Главная » Проза

Слушайте! Слушайте! Слушайте меня, безумного Вальсенгама! Она идет! Слава чуме! Слава нашему пиру! Через несколько дней, сосчитать которые уже скоро хватит пальцев, она приведет в движение весь видимый мир. Она взрыхлит землю и снова примнет ее, но уже с семенами. Она повернет звезды и сорвет планеты с их осей

Изучение философии науки дает повод сомневаться в адекватности не то что наших представлений о том, чем занимается наука, но и в адекватности устройства мира вообще. Причем не только органического, но и неорганического. Вот был такой известный ученый Карл Поппер. Светило!

В свое время работая на городской стройке, в одном из"Красноярскжилстроев",
Петр Баранов познакомился с удивительным человеком, больше склоняюсь - с чудным!
Звали его Анатолий Васильевич Серов, а по прозвищу, которое прилипло к нему, как
жевательная резинка к одному месту: "Фаршмак"

Я тут совершенно разочаровался в специальности пророка. Ремесло это связано с очень серьезными издержками для личности самого пророка. Мы ж как думали: шестикрылый Серафим на перепутье является, грешный язык выдирает, имплантирует тебе жало мудрое змеи, и ты идешь глаголом жечь сердца людей.

Жил да во чомном да во лясу – аганёк,эдак не бальшой аганёчек-та. И быв он для ёдних свётел – так мо свят яго и путю укажеть, и тьму схгонить, жить-та нестршна сразуть, да иттить лехгча коли знашь чё не заплуташь.

С недавних пор евангельскую притчу о блудном сыне воспринимаю больше трагически, чем в том предпостовом торжественном контексте, на который нас настраивает традиционная сегодняшняя священническая проповедь о том, что покаяние отверзает двери милосердия и изглаживает любые преступления. Меня больше занимала третьестепенная фигура этой истории, о которой речь как бы случайно и вскользь заходит. Наверное, потому что я играю "на стареньких" и самый этот старший брат и есть.

Итак, хозяин — председатель, у него пусть и голова болит. А наше дело теперь сторона, нас теперь ничего не касается. Председатели меняются то и дело. Они все присланные, чужие. Что ему до красоты села и вообще до внешнего вида. На него сверху жмут: цифры давай, цифры по надою, по картошке, по овсу, по поголовью телят, по пшенице, по свиньям. Цифры эти такие, что без изворотливости выполнить их никак нельзя.

Товарищ Лимонов, автор душераздирающего романа, главный герой которого - коммунист (чьё имя удивительным образом совпадает с именем самого Лимонова), занимающийся гомосексуальными сношениями с неграми, пригрозил "порубить топором" памятную доску Русскому Герою, борцу с большевистским терроризмом и "просто" знаменитому полярному исследователю, адмиралу Колчаку.

Событие, рассказ о котором ниже сего предлагается вниманию читателей, трогательно и ужасно по своему значению для главного героического лица пьесы, а развязка дела так оригинальна, что подобное ей даже едва ли возможно где-нибудь, кроме России.

Егор проснулся от головной боли, которая разрывала его черепную коробку. С трудом
открыв запухшие глаза, увидел, что давно наступило утро, солнечные лучики прыга -
ли по подоконнику. Долго спал, вставать не хотелось, лишь новый приступ боли за -
ставил подняться. Он посмотрел на часы - одиннадцать.

Киев. Двухэтажный дом дореволюционной постройки. Верхний этаж предназначен для проживания одной большой семьи, нижний – магазинчик. Над магазинчиком стилизованная под дореволюционную вывеска: «Торговое товарищество Кацъ и сыновья». Ниже, буквами помельче, на украинском: «Клістір, вітаміни та інші товари для здоров'я з Америки ».

Виталя Канавкин, редактор отдела культуры нашего «Глобуса», просто бредил книгами писателя Солоухина. «Нет, - хватал он меня за руку в коридоре, - ты послушай!» - и гнал наизусть какое-нибудь солоухинское описание природы, застолья или женщины. Память у Витали изумительная, читает он с выражением, с завываниями, как радиоартист. В таких случаях я не знала, как вырваться. Канавкин цитировал, комментировал, закатывал глаза, впадал в нервное возбуждение, сходное с морфиническим; так проходил час, начинался другой... Спасением было одно - если в коридоре вдруг появлялась новая жертва, потенциальный слушатель. Тогда Виталя ослаблял цепкость захвата, и я малодушно скрывалась в своей комнате.

Вот оно, наполнение схемы жизнью. То есть, если принять формулу, что произошла оккупация страны, и уж, во всяком случае, ее культуры и ее идеологических центров, и если вообразить бы, что все захватчики оделись в какую-нибудь свою особенную форму, то, пожалуй, москвичи, выйдя утром на улицу, увидели бы, что живут и впрямь в оккупированном городе. В двадцатые годы непременно увидели бы.

Мой врожденный антисемитизм отступает, когда я смотрю на нее. Он становится чем-то бессознательным и тонет в бездне того бессознательного же, что пробуждается во мне, когда я смотрю…на нее. Я перестаю существовать и превращаюсь в желание смотреть на нее. И потерявшийся тогда во мне, лишенный мысли и идей антисемитизм становится реликтовым страхом, тонким нежным ужасом, физиологической невинностью, которые не позволяют мне притронуться к ней, хотя я знаю, что она этого хочет даже больше меня. Это восточная кровь.

Несколько лет назад в Петербург приехала маленькая старушка-помещица, у которой было, по ее словам, «вопиющее дело». Дело это заключалось в том, что она по своей сердечной доброте и простоте, чисто из одного участия, выручила из беды одного великосветского франта, — заложив для него свой домик, составлявший все достояние старушки и ее недвижимой, увечной дочери да внучки. Дом был заложен в пятнадцати тысячах, которые франт полностию взял, с обязательством уплатить в самый короткий срок.

Таким сборищем, таким Клондайком от искусства и была Москва двадцатых годов. Поддерживалось во всех этих «Стойлах Пегасов», ЛЕФах, «Ничевоках», во всех этих поэтических тавернах либо то, что открывает широкие возможности для несусветной халтуры, либо посредственное, вроде Казина и Безыменского с Жаровым, конкуренции которых можно было не опасаться.

Она сказала: "Посмотри, как стерлись ступени!" Мраморные плиты парадной лестницы Румянцевской библиотеки действительно сшлифовались на четверть. Еще сильней стерся мрамор небольшой лесенки по пути в буфет и курилку.

Известен и другой вопиющий факт. Перед Лениным заступились за группу арестованных.

— Они же нас, большевиков, прятали от царской охранки.

— Вот поэтому их и надо уничтожить, — сказал великий вождь, — они добренькие. Они нас прятали, а теперь будут прятать наших врагов…

Память приобрела свойство кармана в старом плаще - отрадно найти в нем давно потерянную сторублёвку. И радость не омрачается тем, что купюра лет пятнадцать как вышла из употребления. Главное, что она не пропала, пусть и бесполезна теперь. С воспоминаниями всё так же - они бесполезны и не назидательны, хотя... продлевают жизнь. Может, кто-то из москвичей вспомнит то, что раньше называлось «Зона отдыха Сокольнического района».

Поезд был южного направления и обслуживался проводником-кавказцем. «Наглец», – механически отметила Ольга. Краем уха она слышала затевающуюся свару – проводник что-то злорадно выговаривал высокому широкоплечему парню. Тот сжался, забился в угол – он сидел напротив Ольги за столиком.