Главная » Проза

Зима на сорок пятый, последний военный год в этих краях простояла сиротской, но крещенские морозы свое взяли, отстучали, как им полагается, за сорок. Прокалившись за неделю, отстал с деревьев куржак, и лес совсем помертвел, снег по земле заскрип и покрошился, в жестком и ломком воздухе по утрам было трудно продохнуть. Потом снова отпустило, после этого отпустило еще раз, и на открытых местах рано затвердел наст.

В случае, о котором я рассказываю, участвовали люди, которые живы-здоровы и могут подтвердить мои слова. Да и с чего бы мне врать.

Это был пьянчуга шотландец, он глотал неразбавленное виски, как воду, и, зарядившись ровно в шесть утра, потом регулярно подкреплялся часов до двенадцати ночи, когда надо было укладываться спать. Для сна он урывал каких-нибудь пять часов в сутки, остальные же девятнадцать тихо и благородно выпивал. За два месяца моего пребывания на атолле Оолонг я ни разу не видел его трезвым.

Девяностые. Павелецкий вокзал. Уличная пивная. Подошел, молодой мужчина в телогрейке. Озирается:

- Тут можно постоять?

- А почему нельзя?

Всё-таки я дочитал её. Разговор идёт о книге Е.Улицкой «Искренне ваш Шурик». Е.Улицкая уже долгое время – весьма заметная фигура в современной российской литературе. Правда, известность она приобрела, в основном, за счёт своей пролиберальной позиции, которую она, похоже, использовала для продвижения своих повестей и рассказов и вхождения в круг «рукопожатых». Но чтобы не было так, что «я пастернака не читал, но как весь советский народ осуждаю (одобряю)», я потратил время – всё-таки явление в современной общественной жизни.

Север Болгарии, Силистра, набережная Дуная, осень. Я сижу у стоящего на постаменте танка Т-34 и погибаю с похмелья. Накануне был торжественный вечер, перешедший в еще более торжественную ночь. Здравиц пять или боль­ше я сказал о русско-болгарской дружбе, мне отвечали тем же. Мои сопровождающие переводчики Ваня и Петя кури­ли и хлопали кофе, делать им было нечего, в Болгарии все, по крайней мере тогда (это было в 1985 году), понима­ли по-русски.

Последние пожитки гробовщика Адриана Прохорова были взвалены на похоронные дроги, и тощая пара в четвертый раз потащилась с Басманной на Никитскую, куда гробовщик переселялся всем своим домом. Заперев лавку, прибил он к воротам объявление о том, что дом продается и отдается внаймы, и пешком отправился на новоселье. Приближаясь к желтому домику, так давно соблазнявшему его воображение и наконец купленному им за порядочную сумму, старый гробовщик чувствовал с удивлением, что сердце его не радовалось.

При слове «старец» у многих из неофитов тотчас сплывает в сознание кино-образ, нарисованный нам иудео-христианским режиссером Павлом Лунгиным в его нашумевшем фильме «Остров». Старец-де и мысли читать умеет, и будущее провидит, и если надо, то и начальство за слишком мягкие сапоги пожурит, а сам, зная, должно быть, Божий промысел о себе, захочет и не исполнит благословение настоятеля на перемену поприща.

В поезде Москва – Одесса я ехал в Приднестровье, в Тирасполь. Со мною в купе, тоже до Тирасполя, ехал снай­пер-доброволец, а мужчина с молодой девушкой ехали в Одессу.

А ведь я еще застал странников. Хотя не знал, что они так называются. Шел старик через наше село, попросился к нам ночевать. Мы всех пускали. Да почти и все тогда были странноприимны. Бабушка спросила его, где ему стелить, вечер был. Но он сказал, что ляжет на сеновале, пробудет до утра, а утром, чтоб не будить никого, уйдет. Потом он нас подозвал и говорит: «Хотите сказку расскажу». А слушать-то мы были великие охотники, много ли ним доставалось. Сели.

Маленькая девочка, ее звали Верочка, тяжело заболела. Папа ее, Федор Кузьмич, мужчина в годах, лишился сна и покоя. Это был его поздний ребенок, последний теперь, он без памяти любил девочку. Такая была игрунья, все играла с папой, с рук не слезала, когда он бывал дома, теребила его волосы, хотела надеть на свой носик-кнопку папины очки...

В самом начале мая на высоком гранитном крыльце одного из московских храмов толпа празднично разодетых бабушек в белых и в красных платочках на головах, окружив у двери притвора седовласого, в дорогом атласном подряснике, сухопарого настоятеля, протягивала к нему сухие, сложенные в лодочку руки для благословения.

Под стук колес поезда глаза закрывались сами собой. И он бы задремал. Но… что-то сильно кольнуло его. Это страх.

Как, вы никогда ничего не коллекционировали? Тогда вам трудно будет понять, почему я с таким пристрастием пишу о вещах, вовсе, может быть, на ваш взгляд, не заслуживающих никакого пристрастия.

Несколько бурсачков в спальном коридоре играли в жмурки. Один из них, с завязанными глазами и распростертыми руками, ловил товарищей. Игроки то дергали его за сюртук с веселым смехом и шутками, то прятались от него по углам или тихо ходили около него на цыпочках.

В восточной республике, ещё при Советах, я был с переводчиком с их языка на русский. Мне всё было очень интересно. С детства я почему-то тянулся к познанию Востока. Тогда много печаталось литературы народов СССР. Тем более, и Есенин мечтал о Персии.

К шестидесяти годам, после доброй четверти века, проведенной мной на просфорной, впервые в жизни я оказался на руководящей должности. С подачи помощника эконома, Бориса Васильевича Серабиновича, меня назначили помощником коменданта мужского ставропигиального Свято-Данилова монастыря.

В нашей церкви долгие годы прислуживал батюшке Алёша, одинокий и, как казалось, несчастный горбун. Ему на войне повредило позвоночник, его лечили, но не вылечили. Так он и остался согнутым. Ещё и одного глаза у него не было. Ходил он круглый год в валенках, жил один недалеко от церкви, в боковушке, то есть в пристройке с отдельным входом.

Ко мне в учительскую пришел Митя, старший сын старого друга Валерия. Я обрадовался: вдруг что узнал об отце. Но Митя ничего нового не знал, а просил совета, как написать об отце. То есть, как писать, он знал, он заявил, что делает повесть о художнике, который истратил свой талант на потребу публике, исхалтурился, разбазарил наследие, потянулся за славой, за деньгами и т. п. «Это будет коллаж, смонтирую немного сюжета, читатель сейчас грамотный, обойдусь штрихами, а кое-где придется намекнуть».