписанной традиции то один, то другой приглашали к себе в гости, если не всю делегацию, то часть ее по собственному выбору.

Поляна на взгорке, на поляне – избушка.

Избушка – так себе, амбар, рядов в тринадцать-четырнадцать, в одно оконце, без сеней, а то и без крыши. Кто их издревле рубит по тайге?.. Приходят по весне какие-то люди, валят сосняк поровней, ошкуривают… А ближе к осени погожими днями за какую-нибудь неделю в три-четыре топора срубят. Найдется и глина поблизости, и камни – собьют камелек, и трубу на крышу выведут, и нары сколотят – живи не хочу!

Да… Так вот, деньги. С них-то все и началось. Небольшое восточное племя, внушив себе, что оно превыше других всех народов (а это и есть расизм!), не могло, конечно, рассчитывать на прямую силу. Как оно могло бы подчинить себе весь остальной многонаселенный и безбрежный мир? Кто-то из древних мудрецов научил свою народность, что к этому есть два средства, вернее, одно двойное: рассеяние и деньги. А точнее, золото.

В некотором царстве, в некотором государстве жили-были русские люди. Они были богобоязненными и храбрыми воинами. Однажды под видом гонимых к ним пришел неведомый народ, который называл себя евреями. Они упросили благочестивейшего царя поселить их на самом краешке русской земли как пострадавших от всех других народов. Царь был добрый и милостивый. И потому разрешил им поселиться на краю его царства.

Еще в раннем детстве моем приходилось мне слышать жуткие рассказы о страшных проявлениях власти силы нечистой над людьми, поработившими волю свою служению греху и дьяволу. Память моя еще и до дней моих, склоняющихся теперь к своему закату, хранит в тайниках своих воспоминания тех впечатлений, которые отразились в ней под влиянием моей старушки-няни и тех Божьих старушек, для которых еще так сравнительно недавно были открыты двери "девичьих" и даже "детских" старинных русских, дворянских домов, не порывавших тогда своей вековечной связи с многомиллионной серой толпой простолюдина, с его простой, безхитростной детской верой.

Когда братья Васильевы сняли фильм "Чапаев", в инстанциях возникли сомнения, особенно — по пово­ду знаменитого эпизода каппелевской "психической атаки", и картину отдали на проверку Буденному и Ворошилову.

– Взяла? – Веня зло сморщился.– Хорошо, хоть сперва подумала, потом уж взяла.– Венина мечта – когда-нибудь надеть кожанку и пройтись в выходной день по селу в ней нараспашку – отодвинулась далеко.– Спасибо. Подумала об муже… твою мать-то.

Пришло лето, принеся с собой свой календарь, свои приметы, свои праздники – ложные и настоящие. Не постясь и не молясь, большая часть народа российского, вяло отреагировав на Пасхальную радость, не вдохнув после зимней тяжести сумрака полной грудью весну, вновь усталыми физически и душевно встречают лето и, оставаясь посторонними церковной жизни, с непониманием наблюдают радость Церкви в день Пятидесятницы