Главная » Проза

Когда он был в шляпе, — шёл по улице или стоял в вагоне метро, — и не видно было, что его коротко стриженные красноватые волосы остро серебрятся, по свежести его худого, бритого лица, по прямой выправке худой, высокой фигуры в длинном непромокаемом пальто, ему можно было дать не больше сорока лет. Только светлые глаза его смотрели с сухой грустью и говорил и держался он как человек, много испытавший в жизни.

А были у него хорошие времена. В войну. Он ходил по деревне, пел. Водила его Матрена Кондакова, сухая, на редкость выносливая баба, жадная и крикливая. Он называл ее – супружница.

Днем, едва холодное солнце покатилось вниз, на зареченских лугах и дальше, на убранных пашнях, начали ходить туманы, поднимаясь над заболоченными местами, низинками. К вечеру гнезда их густели, наливались холодом, разбухали все больше. И наконец беззвучно сомкнулись друг с другом. Мутная пелена над заречьем все тяжелела, ползла к реке, закрыла сперва противоположный берег, затем половину широкой, тихой, обессилевшей за знойное лето Оби, неотвратимо подступала все ближе к деревне, грозя залить ее, раздавить своей невесомой тяжестью.

Так называемый «шолоховский вопрос» возник еще при жизни писателя, еще в его молодости. Сразу после публикации первой части книги в 1925 году в журнале «Октябрь» на Шолохова посыпались обвинения со стороны коллег по перу, пролетарских писателей. Сначала молодого автора обвинили в белогвардейской сути его романа, в «обелении» контрреволюционного класса – казачества.

Три часа утра. В спальне, именуемой Сапог, все покоится. Слышится храп и легкий бред; некоторые скрипят во сне зубами, чего терпеть не могли бурсаки и за что нередко набивали рот скрипевшего золою с целью отучить от дурной привычки; иные стонут от прилившей крови к голове и груди, а завтра рассказывать будут, как их домовой душил. Только после усиленного вглядывания в мрак, наполняющий воздух Сапога, можно рассмотреть множество бурсацких тел, брошенных на кровати и покрытых поверх одеял шубами, халатами, накидками и обносками разного рода.

Доехали по асфальту только до поворота. Свернули на просёлок, сразу сели. Машину еле вытащили. Ещё одну, повышенной проходимости, на трассе тормознули, перегрузили вещи и… тоже сели. Опять вытаскивали. Больше на колёса не надеялись, всё навьючили на себя: еду и питьё, лопаты, топоры и поплелись знакомой дорогой.

Всю неделю Макар Жеребцов ходил по домам и обстоятельно, въедливо учил людей добру и терпению. Учил жить — по возможности весело, но благоразумно, с «пониманием многомиллионного народа».

В нервной, шумливой семье Худяковых — происшествие: народился младенец по имени Антон. То-то было волнений, крика, когда их — роженицу и младенца — привезли домой… Радовались, конечно, но и шумели, и нервничали тут же — стыдились радоваться: у Антона нет отца. То есть он, конечно, есть, но пожелал остаться неизвестным. Семья Худяковых такая: отец Николай Иванович, сухой, пятидесятилетний, подвижный, как юноша, резкий…

Сидит в буфете за кулисами ещё не старый, очень знаменитый актёр. С ним за столиком четыре женщины: первая жена, вторая, та, с которой сейчас живёт и четвёртая, любовница, с которой сегодня ночевал. И все жёны эту любовницу допрашивают. Спал он с ней, не спал, это никого не интересует, всех их (а они все Лёню любят) волнует его здоровье. Ему плохо. Держится за сердце, за желудок, за печень, за голову.

Не так давно у нас в Запорожье прошла православная выставка. Пробегая по книжным прилавкам современной православной книгопечатной продукции, прислушиваясь к разговорам книготорговцев, я удивлялся и возмущался одновременно. «Адам, где ты? — спросил Бог в Раю нашего праотца. — Очнись, посмотри на себя, где ты оказался? В каком жалком и ничтожном виде теперь ты, Царь Земли, в кого ты теперь превратился?».

Отношение к фигуре Льва Николаевича Толстого и всему творчеству великого гения как нельзя лучше определяется словом «хрестоматийность», настолько традиционным стало восприятие его героев, настолько привычна трактовка его произведений. Противоречия, отмечаемые во взглядах писателя, никак не затрагивают устоявшейся характеристики персонажей.

Класс кончился. Дети играют.

Огромная комната, вмещающая в себе второуездный класс училища, носит характер казенщины, выражающей полное отсутствие домовитости и приюта. Стены с промерзшими насквозь углами грязны – в чернобурых полосах и пятнах, в плесени и ржавчине; потолок подперт деревянными столбами, потому что он давно погнулся и без подпорок грозил падением; пол в зимнее время посыпался песком либо опилками: иначе на нем была бы постоянная грязь и слякоть от снегу, приносимого учениками на сапогах с улицы.

Иду по набережной Ялты и сразу представляю: да, вот тут гуляла уехавшая от мужа дама с собачкой, и тут встретил её уехавший от жены Гуров. Реально гуляли, даже в этом не сомневаешься. Хотя ирреальны, выдуманы, сочинены. Нет, в том и штука — живые. Как иначе: имеют имя. А оно даётся при крещении. Не крещёные? Тогда как им умирать? А они не умрут: им Чехов безсмертие дал. А кто он такой, чтобы людьми распоряжаться? Он писатель. А-а.

Звезда писателя Дмитрия Юдкина взошла быстро, ярко и, можно сказать, неожиданно. В середине 2000-х в Луганском издательстве были опубликованы два его романа «Эхом вдоль дремлющих улиц» и «На чаше весов». Это были произведения не дебютанта, а, что называется, зрелого автора, мастерски владеющего пером, умеющего привлечь внимание читателя и вести его вдоль страниц книги, как «вдоль дремлющих улиц», вплоть до самого финала. В романах ощутимо чувствовался сложившийся стиль, мировоззрение, принципы…

Где же весь мир в день моего рождения? Где электрические фонари Москвы? Люди? Небо? За окошками нет ничего! Тьма...

«Мне всё дано было Творцом без всяких проволочек: и мать с отцом, и дом с крыльцом, и складыванье строчек», - повторю я вслед за поэтом. А ещё судьба сподобила меня увидеть в детстве и отрочестве три фильма, которые стали основой моего характера, определили на всю жизнь моё поведение, это, по порядку: «Повесть о настоящем человеке» (Россия), «Прелюдия славы» (Франция) и «Возраст любви» (Аргентина).

28 августа исполняется 121 год со дня рождения одного из самых загадочных гениев русской литературы. Будучи пролетарским писателем – не только на бумаге, а и по крови – он всегда оставался независимым от «тусовки»: на вопрос анкеты «Какого направления придерживаетесь?» отвечал: «Своего». Нрава был нелинейного крайне: спорил, критиковал, даже о тех писателях, с которыми дружил, ухитрялся говорить нелестное: о Пильняке, о Всеволоде Иванове, о Леонове. Горький, Фадеев и другие мэтры воспринимали его с осторожностью.Гениальный-то гениальный, но не все поймут…

Постоянно вспоминаю художника Владислава Рожнева. Талантливейший, незауряднейший человек. А так как мы оба вятские, то, естественно, были друзьями. Искусствоведьмы, как он обзывал критикесс живописи, называли его русским Магритом. И так можно сказать. Но это очень заужено для Владика. Он был истинно русский, которому всё удавалось: пейзаж, портрет, жанр, он всё делал медленно, годами, но всё запоминалось.

Ездили в город за запчастями... И Сергей Духанин увидел там в магазине женские сапожки. И потерял покой: захотелось купить такие жене. Хоть один раз-то, думал он, надо сделать ей настоящий подарок. Главное, красивый подарок... Она таких сапожек во сне не носила.

Моя мать умерла, когда мне было шесть лет. Отец, весь отдавшись своему горю, как будто совсем забыл о моем существовании. Порой он ласкал мою маленькую сестру и по-своему заботился о ней, потому что в ней были черты матери. Я же рос, как дикое деревцо в поле, — никто не окружал меня особенною заботливостью, но никто и не стеснял моей свободы.